- Вы заведете себе переводчика, - сказал Богачев, - или я выучу армянский.
- Последнее меня устраивает, а то с переводчиком себя чувствуешь иностранным туристом.
Когда поднялись в воздух и легли курсом на Тикси, Брок принял радиограмму с предписанием зайти в Тикси и забрать экспедицию.
- Правду говорил рыбак-то, - сказал Богачев, - теперь полетаем по-настоящему.
Самолет шел над тундрой. Солнце катилось по снегу огромным белым диском.
Заструги ломались скифскими луками. Снег сливался на горизонте с таким же синим небом, и от этого казалось, что далеко впереди океан.
Брок передал Струмилину радиограмму из Чокурдаха. На бланке он записал направление и силу ветра, температуру воздуха и прогноз. Струмилин бегло просмотрел радиограмму и передал ее Богачеву.
- Сегодня будете сажать машину, - сказал Струмилин.
- Есть.
- Ветер только сильный.
- Ерунда, - сказал Пашка, - я ее усажу, как ребенка.
Струмилин вздрогнул и быстро взглянул на своего второго пилота. Павел поправлял палочку автопилота, выправляя курс. Курносый нос, обгоревший на холодном солнце, шелушился.
"Он совсем не похож на отца, - подумал Струмилин, - а сейчас сказал точную фразу Леваковского. Откуда в нем это? Ведь он не мог знать отца: тот погиб, когда ему было три года…"
- Откуда вы знаете эти слова?
- Какие?
- Ну вот эти - "усажу, как ребенка".
- А… Сыромятников мне говорил, что это любимые слова отца.
- Верно.
- Мне очень нравятся эти слова.
- Мне тоже. Слушайте, Паша, извините за нескромный вопрос, а почему у вас другая фамилия?
- Это мать. Она отдала меня в детдом, когда все случилось. Потом вышла замуж и уехала во Владивосток. А когда меня направили в ремесленное училище, она сказала, что мои метрики пропали и что фамилия моя Богачев. Это фамилия ее отца, а он жил в Минске, а там все записи в загсе пропали в войну, и никто не мог проверить. А уж после того как моего отца реабилитировали и ей вернули его Золотую Звезду, она мне все написала.
- А почему вы сейчас не возьмете свою настоящую фамилию?
Богачев долго молчал, а потом ответил:
- Это для меня - как в партию вступить. Думаю, еще рано. Я - Богачев, а Леваковским мне надо стать.
В Чокурдахе дул сильный боковой ветер.
- Ну как? - спросил Струмилин. - