7
Рядовой читатель порой неблагодарен, как и любая иная публика. В детстве он тянул в школьном хоре фальшивым дискантом Пахмутову-Добронравова: "Только в борьбе можно счастье найти, Гайдар шагает впереди!", запоем читал "Голубую чашку, "Чука и Гека". А потом вырос, насупил брови и загнусил: "Уби-и-йца…"
Обыватель – натура впечатлительная и традиционная. Его страшит кровавый двойник, восставший из "Соленого озера". Одно дело, был бы просто зольдатом: пиф-паф, ой-ой-ой, на то и война. А тут – Чикатило в углу нервно вертит самокрутки.
Перестроечное время было щедрым на нелюдей. На излете 1980-х гремела история ставропольского Сливко, организатора детского клуба с такой чисто гайдаровской аббревиатурой "Чергид" – через реки, горы и долины. Сливко тоже по-своему любил пионеров.
Слово "маньяк" намертво вошло в повсеместный обиход. Стало привычным, как "инженер" или "предприниматель". Клевета о Гайдаре была крепкой, напористой. Писали "Огонек" и "Литературная газета" – не желтая пресса, а уважаемые солидные издания. Печатному слову по привычке верили. У старшего поколения имелся опыт государственных ревизий – двадцатый съезд и доклад Хрущева о культе личности (показательный доклад, в котором жертвы реабилитировались самой низкопробной клеветой на Сталина).
По швам трещала страна, в перестроечных корчах умирала красная идеология. Буржуазная реставрация мешала с грязью весь советский проект целиком. У новых поколений должно было создаться твердое убеждение, что СССР возводили выродки – примерно такие, как Аркадий Гайдар.
И напрасно бился писатель Борис Камов – единственный на весь бывший Союз знаток жизни Гайдара, автор отличного гайдаровского "ЖЗЛ". Все его вертинские восклицания: "Я не знаю зачем и кому это нужно?" не находили ответа. Неутомимый, дотошный Камов раз за разом находил все клеветнические "серебряные ложки". Да, "ложки" отыскивались, но "осадочек" никуда не девался.
На руку травле был и лютый внучек-экономист Егор Гайдар, пустивший по миру "светлое царство социализма", то самое, за которое воевал и погиб писатель Аркадий Гайдар. Реформы выглядели такими бесчеловечными, что обнищавший гражданин демократической РФ искал генеалогию такого зла – казалось, оно не может взяться на пустом месте. И сразу подоспевало объяснение: у него дед еще как отличился. И тогда все становилось на свои места. Гены! Прирожденные убийцы, один с маузером, другой – с реформой.
Разумеется, кроме читателя-истерички, науськанного Солоухиным, подавал голос и читатель-либерал. Просвещенно абстрагируясь от биографических фактов из жизни автора, он заявлял, что в творчестве Гайдара – местами милом, а местами наивном – сквозит тоталитарная идеология, ныне неприемлемая для страны, сделавшей выбор в пользу демократии.
В спорах с либералами истина не рождается, а умирает. Но показательный факт: во всем корпусе гайдаровского (самого что ни на есть советского!) наследия нет ни одного упоминания имени Сталина – в отличие от того же Бориса Пастернака, будущего нобелевского лауреата и мученика демократии… Если бы с ночным вопросом по Мандельштаму: "Что делать?" Сталин обратился к Гайдару, а не к Пастернаку, генсек не услышал бы в трубке: "Иосиф Виссарионович, какой Мандельштам? Давайте поговорим о литературе…"
Гайдар бы заступился. Он не предал ни одного товарища, хлопотал обо всех…
Так или иначе, в 1990-е годы победившее воинствующее "буржуинство" вычеркнуло писателя из школьной программы. Из библиотек вычистили его книги. Точно так же они исчезали в 1938-м. Ожидался скорый арест Гайдара, и библиотекари спешно утилизировали творчество врага народа.
Тогда от ареста Гайдара спас Александр Фадеев, секретарь Союза писателей: на свой страх и риск внес в списки литераторов, представленных к ордену "Знак Почета". Газета "Известия" с Указом Президиума Верховного Совета о награждении Гайдара остановила репрессивный механизм…
Поостыли и нынешние страсти вокруг Аркадия Гайдара. Умер писатель Солоухин. Умер внук Егор Гайдар, высидевший хищное племя олигархов. Возможный коммунистический реванш канул в небытие. И Аркадий Гайдар ограниченными тиражами вернулся в книжные магазины.
И, должно быть, замер потрясенный Борис Камов, выпустивший в 2011 году монографию-исследование "Аркадий Гайдар – мишень для газетных киллеров". Он-то сражался за честное имя Гайдара последние двадцать лет и победил! А враги вдруг рассыпались, как тридэшная рать Анубиса из фильма "Мумия". С кем разделить торжество? Нет поверженных тел. Никто не сдался в плен; вокруг лишь один исторический прах из разбитых песочных часов, только рыхлые телеса Российской Федерации: кризис, гнилая экономика, полиция, Северный Кавказ, десталинизация, Манежная площадь; грядет уже "распиленная" Олимпиада в Сочи, новые взрывы в московском метро и аэропортах. Какой Гайдар?! До всей русской культуры нет никому дела! До России нет ни кому дела. Все в ней нерентабельно, кроме нефти и газа…
Поздно, поздно. Интернетовские ветра давно разнесли солоухинские семена "правды" о Гайдаре по всем городам и весям. Кровь невинно убиенных натекла в Википедию. "Зверства" Гайдара проросли, как сорняки, по всей Сети. Выполоть это вранье уже невозможно. Оно обрело самостоятельную жизнь.
Теперь у России два Аркадия Гайдара. Один – позабытый гениальный писатель, фронтовик и герой. Другой – подзабытый мифологический вурдалак: "В черном-пречерном Арзамасе, на черной-пречерной улице…"
И по большому счету, не нужны оба. Дети в России больше не читают и не интересуются "светлым царством социализма". Новая Россия не нуждается в кибальчишах. У государства спрос на потребителя и исправного налогоплательщика.
8
Я тоже верил в другого Гайдара, юного берсеркера, подверженного приступам больной ярости. С той разницей, что он не оттолкнул меня. Даже наоборот – привлек. Он представлялся мне мальчиком Каем, раненным в глаз и сердце ледяной шрапнелью. Революция, как Снежная Королева, поцеловала его и увезла в свой холодный чертог. За кровавым Гайдаром, как Герда, бежала Литература, освобождая его жестокое сердце слезами, голубыми чашками, тимурами, чуками и геками…
Я, боготворивший обэриутов, искренне восторгался бесконечным диапазоном гайдаровского слога. В эпистолярном мастерстве Гайдар не уступал перу поэта-чинаря Даниила Хармса:
"Дорогой т. Ермилов! Как только получишь это письмо, так сейчас же постучи в стенку или высунься и позови т. Вармута. Когда он войдет, ты попроси его, чтобы он сел. Сначала скажи ему что-нибудь приятное. Ну например: "Эх, и молодец ты у меня Вармут", или еще что-нибудь такое, – а когда он подобреет, ты тогда осторожно приступи к разговору насчет 6 февраля. Если он сразу согласится, то ты его похвали, и скажи, что ничего другого от него и не ожидал. А если же он сразу начнет матом – то ты не пугайся, а выслушай до конца. А потом кротко загляни ему в глаза и проникновенно спроси: "Есть ли у него совесть?" От такого неожиданного вопроса кто хочешь смутится. А ты дальше, больше, продолжай, продолжай, и все этак диалектически, диалектически, и тогда он раскается и, схватившись за голову, стремительно помчится в бухгалтерию. Пока всем вам всего хорошего. Очень только прошу не понять, якобы я только пошутил. Деньги мне в самом деле нужны, так крепко, как никогда…"
Шесть лет учили меня в моем сумеречно-вечернем университете, что личность автора следует отделять от его трудов. И хоть бы сам Фредди Крюгер написал: "Отговорила роща золотая березовым веселым языком", изучай золотую рощу и березовый язык, а не личность Фредди Крюгера.
