- Я говорила? Говорила, что папа живет очень далеко и что когда… потом... Я говорила, что ты когда-нибудь приедешь... Вообще он не спрашивает. Ты можешь передать ему привет от якобы отца... Что он якобы очень занят... Что-нибудь в этом роде, я не знаю... А разве тебе обязательно разговаривать с ним?
- Где он сейчас?
- Спит. В соседней комнате. Если мы не разбудили.
- Я подумаю, - сказал Ибрагим.
- Могу подвезти до гостиницы. Всех! Я тороплюсь. Мне бы не хотелось, чтоб все это произошло без меня. Извини. Я этого очень боюсь. Вы надолго в наш город?
- Я нет. Вот они - да. Что значит надолго? Все относительно.
- Выходит, ты с ними. Ну ладно. Не они с тобой, а ты с ними. Попутно.
- Надо поговорить.
- Поговорим по дороге.
Лысый, самый вежливый и умный из троих, стал надевать кожаное пальто. Поднялся и Серый, не выражая никаких эмоций.
- Хорошо, - сказал Ибрагим и тоже стал одеваться.
Запахло новой кожей. В помещении потемнело от тесноты, громоздкости мужских тел.
Геша долго грела мотор, долго соскабливала обледеневший снег со стекол грязной машины. Мужчины о чем-то азартно, но тихо спорили, не обращая на нее внимания. А для Геши было самым главным сейчас увезти эту троицу из дома и, может быть, потом, уже на нейтральной территории, встретиться с Ибрагимом, если он будет настаивать. Прийти с Эмилем, если этого нельзя избежать, и все сделать так, чтобы Эмиль не догадался, кто этот красивый мужчина.
Лысый стал отворять ворота. Вытащил деревянный, круглый и гладкий засов, с усилием раздвинул широкие створки, примерзшие к снегу, потащил в сторону сначала одну, проводя на заснеженной земле циркульный след, потом другую. Бугристый переулок белым светом хлынул во двор.
Из окон смотрели соседи, прячась за занавески. Все они, конечно, могли подумать, что трое мужчин ночевали в ее доме.
- Выезжайте, я закрою, - сказал Лысый, пряча в черных ресницах васильковую синеву.
Сказал так, будто успел затесаться в друзья, понимая больше, чем кто-либо другой, ее волнение и невольную грубость. "Что-нибудь придумаем", - словно бы говорил его взгляд.
Ибрагим, усевшись рядом с Гешей, критически разглядывал постаревшую машину. В моторе громко барабанил распределительный вал. Когда-то на черной панели приборов была наклеена яркая тигриная морда с ощеренной клыкастой пастью. Геша заметила, как он погладил пустое место, глазам своим не поверя, что такая красота бесследно исчезла.
- А где же тигр? - спросил он, задумчиво улыбаясь.
- Слинял.
Лысый затворил ворота и, скользя, подошел к машине, вытряхивая из-за шиворота снег, упавший с навершия ворот. На ногах у него были тонкие, на коже, черные ботинки знаменитой фирмы "Саламандра" - пешком этот человек не ходил.
- Итак, - сказал он, колыхнув машину грузным телом. - Путь открыт... Все за семафором! За рулем цветок по имени Георгина. Машина старая, как печка, а в салоне чудо. Нет, Ибрагим, ты Емеля-дурак! Из русской сказки. Я как человек за семафором могу тебе это прямо сказать, л ты не обидишься. Знаете, - обратился он к Геше, приблизив дыхание свое к самому ее уху, - мужчина в командировке - это мужчина за семафором.
- Вы мне мешаете, - сказала она, отстраняясь. Тяжело груженная машина требовала газа, но скользкую дорогу держала лучше. Геша подъехала к гостинице и, остановившись, молча ждала.
- Чего или кого ждем? - спросил Ибрагим.
- То есть? - спросила Геша, скосившись.
- Xa! - воскликнул Лысый. - Но это не та гостиница! Ничего, ничего! Мы зайдем и сюда. Выходим! Как раз время завтрака. Все выходим!
- У нас другой, - сказала Геша, стараясь скрыть удивление, - нет.
