- Категорически нет! - Джон вскочил на ноги; стул тяжело грохнулся на пол.
Последовали три вспышки одна за другой.
- Дело твое, приятель. Как там навелось, не знаю; теперь не моя печаль, если редактор выберет снимок, где ты с полузакрытыми глазами и раззявленным ртом. - Фоторепортер выпалил еще один кадр.
- Значит, так, вы ничего не сказали, - объявила Джульетта. - Без комментариев, это все, что я записала. Ваша честь не задета.
- О’кей, любовничек. - Петра взяла его за руку.
- Рядом со стойкой, ладно?
В пабе все встали, засмеялись, поощряюще закричали.
- Вот так, хорошо - одного Джона, смотри естественнее. Улыбочку. Еще немного, малыш. А теперь вы вдвоем. - Фотограф работал быстро, понимая, что настроение переменчиво и терпение кратко. - Прекрасно. Чуть ближе. Смотрите на меня. Улыбочку. Как насчет поцелуя? Еще разок. Побольше страсти. Обними за шею, а другую руку положи на грудь. Чуть придвиньтесь.
- Ну давай же, - прошипела Петра и накрыла его рот своим. Плоский, кисловатый язык раздвинул зубы. Джону показалось, что он вот-вот задохнется. Даже Иуда не пользовался языком.
В холодной тряпичной спальне Петры Джон разделся без всякого энтузиазма. Из паба они возвращались в полнейшем молчании. Джон дулся. Надутость являлась его излюбленной формой сопротивления. Пассивной агрессией. Он надеялся, что выглядел сдержанным, мужественным, величественным. А на самом деле - надутым. Петра была уже голой и лежала на стеганом покрывале, подложив под затылок ладонь. Реклама, да и только. Демонстрация сортности. Вот, смотри, что ты чуть не потерял - худое, сероватое тело: ксилофонные ребра, вогнутый живот, бедра в гусиных пупырышках, словно пакетики с закуской из соседнего кафе, примостившиеся на цыплячьей груди титьки, темное переплетение подмышек, твердый, задорно постриженный, выдающийся лобок, квадратный, грубый, спартанский зад - все для постиронического, пост-феминистского, постмодернистского поспешного спаривания. Петра смотрела на себя. Она жила в теле, которое являлось превосходным синтезом того, кем она была, и поэтому чувствовала огромное удовлетворение всеми его причиндалами.
- Ну давай, Джон. Я умираю от холода. Оправдай свое существование.
Он попытался залезть под одеяло.
- Нет, сюда, я хочу на тебя поглядеть.
- Я замерз.
- Сейчас согреемся. - Петра взяла его пенис и сдавила в ладони. - А теперь расскажи. Я хочу знать все. Как это происходило? Что она делала?
- С меня в самом деле довольно. Ты выставила меня на посмешище - натешилась вволю.
- Недостаточно. Ты мне еще задолжал. Что она говорила? Как ты ее поцеловал в первый раз? Ты ее раздевал? А каковы на ощупь ее ужасные пластиковые старушечьи сиськи?
- Пожалуйста, ради Бога, ты говоришь, как Клив.
Петра ущипнула уголки его губ и сильно свела вместе.
- Ты мне должен чертовски много. Так что рассказывай по порядку все с самого начала. Ты пришел к ней в гостиницу. Это ведь произошло в гостинице? Она тебя поцеловала. Так? Покажи мне. Потом достала твой крошечный, вялый прибор. Говори, задница. - Другая рука Петры находилась у него между ног.
Джон закрыл глаза. Он видел Ли, лежащую на кровати в отеле: округлые бедра, изгиб груди, прекрасные голубые глаза, полуулыбку. Вспомнил жар и податливость тела, аромат цветов, янтаря и мускуса. И начал рассказывать. В пучине смущения, монотонным шепотом, без всяких эпитетов и приукрашений, только голые факты, не упуская ничего и не прибавляя ничего - этакий любовный хроникер. В мыслях рядом шевелилась Ли, Джон ощущал на щеке ее дыхание, мятный привкус ее губ, но говорил не об этом. Он описал Петре ее самое и последний раз, когда они спали вместе. Маленький акт бунта. Круг замкнулся. Петра слушала эротические фантазии о самой Петре. Она потирала и скребла свое тело, восторженно, как шелудивый медведь на колоде.