В случае с Гайдаром тянуло и на личность. Сколько раз я примерял на себя его кавказский поступок от 1920 года. Безмозглые красноармейцы из его роты ради бандитского шика отпилили стволы у винтовок – сделали "карабины". Чтоб доказать олухам, что изувеченная винтовка в цель не попадает, ротный Голиков приладил такой "карабин" к пулеметному станку, сам стал в пятидесяти шагах и велел навести на себя. Выстрелили и не попали. Вздорный, эксцентричный поступок, готовый эпизод для красного вестерна. Гайдар сделает из него потом рассказ "Обрез", но из скромности назначит главным героем своего тогдашнего помощника Трача. Это даже не "русская рулетка" с одним патроном в барабане.
Но по красочности этот обрез все же не сравнится с гайдаровской бритвой. Когда любопытные граждане интересовались шрамами на груди, Гайдар не без юмора отвечал: "Хорошего человека встретил, сердце хотел показать".
О том, что в грозные минуты помутнений Гайдар резал себя, рассказал его хабаровский знакомец, человек с удивительно бюрократической фамилией, похожей на советское учреждение: Закс. Будущий американский эмигрант Борис Закс.
История о гайдаровских "запоях и буйствах" появится в 1988 году в парижском русскоязычном альманахе "Треугольный х…", то есть, виноват, "Минувшее". Это Закс первым расскажет о кровожадных потребностях Гайдара, назовет его садистом, страдающим маниакально-депрессивным психозом. Обидно, что этому впечатлительному фетюку подарил Гайдар тетрадь с "Голубой чашкой".
Основываясь на воспоминаниях Закса, нагородит свои маниакальные реконструкции Солоухин.
Понятно, в свое время Гайдар здорово перепугал Закса. Поразительная особенность Гайдара – он вызывал дикую неприязнь у людей трусоватых и подлых.
Гайдара считали своим близким другом писатели Рувим Фраерман и Константин Паустовский.
Это Фраерману писал Гайдар:
"Дорогой Рувчик – мне исполнилось 36 лет (5 месяцев). Из чего они складываются? 1. Рожденье. 2. Воспитанье. 3. Воеванье. 4. Писанье. Раздели 36 на 4, и жизнь моя будет перед тобой как на ладони, за исключением того темного времени, когда я задолжал тебе 250 рублей денег".
А до этого из санатория в Сокольниках:
"Здоровье мое хорошее. Одна беда: тревожит меня мысль – зачем я так изоврался. Казалось, нет никаких причин, оправдывающих это постоянное и мучительное вранье, с которым я разговариваю с людьми… образовалась привычка врать от начала до конца, и борьба с этой привычкой у меня идет упорная и тяжелая, но победить я ее не могу… Иногда хожу совсем близко от правды, иногда – вот-вот – и веселая, простая, она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня – берегись! Не говори! А то пропадешь! И сразу незаметно свернешь, закружишь, рассыплешься, и долго потом рябит у самого в глазах – эк, мол, куда ты, подлец, заехал!.."
Закс или Солоухин прокомментировали бы этот отрывок так: Гайдара замучили "убитые в детстве люди", и ему так и хочется крикнуть Фраерману: "Это я грохнул старуху-процентщицу!"
Гайдар отлично понимал, что происходит в его стране. Знал, что молчать – стыдно, а правдивый "разговор" равен самоубийству. И он сделал все, что мог на тот момент, – написал "Судьбу барабанщика", самую первую книгу о репрессиях, об искалеченных судьбах детей, чьи родители арестованы. Написал и едва не поплатился свободой.
У писательских сыновей иногда наступают приступы одержимостью "отцом". Дмитрий Набоков так пишет предисловие к последней отцовской рукописи, словно бы сам Владимир Набоков водил его рукой.
Много лет спустя сын Тимур поведает об отце безупречными гайдаровскими строчками:
"Нет у него ни одной повести, ни одного рассказа, в которых не появились бы командир, красноармеец. Те, что еще в строю, или которые уже свое отслужили, отвоевали. И всегда, хотя бы эхом грома дальних батарей, военным эшелоном, промчавшимся мимо окон пассажирского поезда, или часовым на посту, но всегда и непременно присутствует в его книгах Красная Армия. И нет для него ничего святей знамен Красной Армии, и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него – солдатское… И не подумайте, пожалуйста, что был он несчастлив, таил в себе какую-то беду или обиду. Несчастливые люди не пишут такие книги, какие написал он, и уж, конечно, не совершают веселые и даже озорные поступки".
Паустовский вспоминал, как однажды домой к нему заявился официант – принес котлеты и записку от Гайдара: срочно одолжи столько-то рублей. Паустовский передал деньги. Наутро спросил Гайдара – а зачем котлеты? Гайдар ответил: "Как я мог сказать официанту, что у меня денег не хватает? Придумал повод…"
Можно заставить людей себя бояться. Но нельзя заставить любить. Гайдара любили. Дружбой с ним дорожили. В довоенной Москве люди почитали за честь познакомиться с детским писателем № 1. И Паустовский, и Фраерман уж наверное бы воздержались от общения с садистом и психопатом…
Был ли болен Аркадий Гайдар? Да.
Правилен ли диагноз Закса-Солоухина? Нет.
Биограф Борис Камов говорит о травматическом неврозе, результате контузии. Он полагает, Гайдар использовал водку как сосудорасширяющее средство – спасение от головных болей. Когда водка переставала помогать, Гайдар резал себя бритвой – боль также расширяла сосуды. Если уже не помогало это крайнее средство – ложился в больницу.
Не уверен, расширяет ли сосуды алкоголь. Он, скорее, выступал в роли антидепрессанта. А предпосылок для депрессий у Гайдара было предостаточно. Критики по полгода вели о его повестях опасные дискуссии, от которых полшага до ареста. Выматывала нервы бывшая жена Соломянская – пока не угодила в лагерь. Нервным срывом закончилось ожидание ареста в 1938-м.
Терапевтические способности бритвы можно тоже ставить под сомнение. Гайдар был болен, точнее, ранен, но побеждал творчеством свою болезнь. Шизофрения, МДП убивают талант. А мастерство Гайдара росло год от года. Работоспособность по-прежнему не подводила. Личность его страдала. Но не деградировала.
Перед самым подвигом юный герой повести "Судьба барабанщика" переживает чудесную слуховую галлюцинацию:
"Воздух замер. И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона. Звук все нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я".
Писатель Гайдар сам был источником такого звука, человеческим камертоном, по которому следует настраивать оробевшее, зафальшивившее сердце.
P. S.
Самыми неудачными своими текстами Гайдар считал повесть "Всадники неприступных гор" (1927) – не любил за искусственность, и рассказ "Пусть светит" (1933) – за вторичность. При жизни "Всадников" и "Пусть светит" не переиздавал.
Самым драматичным эпизодом в его творчестве стала неоконченная повесть "Талисман" ("Бумбараш"; 1937). Прежде чем повесть была дописана, вышла книга В. Катаева "Шел солдат с фронта", которая сюжетно и тематически пересекалась с новой неоконченной повестью Гайдара. Огорченный, работу прервал. Позже пытался вернуться к "Бумбарашу", но так и не смог.
Самой любимой книгой Гайдар назвал "Голубую чашку" (1936). По крайней мере, так Гайдар подписал тетрадь Борису Заксу: "Черновик моей любимой книги".
Наибольшую славу ему принесла повесть "Тимур и его команада" (1940). Сам же Гайдар был недоволен. В художественном отношении повесть уступала предыдущим вещам. Одновременная работа над сценарием отразилась на качестве текста и его структуре – мыслились новые сюжетные ходы, а уже нельзя было допустить, чтобы фильм отличался от книги.