- У вас - нет, у нас - есть, - загадочно пояснил Лысый, намекая как бы на что-то такое, о чем не надо все знать. - У нас особая гостиница, закрытая.
Ибрагим задержался.
- Надо поговорить, - сказал он и повернул ключик в замке зажигания.
Улица шумела. Автомашины опять, как зимой, вертели пушистыми хвостиками пара, люди словно бы почернели, одевшись в зимнее, торопились по белым, нетающим покровам тротуаров. Геша смотрела сквозь боковое стеклышко, вслушиваясь в хруст шагов и жесткий гул резиновых скатов, катящихся по мостовой.
- Вы, оказывается, в командировке... - сказала она с усмешкой. - Или опять не имею права спрашивать? Не загрызешь?
- Надо поговорить, - сказал Ибрагим с упрямством в голосе.
- О чем? - воскликнула она, оборачиваясь к нему всем корпусом, - Ты бы спросил, хочу ли я говорить с тобой? Для начала. Нам с тобой не о чем. Надо тебе или нет - мне все равно. Не о чем говорить!
- Я отец Эмиля.
- Слушай, сделай так, чтоб я тебя искала! Уйди за горизонт! - вырвалось у нее чужое, вновь приобретенное, хлесткое, как ей казалось, выражение. - Сделай, пожалуйста! Какой ты отец! Ты просто алиментщик. Знаешь лучше меня. Иди к черту!
- В школе научилась? Или где ты сейчас?
- А что за люди с тобой? Сначала поговорим о них, а потом уж... Что у них за дела?
- Большие люди. Что они делают в городе, знают только несколько человек. Тебе не обязательно, - сказал Ибрагим, снисходительно поглядывая на Гешу, которая вдруг улыбнулась ему и, меняясь на глазах, изобразила на лице растерянность, сказав при этом:
- Неудобно получилось. Надо заранее предупреждать. А не лучше ли встретиться вечером? Я тороплюсь. Извинись, пожалуйста, перед ребятами... Я себя плохо чувствую... Приходи сегодня часиков в семь. Можешь с друзьями. Вот тогда и поговорим.
Ибрагим внимательно посмотрел на нее.
- К тебе? - спросил он осторожно.
- Легкий ужин. Ничего больше. С вилками, конечно. Ну, что-нибудь! Я кое-что вспомнила, - сказала Геша и поняла, что Ибрагим слишком внимательно вглядывается в ее глаза. - Нарушаю планы? - спросила она, перестав улыбаться и с тревогой уже понимая, что совершила какую-то ошибку, вызвавшую подозрение Ибрагима. - Как хочешь. В конце концов, надо это тебе, а не мне. Придете вместе, Эмиль ни о чем не догадается, Так будет лучше. Как зовут твоих ребят?
- Ребят? Они тебе сами назовутся, - сказал Ибрагим с внезапной злостью в голосе и вынырнул из машины, оставив дверцу незапертой.
В смущении она потянулась к дверце, и ей стало вдруг страшно. Она испугалась не за себя, ей стало страшно за то, как она глупо ошиблась. Слишком круто изменила свое отношение к Ибрагиму и к его друзьям, Раскололась, сделав вид, что поверила. Будь на его месте другой! Но он-то, зная ее, не мог же всерьез говорить о какой-то секретной работе "больших людей". Она промахнулась на шутке. Ибрагим хотел замять неприятный вопрос, пошутил: "Закрытая гостиница! Важное задание!"
"А я, дура, сделала вид, что поверила, - думала она с небывалым смущением и страхом за свою очевидную ошибку. - Догадался? Что-то новенькое. Такая вдруг злобная подозрительность! Вечером будет нелегко. Надо думать".
Она завела мотор и тронулась с места, но тут же затормозила, услышав сзади пронзительный сигнал черной "Волги", из-за стекол которой что-то грубое прокричал ей злой парень; она легко представила себе все, что он кричал, и опять смущенно улыбнулась, понимая свою вину и чувствуя: кровь приливает к голове, обжигая глаза стыдом.
Ибрагим не мог, конечно, забыть, как она беспокоилась, подозревая его и требуя объяснений, откуда в доме деньги, и, разумеется, понимал - она не такая дурочка, чтобы принять его за сотрудника, выполняющего какое-то задание, о котором знают очень немногие... Такого быть никак не могло.
