- Откуда он знал, какие у меня отношения с этим человеком? Я же ему ничего не сказала! Он, слава богу, сам догадался, хотя я не боялась и не хотела, чтобы он ехал за мной. Это уж потом! Не могла же я предположить, что такой ужас... какая-то крыса, а потом этот... Нет, я очень ему благодарна! Я выскочила, как сумасшедшая. Боже мой! - шепотом воскликнула она и жалобно взглянула на подполковника.
- Что такое? О чем вы? - встрепенулся тот.
- Как я скажу Эмилю, когда он вырастет! – сказала Геша в отчаянии. – Что я ему скажу об отце!
- Об этом еще рано думать, - хмуро ответил подполковник. - Сначала надо во всем разобраться.
А примерно через месяц, в жаркий летний день, поблескивая новыми звездами, он пожал ей руку и таинственно сказал:
- Спасибо, Георгина Сергеевна.
- За что? – не поняла она, качнув ресницами. - Чудесный день!
- Скажу по секрету, наши ребята там, где вы когда-то жили, напоролись на очень большой клубок змей. Или крыс. Это уж как вам больше нравится. Болезнь, надо сказать, неизлечимая, что-то вроде бешенства... у этих животных.
Она стояла перед ним на солнце в полотняной кофточке, расшитой ярким орнаментом, в широкой синей юбке до колен, в алых босоножках на высоком тонком каблуке, ярко освещенная, блестящая и смущенно смеющаяся, как если бы хотела понравиться щеголеватому полковнику в серой рубашке...
Улыбка еще играла на ее лице, чувственно-выпяченная губа еще дрожала в радостном возбуждении, но глаза уже потухли, жалость и страдание словно бы свели их судорогой, когда она прошептала самой себе;
- Бедный Эмиль!
Полковник спохватился, нахмурился:
- Простите, Георгина Сергеевна, - сказал он виновато. - Совсем забыл... Не учел!
Но было уже поздно.
- Бедный мой мальчик, - сказала Геша с жалкой улыбкой, - За что ж ему-то такое наказание?
Они стояли на песчаной дорожке, в сквере перед фасадом горисполкома, между алых, как кровь, цветов, двумя кострищами стелющихся перед гранитными ступенями лестницы.
Полковник предупредительно поддержал ее под локоть, видя, как заблестел побледневший лоб и словно бы почернели глаза ее и губы. Голубая жилка явственно обозначилась на переносице.
- Спасибо, - тихо и задумчиво сказала Геша. - Я давно знала, что так... что все это… Давно готовилась... Я знала, конечно... Боже мой! Как я не хотела называть его Эмилем! Правда, это очень смешно для мальчика - Эмма? Его и так-то жалко... А тут... Я-то переживу. Я давно знала. Да. Ну, ладно... Не было и нет. Не было, нет... не будет. Я знала это. - Она опять жалко улыбнулась. - Спасибо. Я не такая уж слабенькая, как вы думаете, И в обморок не падаю. В прошлый раз я надышалась этой химией... Как вы там целый день сидите? Удивляюсь,
- Поменяйте имя, - сказал полковник. - Назовите, например, как я внука... Ваней... Или, например, Мишкой. Чем плохо? "Ведь ты моряк, Мишка!" А?
- Ну, уж это! – обиженно сказала Геша. - Это не ваше дело!
- Я пошутил!
- Это не ваше дело!
- Конечно, конечно...
- Эмиль - красивое имя.
- Конечно.
- Эмиль! Я привыкла. Я ведь люблю-то Эмиля, Эмку... Как же так?!.
- Конечно.
Простенький фонтан с круглым бетонным бассейном пришелся очень кстати. Он выстреливал вверх белой струей вспененной воды, мелкие брызги которой относил в сторону несильный ветерок. Под этот ветерок и под летящие пылевые брызги полковник как бы случайно подвел вздыхающую то и дело, ослабшую, крепящуюся что было сил женщину и стал говорить ей о пользе фонтанов, об успокаивающей силе живой воды, об этих искусственных оазисах, которые просто необходимы в современных больших городах. Говорил о том, что людям порой очень важно остаться наедине с живой водой, уйти в нее взглядом, утонуть в плеске и трепете прохладной струи и забыться, как забываются люди, глядящие на живое пламя, пляшущее в ночи перед задумчивым взором.
- Понятно, - говорила ему Геша, согласно кивая. - Понятно.
В Крым она не собралась, а, как обычно, уехала к бабушке "на дачу", поселившись с Эммой и с матерью в хорошем деревянном домике. "Ты, Эммочка, счастливый! У тебя есть прабабушка! - говорила она сыну. - Такое счастье редко кому достается".
В тот вечер, когда она увидела цыгана, идущего по шоссе, мозг ее уже освободился от печалей и был занят решением новой загадки: хорошо или плохо ходить по земле, не зная дома? Куда шел цыган, и что ожидало его впереди - кочующий табор или оседлость в деревне? Или идет он по земле, как по своему жилищу, у которого ни углов, ни потолка и пола, а лишь одно окно, распахнутое в мир?
В тот вечер, когда облако, похожее на гигантскую гроздь винограда, светилось самоцветом в золотистом небе, Георгина Сергеевна впервые в жизни почувствовала вдруг свою растворенность и счастливую затерянность в огромном мире. В руке у нее нежно пылали лилово-розовые цветы герани, которые быстро, увы, увядают в вазе. Ромашки жарким благовонием кружили голову... Некошеный луг над речкой и лента шоссе, по которой ушел загадочный человек с магнитофоном, - все это всколыхнуло ее душу, и она в восторженном благоговении перед вечной жизнью ощутила всем телом свою малость и необязательность в этом мире. Ощущение это пришло нежданно и радостно, как будто "хозяин" ее тленной оболочки напомнил вдруг о себе, сказав, что она всего лишь гостья на этой земле и что настанет когда-нибудь час расставания и ей придется навсегда покинуть этот чудный мир, который расстилался перед ней в мудрой простоте и ясности.
Сердце ее сжалось в остром ощущении своей незначительности, блаженство разлилось по телу, словно кто-то пообещал ей бессмертие и вечную радость, и она не знала теперь, кого благодарить за эту щедрость. Благодарить за жизнь, которая показалась вдруг бесконечной; благодарить за прожитые годы и за завтрашнее утро, которое придет, за чудо обновления, которое свершилось в ней, точно она покинула наконец-то свой тесный кокон и, как во сне, полетела над зеленой речной долиной.