Лучшие его тексты – повести "Школа" и "Судьба барабанщика", рассказы "Сказка о Мальчише-Кибальчише", "Голубая чашка", "Чук и Гек".
"Жил человек в лесу возле Синих гор. Он много работал, а работы не убавлялось, и ему нельзя было уехать домой в отпуск. Наконец, когда наступила зима, он совсем заскучал, попросил разрешения у начальников и послал своей жене письмо, чтобы она приезжала вместе с ребятишками к нему в гости. Ребятишек у него было двое – Чук и Гек. А жили они с матерью в далеком огромном городе, лучше которого и нет на свете. Днем и ночью сверкали над башнями этого города красные звезды. И, конечно, этот город назывался Москва".
Этим образцовым абзацем начинается история о советском новогоднем чуде – когда все живы, когда все вместе, когда все счастливы. Последние строчки "Чука и Гека" не просто шедевр – эталон финала. Так следует книгу заканчивать.
"Что такое счастье – это каждый понимал по-своему. Но все вместе люди знали и понимали, что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной".
Аркадий Гайдар
Угловой дом
– На перекрестки! – задыхаясь, крикнул командир отряда. – Всю линию от Жандармской до Покровки… Сдыхайте, но продержитесь три часа.
И вот…
Нас было шестеро, остановившихся перед тяжелой кованой дверью углового дома. Три раза дергал матрос за ручку истерично звякающего звонка – три раза в ответ молчала глухо замкнувшаяся крепость. И на четвертый, оборвав лязгнувшую проволоку, ударил с досады матрос прикладом по замку и сказал, сплевывая:
– Не отопрут, сволочи, а занять надо. Р-раз! Через забор, ребята!
Исцарапав руки о железные гвозди, натыканные рядами, мы через забор пробрались во двор, достали лестницу, вышибли окошко, выходящее в сад. Я первым прыгнул в чужую, незнакомую квартиру, за мной матрос, потом Галька, потом все остальные.
– Вперлись куда-то к бабам в спальню! – пробормотал Степан-сибиряк, с удивлением поглядывая на свои огромные грязные сапоги и на белоснежное одеяло пуховой кровати.
Мы распахнули дверь в следующую комнату и столкнулись с седоватым джентльменом, лицо которого выражало крайнее удивление и крайнее негодование на способ, при помощи которого мы проникли в дом.
– На каком основании вы ворвались в чужую квартиру без согласия ее хозяина? – спросил он. – Будьте добры тотчас же покинуть помещение!
Вопреки обыкновению, матрос не изругался сразу, а вежливо объяснил седоватому джентльмену, что юнкеpa собираются атаковать революционный штаб и мы имеем огромное и вполне законное желание всеми способами противодействовать этому. Внезапное же появление через окошко со стороны дамского будуара объяснил недостатком времени и невозможностью дозвониться в, очевидно, испорченный звонок.
Но так как это объяснение не показалось удовлетворительным седоватому джентльмену, то матрос загнул особую, припасенную только для торжественных случаев формулу, от которой едва ли не случился обморок с одной из девиц, имевших неосторожность выглянуть из соседней комнаты…
И добавил, что начихать вообще ему на все права, установленные буржуями, тем более что стреляют уже возле Семеновской площади.
Через пять минут все хозяева были заперты в чулан. И матрос стал комендантом крепости.
Я мог бы многое рассказать, что было дальше: как стучали приклады в окованную железом дверь, как разоряли мы белоснежные постели, стаскивая перины и затыкая ими обстреливаемые окна.
И как встретилась Галька у веранды с пробирающимся к окну юнкером.
И Галька была красива, юнкер был тоже красив. И Галька разбила ему голову выстрелом из нагана, потому что красота – это ерунда, а важно было три часа продержаться на перекрестке до тех пор, пока со станции Морозовки не подойдет сагитированный и взбольшевиченный батальон.