Геша снова и снова возвращалась к своему испугу, мозг ее напряженно работал, словно бы ощупывая каждую черточку поведения Ибрагима и двоих его спутников, находя все больше и больше подозрительного в той, как это ни странно, подозрительности, с какой эта троица относилась к ней. Ей казалось странным, что Ибрагим, приехав взглянуть на сына, не захотел посмотреть на него спящего, то есть не настоял на этом, а легко согласился дождаться вечера. Странным казался ей слишком ранний визит и чрезмерная вежливость Лысого, молчание Серого, как будто все они, нагрянув с аэродрома, к - ней, путали след, с удовольствием согласившись тут же уехать на автомашине. И наконец, подозрительность Ибрагима, который словно бы обжегся вдруг, наткнувшись на ее нелепую, хотя и очень естественную игру в доверчивую дурочку...
Обедать она собралась чуть раньше обычного, уже не сомневаясь к тому времени, что приезд Ибрагима с друзьями имеет тайную цель, отнюдь не связанную с Эмилем, о котором якобы вспомнил любящий отец. Эмиль в этом деле играл, по всей вероятности, роль надежного прикрытия.
Расставив в своем уме все эти вопросы, Геша была озабочена лишь одним, очень важным обстоятельством: ей необходимо было успокоиться и взять себя в руки. Но сделать это было не под силу - она очень волновалась.
Днем растаял весь снег, было грязно, светило солнце, ослепительно блистая всюду, куда попадали его лучи. Геша бросила машину в переулке, рядом с воротами, и, не оглядываясь, чуть ли не бегом пошла домой. Эмиль играл во дворе, руки у него были испачканы в земле. Мать встретила Гешу очень встревоженно.
- Ну что? - с порога спросила она, испуганно глядя на дочь.
- Что - что?
- Ты его видела?
- Кого?
- Ибрагима. Он только что ушел. Я решила... Не дождался и ушел. Сказал, вы условились.
- А зачем приходил? Когда он пришел? А Эмиль? Подожди, подожди... Что-то я ничего не понимаю. Приходил Ибрагим, и что?
- Пришел часа два назад или час. Сидел, спрашивал... Ждал тебя. С Эмилем говорил... Но какой-то странный. Удивился, что ты не в школе. Интересовался... По-моему, я что-то не то сделала, - призналась вдруг мать, теребя пальцами мочку уха и виновато глядя на дочь.- По-моему, я зря ему все рассказала.
- Мамочка! - ласково воскликнула Геша, жалостливо улыбаясь. - А что же ты могла ему рассказать? Что значит - все? Или я ничего не понимаю, или мы с тобой сошли с ума! - Она скинула мокрые туфли и босая вошла в комнату, плюхнулась на диван и, по-мальчишески расставив коленки, опять спросила, глядя на мать снизу сверх: - Что же ты рассказала, интересно? Все это очень интересно. Расскажи. Пришел Ибрагим... и что? Ну так что же? Пришел Ибрагим... Дальше что? - говорила она как можно спокойнее, чтобы мать не пугалась. - Расскажи, пожалуйста.
Рассказ матери был сбивчивым, она волновалась. Беспокойство дочери, с которым та не сумела справиться, приводило ее чуть ли не в ужас, словно она ненароком совершила против нее преступление и только теперь начинала понимать глубину пропасти, какая открывалась перед ней по мере того, как она с подробностями рассказывала, что произошло.
