Они поднялись и пошли по продуваемой ветром аллее. Клив похлопывал товарища по плечу и неуклюжим жестом пожимал плечо. Миновали голого бронзового всадника на каменном постаменте. Лошадь выглядела так, словно собиралась спрыгнуть на землю и, скрежеща железными мышцами, пуститься вскачь. А человек сдерживал ее тонким, щербатым поводом, а другой рукой прикрывал глаза от воображаемого солнца. Взгляд описывал крутую параболу, будто что-то выискивал за линией горизонта.
- Она смеялась, когда случался оргазм, - проговорил Джон, не вынимая рук из карманов. - Таким сочным, низким, прерывистым смешком. Внутри я ощущал жар и толчки - ритм счастья.
- Черт побери, Джон! Черт побери! Это потрясающе! Спасибо тебе, приятель!
- Мне никогда не удавалось сделать ничего подобного для других - заставить их смеяться. Это нечто, правда?
В ту ночь Джон сидел у себя под крышей один и старался напиться. Он позаимствовал бутылку виски у Деса и уже наполовину ее прикончил. Снизу доносилось приглушенное бормотание телевизора, долетал запах жареной курицы и кетчупа. Отчего наверху, под самой крышей, становилось еще покойнее и меланхоличнее. Джон понял, какой хрупкой хибарой была его жизнь до встречи с Ли. Красота, сладострастие и наслаждения повергли ее в прах. Не то чтобы он жаждал славы, или четырехзвездочной туалетной бумаги, или пластиковой прерогативы привилегированного покупателя, или пышного, утонченного, мягкого, восхитительного, легко скользящего круговорота обволакивающего комфорта и блистательной легкой банальности, которые становятся определением жизни в международных отелях. Ему это было дано, на мгновение позволено пользоваться - и рухнуло. Его маленькая жизнь. Джон воображал, что живет пуританской, эмально-эстетической, сдержанной, шлакоблочной, спартанской честной жизнью. А на самом деле - убогой, бедной и скучной. Это множество книг на стеллажах и полках - вовсе не лаковый слой культуры, а свидетельство успеха других людей, более известных и везучих. Их писали в удобных домах и кожаных кабинетах, чтобы обрести огромные машины, время для праздности, шикарных, более гибких любовниц и пухлые кошельки из свиной кожи в сшитых на заказ карманах. Они ничего не говорили о нем, Джоне. Не принадлежали ему. Они принадлежали своим авторам.
Джон увидел жизнь такой, какая она была: цепь компромиссов, пещерных пристанищ, кивки, подмигивания и уплывшие мимо рук деньги. Работа в книжном магазине оказалась не честным тяжелым трудом, не ковырянием в забоях литературы, не освобождением духа, чтобы создавать больше поэтических шедевров, а просто капитуляцией еще до того, как началось испытание. Страховкой от неудачи, которая аннулирует риск тем, что удушает любую вероятность успеха. А друзья? Как насчет его друзей? Вечера в пабе - не покойный, основательный, благотворный отдых трудового люда, а ленивая, низкопробная созерцательность того, что вокруг. Он не выбирал друзей, потому что они увлекательны, интересны, умны, красивы, порочны, благоразумны, мудры или какие-нибудь еще. Эти ребята просто оказались рядом и были столь любезны, что не испытывали к нему неприязни. Как в нестойкой автобусной очереди: люди приходят, приводят других, те тоже становятся друзьями, затем исчезают, и их заменяют другие. Если бы он некоторое время сидел и улыбался в агентстве по трудоустройству безработных или в приемной дантиста, то приобрел бы столь же случайный круг иных приятелей. Их паб - это некий зверинец петтинга, смазанный легким обезболивающим. Джон знал, что и друзья относились к нему так, как и он к ним. Джон не находил в них ни страсти, ни возбуждения, ни ожиданий, только анекдотический интерес к себе. А Петра? Как же Петра? Он заставил себя не думать о ней. Налил еще виски и нетвердой походкой подошел к окну.
Мрачная улица озарялась желтыми, цвета мочи, фонарями. Джон вгляделся в противоположную сторону - в просачивающееся из человеческого жилья тепло. И вообразил гостиные, пары постояльцев и несвязные реплики:
- Хочешь смотреть это?