- Грандиозно, Джон! Нет, правда, потряс. Я совершенно запала. Как-нибудь проделаем это опять. Никогда бы не подумала, что могу распалиться, слушая о твоей неверности. Интересно, на тебя тоже так подействует рассказ о моей?
Джон натянул на себя одеяло и потушил свет.
- Интересно, как эта репортерша узнала, где нас найти?
Петра фыркнула.
- Не устаю поражаться твоей наивности. Это я ей позвонила.
- Ты?! Не верю! Зачем?
- Может быть, к чему-нибудь приведет.
- К чему?
- Не знаю. К славе, успеху, избранности. Даст какой-нибудь старт.
Их и в самом деле осыпала рвотная, чуть теплая морось славы, хотя и не сопровождавшаяся преимуществами успеха и избранности.
Материал в "Мейл" оказался не совсем такой, как ожидала Петра. Рядом с фотографией Джона и Ли поместили фотографию ее и Джона в тех же позах. Подпись под снимком гласила: "Шаловливый уик-энд с суперзвездой Ли Монтаной. Поэт Джон Дарт демонстрирует своей девушке, как все происходило". Сравнение показалось Петре лестным.
На следующий день тему подхватила "Сан" и организовала небольшой почтовый ящик. Две фотографии - разъяренной Петры и блистательной Ли - сопровождал вопрос: "Вы бы махнулись этим на то?" После заметки о скандале, подборки каламбуров, виршей, частушек, стихов, рифмованных строчек и рассуждений газета предлагала звонить и голосовать, с кем предпочел бы лечь респондент. Результат был заранее предсказуем.
"Гардиан" опубликовала заметку из истории жизни эротически эмоциональных поэтов - Катулла, Марвелла, лорда Рочестера и Байрона - и поместила колонку лирических стихотворений, включая одно его. Джон долго не мог отвести взгляда от страницы: видел напечатанные слова, но точно вспоминал, когда и где они были написаны. Первая строка пришла в голову в Оксфорде, на последнем сеансе в кино во время просмотра скучного французского фильма новой волны. Он пошел в киношку один и единственный раз повязал шарф колледжа. В середине сеанса на лестницу выскочила девушка в босоножках и косынке на голове и пробежала длинную вереницу ступенек. В этот миг в мозгу возник первый стих. А теперь он на одной полосе с Катуллом и Марвеллом - соперничает рифмами с великими, в одном ряду с произведениями звездных величин. Стихотворение показалось неплохим, не ужасно плохим. Но помещено с ложной претенциозностью.
Мужской журнал благодаря снимку, где он целовался с Ли, включил его в список "шалунишек-везунчиков", а ночная радиопрограмма пригласила обсудить пикантные вопросы секса с психологом, любовницей министра и известным комедиантом. И на этом все кончилось. Поступали свежие новости и задвигали его в дальний угол кладовой сплетен.
Адрес магазина, указанный для передачи ему корреспонденции, оказался у десятков интересующихся в записных книжках, картотеках и еженедельниках под рубрикой "поэт", "знаменитость", "секс" или просто "проститутка мужского пола".
Его издатель Феликс позвонил в магазин.
- Джон, как ты это переносишь? Пресса омерзительна. Когда взираешь на состояние массовой культуры в стране, хочется заплакать. Боже, неужели эта та самая почва, что взрастила Карлайла и Гоббса, неужели это язык Поупа и Драйдена, почему возвышенный слог в следующую секунду погрязает в мерзости? Сейчас поэты нам требуются гораздо острее, чем прежде. И это подводит меня к приятной новости. Наблюдался всплеск интереса к "Камню-неудачнику" - достаточно спокойный: мы получили несколько заказов. Должность викария в Порлоке пока не приобрести, но тем не менее ободряюще. Я хотел узнать, как дела со следующей подборкой? Что-нибудь написал? Если тебя посетила муза, один заинтересуется благодаря разгульному взрыву в медиа, а другой по-настоящему любит поэзию. Подумай: для определенной цели можно использовать и грязную шумиху - выращивать алмазы в дерьме. Вот тебе и возможное название - "Алмазы в дерьме". Обдумай. И еще: можно мне кое-что взять для антологии "Изнутри посторонних"? Что-нибудь урбанистическое, современное. И давай в ближайшее время пообедаем. Хлебы и чаша с вином.