Ибрагим объяснил свое возвращение смиренным желанием скорее увидеть сына. Он был настолько деликатен, что, любуясь Эмилем, ничем не обнаружил особенного отношения к нему и даже, делая знаки растерявшейся женщине, спрашивал, как зовут мальчика, сколько ему лет, расхваливая его за общительный нрав, за что и подарил зеленый танк с электромоторчиком, очень похожий на настоящий, умеющий ползать на резиновых гусеницах, поворачивать в разные стороны и двигаться назад. Эмиль в восторге убежал с игрушкой в другую комнату, в детскую, как называла ее Геша.. А Ибрагим посмотрел на часы и сказал, что Геша должна вот-вот прийти, потому что у нее сегодня мало уроков и она освободится рано. И что мать удивленно спросила, какую школу имеет он в виду. Она давно уже не работает в школе. Он что-то путает. И решив набить, так сказать, цену дочери, рассказала ему о новой ее работе, не скрыв от него тех подробностей, какие слышала сама от Геши, о связи ее с органами внутренних дел, доказывая таким образом Ибрагиму, что бывшая его жена прекрасно обходится без него, ни в чем не нуждается, занимаясь очень серьезным и важным делом, с чем, безусловно, согласился Ибрагим, не уставая восхищаться Гешей, за которой раньше не замечал способностей общественной деятельницы. А потом опять посмотрел на часы, хлопнул себя по коленке, сказал, что не сумеет дождаться, торопливо оделся и, не простившись с сыном, вышел из дома.
- Я ему сказала, - говорила мать, - что ты вот-вот придешь обедать, а он сказал, что вспомнил о каких-то делах, заспешил и убежал. А я только потом поняла, что он мне соврал: ведь не могла же ты ему сказать о школе. Как подумала об этом, так у меня сердце опустилось от страха. Что-то он мне очень не понравился. Все выпытывал, вынюхивал... А эти друзья его! Особенно этот, молчун...
- Да, мамочка, - сказала Геша с вялой улыбкой, - ты, конечно, умница. Я, кстати, тоже не отличаюсь большим умом. А насчет страха преувеличиваешь. Пусть боятся они. Нам-то чего?
- Ты так думаешь? – нерешительно спросила мать.
Она с некоторых пор очень изменилась, смягчила властный нрав, уступив незаметно для самой себя первенство дочери, считая ее теперь главной решающей силой в семье. Геша, тоже незаметно, приняла это как должное, разговаривала теперь с матерью добродушно-насмешливым тоном, как с бывшим диктатором, ушедшим в отставку.
- Ну, хорошо, - сказала Геша тяжело поднимаясь с дивана, со старческой сутулостью и словно бы ломотой в ногах идя по комнате. - Кофе и коньяк с бананами отменяются.
У нее была узкая продолговатая ступня, струнно напряженная сухожилиями. Нерастоптанная пятка, совершенно не приспособленная для ходьбы босиком; на ходу Геша гулко постукивала по полу, не умея ходить без каблука, или шла на цыпочках.
- Скажи мне, что все это значит? - просила мать. - Я не могу взять в толк.
- Кто-то сказал, -отвечала Геша, - эмансипированная женщина - как собачка, умеющая ходить на задних ногах... Ходит плохо, но все восхищаются. Вот и я тоже похожа. Мне бы за ребенком смотреть и котлеты жарить. Сегодня страшный день! С самого утра все не так, все кувырком! На всякий случай, сделай к вечеру какой-нибудь салатик. Майонез? Банка, по-моему, оставалась. Огурцы соленые привезла. И, как дура, купила коньяк. Ибрагима я ждала вечером. Он меня опередил. Не знаю, но догадываюсь, зачем. Ах ты, осьминог! - говорила она, словно бы восхищаясь бывшим мужем. – Все рассчитал. Но, я думаю, вечером они придут. Почти уверена.
- Я отказываюсь, - сказала мать.
- Что?
- Встречать их без тебя. Мало ли что на уме!
- Я буду дома. Не бойся, они не придут. Мы их спугнули.
В верхней комнате отсырел в углу потолок. Крупная капля навернулась в ржавой его сырости, образовалась, как драгоценная жемчужина - в цветистом перламутре. В комнате книжный шкаф, приобретенный еще отцом вскоре после войны, когда мебельная промышленность только разворачивала свою деятельность: фанерные дверцы, волнистое стекло, буковая конструкция, грубо покрытая паком, - он был дорог Геше своими воспоминательными достоинствами, точно шкаф этот все время возвращал ее в детство, к первым романам и повестям, которые до сих пор стоят на липовых полках. Отец считал лучшим романом "Белую березу" Бубеннова. Геша тоже привыкла так думать и говорила, что лучше этого романа она ничего не читала в современной литературе. Но из современной отечественной прозы она вообще почти ничего не читала, интересуясь "Иностранкой", - зарубежным романом и детективом. К развлекательному жанру относилась с некоторой насмешкой, как бы признавалась людям в своей слабости, ребячестве, если несла домой потрепанную книжку, обещавшую ей недреманные часы полуночного чтения. Но была, кажется, создана для подобного чтения, и ничто не доставляло ей такого удовольствия, какое она получала от густо наперченного заграничного детектива.