- Тосты с сыром пойдут?
- Этот Малкольм все еще достает меня на работе.
Прогулки небольшими кругами наподобие игрушечных поездов; туда и сюда; чашка и ложка; газета и листки; и в спальнях уединенный ночной ритуал. Чмоканье и поглаживания - символы давно позабытой любви. А может быть, все не так - страсти, как у Пуччини; воющие жены стискивают мужчин коленями; запах пота и коитуса, шлепки живота по бедрам; пары, которые не способны оторвать друг от друга рук, широко распахнутые от желания глаза, раззявленные в поисках гениталий рты. И так долгие годы. Сумасшествие ревности. Люди, которые умирают друг за друга каждую пятницу.
Джон отвернулся. Так или иначе, ему, честно говоря, наплевать. Нет никакого дела. Ни малейшего. И он не любил Петру.
Что такое?
Он не любил Петру?
Не любил Петру? Не любил Петру? Мысль втемяшилась в голову и не хотела отпускать.
Не хочу сейчас с этим иметь никакого дела.
С чем? Ты не любишь Петру. Не то чтобы разлюбил. Никогда не любил. С чем ты не хочешь иметь дело, приятель, так это обходиться без подружки. Уж лучше Петра, чем ничего. Потому что ничего - это ничего: то, с чего ты начал. Нет, даже хуже того, с чего ты начал. А теперь, раз мы забрались так далеко, как насчет того, чтобы признаться: ты не только не любишь Петру - она тебе даже не нравится. Не мечтаешь о ней, не хочешь с ней спать. Но будешь. Из жалости. К себе. Потому что ты будешь жалок без подружки. Петра - крюк, на котором висит все остальное: твоя жалкая, дрянная работа, глупые, жалкие, дрянные друзья, глупая, жалкая, дрянная спартанская жизнь. Признаваться так уж признаваться. Ну так как?
Джон закатил глаза и допил остатки виски.
Довольно. Довольно.
Ах, вот как! Он говорит - довольно. Но нет: самое лучшее мы приберегли напоследок. Вспомни голую Ли на заднем сиденье машины; Ли, поющую раскаяния мисс Отис, голову Ли в зеркале у себя на бархатном плече. Ты по ней скучаешь. Вот в чем вся суть. От этого слезы в парке и бутылка в сумерках. Ты скучаешь по мисс Ли. Но возможно ли скучать по кинозвезде? По сказочной богине? Однажды по случаю ты выиграл в эротическую лотерею и позабавился с Ли Монтаной. Больше это не повторится. Ничто не случается дважды. Никто не получает призовой шар Волшебного острова во второй раз. И тем не менее ты по ней скучаешь. Она похитила у тебя все, что возможно. Твоя жизнь разбита вдребезги, приятель.
Джон крепко прижал основание ладоней к глазам. Пожалуй, не все. Такова уж природа мифологических спариваний: когда божество исчезает, смертному кое-что всегда остается: золоторунный баран, стадо белых коров, пещера с ложем из золотых монет или, если особенно не повезет, беременность парой лебединых яиц. Джон оценил непоправимый крах своего существования и в самой глубине глыбы обнаружил, что досталось ему. Поэзия. Он поэт Джон Дарт.
Наутро он проснулся с головой как точильный камень. Мучило отвратительное ощущение: что-то жутко не так. С тупым, чмокающим звуком, как скрипящий лифт, опустилась и сковала депрессия. Джон попытался выпарить перепой в ванне, затем надел свой единственный костюм, чистую рубашку и галстук. Ношение пиджака было его изобретением - так он избавлялся от похмелья: выглядишь снаружи чистым и пристойным и подстраиваешься изнутри. Он осторожно спустился вниз в теплую кухню. Дес варил кофе.
- Привет, парень. Выглядишь круто. Чистая рубашка и чищеные ботинки. Куда-нибудь собрался?
- Нет. У меня перепой. Чувствую себя, как в аду. Кстати, спасибо за виски.
- Не стоит.
Зевая, вошла миссис Комфорт. На ней была невероятная помесь ночной рубашки и пеньюара с лентами и отделкой из марабу. Груди болтались, словно пара балластных мешков на перекинутой через шею веревке.