Джон испытывал сладостное удовольствие от того, что впервые продавалась одна из его книг. Его всегда интересовало, кто читает его стихи, кто вообще читает поэзию. Он никогда бы не подумал, что это какая-нибудь Бетти. Какая-то Бетти с неспешным взглядом и безукоризненными вставными зубами, примерно за шестьдесят, с короткими седыми волосами, со сломанным зонтиком, в пальто, которое, казалось, сшили из обивки автобусного сиденья, и с пустым пластиковым пакетом. Она материализовалась из дождя, полистала туристический путеводитель, наткнулась блуждающими глазами на Джона и через несколько минут подошла.
- Вы тот самый молодой человек из газеты? Поэт? Есть что-нибудь из ваших стихов?
Джон указал на "Камень-неудачник" на открытой полке и наблюдал, как она переворачивала страницы и молча читала стихи. Образовалось ли родство душ? Открылась ли какая-нибудь дверца? Произошло ли узнавание, озарение, внезапное сжатие сердца? Возникла ли аналогия, которая сбросила с сути вещей вуаль? Она подняла глаза, и они встретились друг с другом взглядами.
- Я это беру. Немного выше моего понимания. Но я хочу попытаться. Ведь я всегда могу прийти и спросить то, чего не понимаю. Вы не против? - Она рассмеялась хрупким бесцельным смехом одиноких стариков, который в самом деле означал: "Не нападай на меня, не обижай. Я больше ничего не понимаю, а если произведу этот похожий на смех звук, ты подумаешь, что я все еще одна из вас".
Джона почти захлестнула волна жалости, любви, угрызений совести и благодарности. Захотелось сказать: "Я приду к вам домой, почитаю стихи, а вы лежите в постели. Приготовлю чай с молоком. Посмотрю старые фотографии и буду терпеливо слушать, пока вы рассказываете об Артуре и Моррис Оксфорд. Залатаю линолеум в коридоре, куплю цветы на день рождения, схожу за лекарствами, получу пенсию и заделаю дырку, которую оставил ваш сын". Но ничего этого он не сказал, а только произнес:
- Вы хотите, чтобы я вам подписал?
- Не смею беспокоить. Но если не очень сильно затруднит… - Она снова рассмеялась.
Джона еще несколько раз просили подписать альбом фотографий Ли. Ухмыляющиеся девчонки хихикали, подталкивали друг друга локтями и смотрели ему на брюки.
Наконец миссис Пи решила отправить обратно книгу Ли - из сочувствия к бедной Петре. "Не хочу, чтобы эта женщина блистала здесь своими титьками". Но Клив буквально лег на пороге, и она согласилась поместить томики в самой глубине магазина: между историей и текущими событиями.
Из "Литературного обозрения" позвонил Берриман.
- Джон, вы не согласитесь написать обзор по поводу биографии Сары Бернар "Любовь на деревянной ноге"?
Его стали приглашать туда, где у него не находилось никаких друзей: на открытия магазинов, галерей, выставок украшений, "определенных" фотографий девушек и на благотворительные мероприятия. Раньше незнакомые люди его никогда никуда не приглашали. А теперь он попал в приложения к гостевым пиаровским спискам и ему посылали карточку, если помещение вмещало более пятисот человек плюс еще одного - Джона Дарта. Он стал копьеносцем, вернее, "носцем" коктейльной соломинки, и понял, что с понедельника по четверг, с шести до десяти шла особая параллельная притворная общественная жизнь. Она не имела ничего общего с радушием и дружелюбием, беседами, флиртом и даже развлечением в обычном смысле слова. Расписанной сценой толпы дирижировали вышибалы с лошадиными хвостиками и девушки с блокнотами, которые работали на журналы, газеты и телевизионные шоу "Вечером в городе". Вычурность и обман зрения, чтобы заполнить пространство и время.
Петра это любила. Точнее, любила все это ненавидеть. И настаивала на том, чтобы ходить на вечеринки, где она могла смеяться над людьми, которые имели то, чего не имела она, но страстно желала иметь. Это было ее привилегией, частью бесконечных репараций Джона, условием их Версальского договора. Иногда они брали с собой Дороти, и девушки стояли в углу, ехидничали и вытаскивали на свет Божий исподнее окружавших действующих лиц и потом перемывали, как оно того заслуживало. А Джон ходил медленными кругами и поминутно произносил: "Извините". Он начал узнавать людей и изображать на лице полуулыбку, но никогда не знал, помнил ли он их с прошлого действа или по фотографиям с другой вечеринки. Хотя это казалось не столь существенным: его-то никто не узнавал. Как-то он заметил фотографа, который подловил его с Ли у отеля. Хотел ему что-то сказать, но раздумал.
Через три месяца настала пора подводить итоговую черту интрижки Джона со звездностыо. Не густо, непродолжительный ущерб, небольшое изменение перспектив, дешевый урок.
Людям в пабе надоело над ним подсмеиваться. Миссис Пи устала от постоянного неодобрения и начала приберегать его для складской. Мать оставила в его берлоге сообщение, но он так и не ответил.
Вот и все.
Джон долго не сознавал, какая бездна у него под килем, пока однажды они не отправились с Кливом прогуляться в парк. Вообще-то они никогда не ходили гулять, но на этот раз пошли. Изнывали от скуки, чувствовали себя измученными и поэтому повернули к Кенсингтон-Гарденз.
Было пасмурно и ветрено, на дорожках лежали осклизлые листья, по Круглому пруду плавали грязные гуси, а лебеди забились в домики, напоминая выброшенные пластиковые пакеты. Собаки дрожали под роняющими капли голыми деревьями, а их хозяева притопывали поодаль, ждали, пока они облегчатся, и размышляли, какая же это великая глупость выводить на прогулку утробу своих братьев меньших. Кроме них, в парке присутствовали только туристы, готовые скорее подхватить простуду, чем задержаться среди гостиничных обоев, отцы, осуществляющие свое право свиданий с покрытыми коростой носами и ногами восьмеркой отпрысками, и бродяжничающие юнцы. Парк в дождливые выходные производит угрюмое, удручающее впечатление - места потерянного времени и нулевого выбора.
Джон и Клив уселись на мокрую скамейку, спрятали руки под мышки и уставились в пространство. Мимолетная связь Джона с Ли подействовала на Клива сильнее, чем на кого-либо другого, даже больше, чем на Петру. Неотступно тревожила, словно раскрошившийся зуб. Знание, что это случилось, но неизвестно каким именно образом, служило постоянным раздражителем и то и дело заставляло о себе говорить.
- Джон, ты можешь мне помочь, - заявил он, глядя в сырую даль. - У меня проблемы с сюжетом. У Мактавиша наконец сложилось с принцессой, там все в порядке. Они решили проблемы дыхания в ее спальне. Мактавиш спустил чешую с ее бывшего приятеля и наладил жемчужный бизнес. Дела идут как по маслу. Она уже подумывает о семье.
- Или о школе.
- Нет, не о школе. Ей хочется ребенка.
- Или икры.
- Джон, мы это уже проходили. Она русалка - теплокровная и млекопитающая. Иначе, как ты правильно указал, какой был бы смысл во всех этих сказочных игрищах.
- Ах, да. Но наличие жабр предполагает рыбообразное акушерство. К тому же нормальная беременность затруднит деятельность ее плавательного пузыря. Скажем, она начнет переворачиваться и плавать вверх ногами. Или…
- Погоди, Джон. Она же чертова русалка, вымысел. Ее плавательный пузырь, каким бы он ни был, вылечится сам собой. Это не моя проблема. Моя проблема, чтобы все развивалось гладко.
- Не получится.