Она, конечно, преувеличивала значение книг в своей жизни. Ее высказывания о литературе никак нельзя назвать серьезными. Но все-таки шкафчик был и книги любимые тоже.
Две картинки на стенах, одна чеканка авторской работы поблескивала над письменным столом, похожим на туалетный: тут и зеркало, и всевозможные склянки, и гребенки, и бигуди... Платяной шкаф, на крышке которого рулон бумаги, вентилятор, китайский термос а малиново-серебристом футляре и всякая всячина, ненужная и давно забытая, лежащая там до первой серьезной уборки. Зеленый палас под ногами, колючая жесткость которого доставляла странное удовольствие, когда Геша ходила босая. Все тело начинало как будто искриться, словно босые ноги впитывали в себя неведомые токи, рождающие наслаждение. Кожа на ступнях была тонкая, как у детей, точно Геша до сих пор порхала над землей, не касаясь ее, и не успела сбить ненатруженные ноги.
В этот день не хотелось ничего делать: обедать, ехать обратно на работу, что-то кому-то говорить. Ока легла не кровать и стала разглядывать широкую в окружности, плоскую каплю, думая про нее, что капля эта может упасть, а может и высохнуть на потолке, оставив еще один след, ржавое колечко. Скорей всего останется след, если не хлынет дождь, который, конечно, нужен всем, но только не ей.
"Только не мне, - думала она отрешенно. - Дождь теперь для меня сигнал тревоги. Надо что-то делать. Неужели нельзя как следует починить крышу? Худая крыша не просто худая крыша - это путь к эгоизму. Всем нужен дождь, а мне не нужен. Надо все-таки, - неожиданно подумала она, поднимаясь с постели, - обязательно позвонить подполковнику".
Ноги с нежностью приняли колючую массу паласа. С голого дерева за окном слетел воробей.
- Я поехала, - сказала она матери. – Ничего не бойся. Быстро вернусь. Смотри за Эмилем.
Подполковника не было на месте. Это показалось Геше хорошим знаком: все-таки надо дождаться вечера, а утром дозвониться.
Вечером никто не пришел, хотя Геша надеялась, прислушивалась к шагам во дворе, к тормозящим автомашинам, к хлопающим дверцам. Эмиль допоздна играл со своим танком. Танк грозно гудел и лязгал, дергался вправо и влево, ворочая длинным пушечным стволом, наезжал на препятствия, давил пластмассовых солдатиков, которых выстраивал на его пути Эмиль.
В гостиной низко над круглым столом висел оранжевый абажур с густой бахромой, от которой на крашеном полу шевелились длинные тени. В этих золотистых тенях играл Эмиль, не заподозривший, что подарок ему сделал отец: Геша была благодарна Ибрагиму за то, что не сподличал.
Утром она доела остатки салата, выпила чашку кофе и умчалась на работу. Сказала шефу, что едет в РУВД по делам, тот велел передать привет друзьям. "Ты что-то зачастила, - сказал он лукаво. - У подполковника жена - министр".
Сияющая, уверенная в себе, как крупная, смелая собака, она вышла из грязной машины и, ловя приветные взгляды знакомых ребят, стоящих поодаль, указала им, любуясь собой в это раннее утро:
- Здрасьте, юноши! - Голос ее ломко прозвучал в прохладном воздухе, и воздух, казалось, радостно вздохнул, приняв в себя глоток нежных звуков.
"Юноши" отозвались не очень весело, не подошли здороваться, а виновато потупились, как будто не поняли ее.
Подполковник принял ее тоже неласково, посмотрел на часы, намекая на время, которого нет у него. Часы старенькие, стальные, с черным циферблатом, что-то вроде "Победы".
- Слушаю вас, Георгина Сергеевна, - сказал, как в телефонную трубку. - Вы, конечно, знаете о случившемся...