- Здравствуй, незнакомец. У тебя прелестный вид. - Она подошла и поцеловала Деса в губы. - Доброе утро, любовничек.
Темная рука поглаживала по животу.
- Позавтракаешь с нами, Джон? - Миссис Комфорт зевнула и поцеловала его в щеку. Одна грудь выпала и с мягким шлепком угодила ему на руку. - Извини мою сиську.
- У него перепой. Топит свои печали.
- А чего ему печалиться. Хорошая поджарка - вот что ему необходимо. Вышибить пары.
- Нет, правда, миссис Комфорт, мне надо на работу.
- Забудь. Позвони и скажись на сегодня больным. Позавтракаешь с нами. Ты ведь останешься, Дес? Все не находится повода сделать хорошую поджарку.
Они сидели за покрытым жаростойким пластиком столом, окруженные китайскими кошечками, пластмассовыми клоунами, открытками с Ямайки, вырезанными наподобие дельфинов коробочками из ракушек и кокосовых орехов и "Радио-1", и ели яйца, бекон, сосиски, бобы, "черный пудинг", поджаренный хлеб, помидоры, грибы, пирожки и сироп. Дес все обильно сдобрил соусом чили. И они пили коктейль из концентрированного сока манго и кофе. Джон начал рассказывать о Ли.
- Несчастный мальчик. Ты должен по ней скучать. Мы, конечно, видели газету и все такое и ее саму, когда вы ездили за город.
- Понимаю, каково тебе сейчас, - заявил Дес. - Именно такое случилось однажды со мной.
- Это когда? - усмехнулась миссис Комфорт, подливая себе кофе. - Во сне?
- Случилось, - настаивал Дес. - У меня с тобой. Видишь ли, приятель, она была звездой.
- Не свисти. Я была девушкой из хора.
- Огромной звездой. - Дес говорил с жаром. - По сравнению со мной, обычным парнем. Я увидел ее в Брикстонском театре. На улице было сыро и холодно, и я взял билет на задний ряд. А там все оказалось таким красивым и чудесным. Волшебная история.
- Пантомима, дорогой. "Аладдин". Мы были потрясными статистками - панталоны, как в гареме, и шляпа со страусовыми перьями.
- Я ее сразу заметил. Больше на сцене никого и не было.
- Только Чарли Дрейк и Бернард Бресслав. Ужас до чего хороши.
- Я ходил туда каждый вечер. Клянчил и занимал на билеты деньги.
- А мы развлекались. Стали его высматривать. Огромный черный малый в синем костюме в амфитеатре в окружении орущих детей. Он казался невероятно торжественным.
- Потом начался последний спектакль. Театр уезжал, а я с ней так и не заговорил. Оставался в этом холодном городе. Тогда я подошел к дверям в служебное помещение и сказал, что хочу видеть Карен дю Пре.
- Мой сценический псевдоним.
- Старикашка у входа спросил, не родственник ли я, и гнусно ухмыльнулся.
- Он был недурен. Нам не следовало встречаться с ухажерами, но Сид завопил: "Тут негр к мисс дю Пре", - и все девочки прыснули.
- Я поднялся в уборную - она была одна на всех. Сердце подкатывало к горлу - никогда я так не нервничал. Думал: чернокожий и столько белых девушек. Они меня побьют и выставят вон. Но мне надо было ее повидать, и я вошел. А там - слышь, парень, я не знал куда смотреть: в маленькой комнатушке всюду титьки и задницы.
- Девочки сделали это нарочно. Озорницы - сняли одежду и расселись, будто масло не тает, будто так и надо. Они умели дразнить, шалуньи. Видел бы ты его: глаза уперты в собственные ботинки, с охапкой фиалок, изо всех сил старается ни до чего не дотронуться. Симпатичный и очень серьезный. Он пригласил меня выпить, и я согласилась. Мы отправились в паб. Он оказался вежливым, милым, с хорошими манерами. На мне было платье - очень красивое и дорогое, от Фенвикса. Мода была не то что сегодня - стоящих вещей не так много. А у меня оторвалась и висела кайма на подоле. Он сказал: "Я пришью. Я портной. Живу здесь рядом, за углом". "О-о, - подумала я. - Симпатичный, с хорошими манерами и шьет!"