- Он сходил на сторону и переспал с другой русалкой, но не обычной, а суперзнаменитой - самой знаменитой во всем этом море. Страстная, взрывоопасная для яиц, с фантастическими ягодицами. Они познакомились случайно и занимались сексом в приливной волне. Беда в том, что я не могу оживить картину. Поможешь?
- Клив, я не собираюсь говорить с тобой о Ли.
Клив подался вперед, съежился и взялся за голову обеими руками.
- Джон, это моя самая удачная попытка. Надо только, чтобы все выглядело, как в настоящей жизни. Я смотрел в книгу до тех пор, пока на ладони не оказалось больше отпечатков, чем на странице. Старался, пока не побагровел и не взмок. Я знаю каждый дюйм ее тела лучше, чем мать - собственное дитя. Естественно, лучше, чем мать. Хотя своей матери я вовсе не знал. Картинки только портят дело. Они лишь точки, краска и механические тени. Я способен над ними фантазировать, но не могу влезть внутрь. Не могу оживить. Я смотрю фотографии теле- и кинозвезд; потрясающие тела, губы, улыбки и все такое. Мы с ними наедине: я, они и мое желание; я смотрю на них и говорю: "Я эту сделаю", - но не способен - не знаю как. Понимаю, что они этим занимаются, но не представляю, каким образом. Ты мой единственный шанс - побывать там, почувствовать, ощутить, ибо нам нужно, чтобы об этом рассказывали. Какой дурак выдумал, что фотография стоит тысячи слов? Фотография только подразумевает тысячу других фотографий. А рассказ человека человеку одушевляет, позволяет унюхать запах пота. Джон, ты меня слушаешь, Джон?
Джон сидел, не оборачиваясь на Клива, задрав подбородок; длинные темные волосы обрамляли бледное лицо. Он вглядывался поверх Круглого пруда, за дворец покойной принцессы, за церковный купол, за Кенсингтон, Шеферд-Буш, квартиру Петры и "Мэгги О’Дун", за шоссе М25 и Котсуолдские холмы, поверх голов актеров, изображающих на лужайке Пирама и Фисбу, за Уэльс, через Бристольский залив, за Ирландию, через Атлантику, за Нью-Йорк и статую Свободы, Аппалачи, плоские прерии, Скалистые горы, сквозь теплынь и туман Калифорнии, в Голливуд. Всматривался, но ничего не мог разглядеть. Слезы наворачивались на глаза и слепили в последний момент.
- Ты плачешь? Ты что, плачешь? Черт! Почему ты плачешь? О чем ты плачешь? Что я такого сказал?
Джон ущипнул себя за нос и поморщился.
- Ни о чем. Ты не виноват. Сам не знаю. Ни малейшего представления. - Он сказал правду. Джон в самом деле не имел об этом ни малейшего представления. Душевные силы растрачены, сам в тупике, он, естественно, вообразил, что все напасти от подружки и ее приятелей. Значит, вот что его тревожило, вот от чего он защищался. Нет, не то. Остается пережитая видимость, западня, полная огня, неистовства, вспышек фотокамер, газет, маленьких болезненных унижений. Но нет, и не она. Во всяком случае, не в ней реальная угроза, реальный ущерб. Незаметные под покровом темноты саперы тихо и упорно совершали подкоп. И в момент, когда исправить уже ничего нельзя, Джон ощутил запашок дымка и холодок на спине. До него дошло, что жизнь рушилась. У всех когда-нибудь наступает минута, когда человек не в состоянии перейти крепостной вал собственной судьбы из боязни обнаружить за ним нечто.
- Что такое, дружище? Ладно тебе, извини. Дело в сексе? Забудь. Обойдусь фотографиями. Только не теми, что цепляются одна за другую. Прости. Может быть, дело в Петре? Хочешь, поговорим об этом?
- Нет, Клив, нет. Со мной все в порядке. Что-то вроде депрессии. Безымянная хандра.
- Хорошо, если ты уверен. Только почему же безымянная, если ее зовут хандрой?
- Давай уйдем из этого Богом проклятого места. Я совершенно застыл.