- Ко мне в комнату девушки ни разу не приходили. И уж конечно, белые. И я молился, чтобы не вышла хозяйка.
- Это была маленькая комната в доме без лифта. Все чисто, аккуратно сложено и убрано на место. Швейная машинка и газовая плита. - Миссис Комфорт подалась вперед и погладила Деса по руке.
- Я заварил чай.
- Да, с ромом. Восхитительно. И сказал: "Скинь юбку". Так и сказал: "Скинь". Что ж, он был портным, а я не слишком застенчивой, чтобы испугаться блистать исподним. А потом подумала: очень уж ты резвая - в комнате чернокожего, без юбки, а знаешь его всего-то пару минут. - Она потрепала его по щеке. - А потом я не надевала ее тридцать шесть часов.
- Что было, то было, - усмехнулся Дес.
- Мы лежали на крохотной кровати, пили сладкий черный чай с ромом и слушали шипенье огня.
- И занимались любовью.
- Тс-с… Ему об этом неинтересно знать. А я поняла, почему говорят, что о таком конце можно только мечтать. - Миссис Комфорт поднялась и начала мыть посуду.
- О какой его части: первых шести дюймах или последних?
- Глупый мальчишка!
- Значит, вот как все было, - проговорил Джон. - Вот как вы сошлись.
- Нет. Я уезжала в семь часов в понедельник. Мы открывали сезон в Кардиффе. К тому же я была замужем. Что-то вроде этого - хотела сказать супругу последнее прости. И собиралась за границу - в Дубай, Сингапур, в круиз. Мы не виделись десять лет.
- Я писал.
- О да. Ужасные, официальные письма: "Оно летит от меня и, я надеюсь, доберется до тебя". К тому времени большинство препятствий отпало: муж, второй муж, два выкидыша и моя задница. Дес заимел ателье, дочь, поседел, приобрел радикулит. Битлы пришли и ушли, исчезло кабаре и девочки из хора, а я работала с великим Тольдини - проделывала замечательные штуки: дважды за вечер упаковывалась в ящик со множеством голубей. Выступала в мужских клубах. Я и раньше привыкла иметь дело с перьями. Но не с такими, а теми, что растут на живых птицах. И начала подумывать об уходе. Как-то оказалась в Брикстоне и разыскала его - в крошечном ателье, среди приятелей в шляпах, похожих на пирог со свининой. И самое смешное - у меня остановилось сердце. Это после той жизни, которую я вела. Вспомнила узкую кровать, газовую плиту и поняла: он именно то, что мне надо.
- Она была все та же, приятель. Звезда, самая красивая женщина в мире. Так что мне понятно, что тебе пришлось испытать. Я ждал десять лет, но ожидания того стоили.
- Вот что тебе требуется, чтобы оклематься. - Миссис Комфорт потрепала Джона по волосам. - Завтрак и горячая бабенка. Ну как, тебе лучше? - Ее грудь мазнула его по щеке.
- Намного. Спасибо.
- Молодец. Расслабься сегодня. Полежи почитай.
Джон вернулся в свою комнату, сел за стол, но чувствовал себя нисколько не лучше. Депрессия прошлой ночи по-прежнему болталась за плечами, как осенний грачевник, но, как ни странно, в ней ощущался отголосок мрачного удовольствия. Счастливое окончание романа Деса и миссис Комфорт не вселило надежды, но дало возможность почувствовать себя изгоем, посторонним, ловить золотое сияние извне, из горького холода. Но в то же время привнесло в его песню самосострадания звучание цыганской скрипки и превратило мрачную апатию в слезливое томление.
Джон начал писать. Строфы, слова, рифмы получались с отчаянной легкостью. Сомнений не оставалось. Поэзия стучалась, ломилась, занимала очередь, просилась на бумагу и боялась, что о ней позабудут. Сочинение всегда давалось Джону с трудом. Оставалось не внутренней потребностью, а тяжелым занятием. Но сегодня поэзия им совершенно овладела, и он источал стихи. Не законченные, не совершенные, не "Кубла-хан", а грубые, неотесанные, неотшлифованные блоки - начала, середины, куплеты, четверостишия, мысли и наброски. Потом все можно сократить и довести до ума. Но Джон чувствовал, что слова настоящие и исходят не как прежде, а откуда-то из глубины. Это доставляло удовольствие.
Когда он наконец взглянул на часы, стрелки показывали шесть и в комнате сгустились мрачные сумерки. Стол был завален бумагой, но в мусорной корзине ни листочка. Он пошел в кино, посмотрел приключенческий фильм, съел кебаб, выпил пару банок пива, вернулся домой, лег в кровать, начал было мастурбировать, заснул и проснулся в слезах.
Жизнь не станет нисколько лучше, подумал он, придя на работу через неделю. Ему по-прежнему требовались все душевные силы, чтобы по утрам вылезать из постели. Магазин вызывал ненависть. Возня на полках, походы на склад, упаковка и треньканье кассы навевали тоску и только усиливали неприятие. День отмерялся чашками кофе, "Твиксом", пустой болтовней и тремя ненавистными тенорами: громким Клива, простодушным спаниеля и переменчивым Дороти, которая ради подруги играла то в злого копа, то в доброго. Досаждали глупые клиенты; нерешительные покупатели подарков; культурные, потрепанные девицы, которые брали списки букеровских номинантов, чтобы казаться интересными и привлекательными, несмотря на обвислые титьки; воскресные пары, которые читали два раза в году, но накупали охапки похожих на бикини книг в мягких обложках - чем меньше материала, тем лучше; заглядывающие в замочные скважины откровений шумные ценители биографий; сердитые, смахивающие на кулинарные тома шныряльщицы по кладовым, которые искали любовное чтиво для постели, чтобы найти в нем бумажную теплоту и радушие вместо настоящих чувств; самостоятельные чудики, ражие до авторов, у которых больше букв после фамилии, чем в ней самой - кто им скажет, что они думают об отсутствующих мужчинах или агрессивных женщинах, или любви, или мастурбации, или персидских кошках, или замысловатых тротуарах, или мягкой мебели, или состязаниях, а на самом деле - о книгах, которые говорят только о себе, себе, себе; листатели художественных альбомов, слишком сопливые и закомплексованные, чтобы решиться купить ежемесячное издание "Бритого лобка". Джон презирал их всех, но еще больше себя за то, что обслуживал их культурной требухой.
Он сидел за кассой и листал газету. Симпатичная женщина, всеми силами держащаяся за хрупкий брак и нашедшая приманку в детской, шлепнула на прилавок очередной недельный выпуск из бесконечной серии в твердом переплете.
- Извините, вы это читали?
- Да, - ответил Джон.
Такова была его политика: отвечать "да", если его спрашивали, читал он те или иные книги или нет. Поскольку очень маловероятно, чтобы их прочитали покупатели или запомнили, о чем в них написано.
- И это настолько хорошо, как говорят рецензенты?
Рецензенты, как правило, говорили плохо. "Необоснованно гадко", "непробиваемо претенциозно", "скучно до судорог в заду", "банка с сиропом и спермой" - таковы были нормальные эпитеты, которые издатели малевали на мягких обложках. Но в данном случае обзор был выполнен добросовестно - с кучей фотографий почти симпатичного автора, и это служило благоприятным знаком.
- Мне кажется, рецензенты были откровенны, - ответил он.
- Значит, вы рекомендуете?
- Это зависит от вашего вкуса. - Джон перевернул мерзкий том. - Вам нравятся рассуждения об одиноких исканиях женщин в узилище брака без любви на равнинах Норфолка? Написано напористо, с особым вниманием к деталям.
- Не знаю. - Женщина выглядела растерянной. - Она не слишком сексуальна?
- Я бы сказал, скорее эротична, чем сексуальна. - Джон посмотрел на пыльную обложку. - И конечно, неспешное движение к ужасной, трагичной развязке.
- Так она хорошая?
- Опять-таки зависит от вашего вкуса. Вы предпочитаете трагедию в зачине или в развязке?
- Наверное, в развязке.
- И я тоже так полагаю. Особенно если трагедия неизбежна.
- Я ее беру. Спасибо. Вы мне очень помогли.
- Не стоит. Семнадцать фунтов девяносто пять пенсов. Поделитесь со мной впечатлениями.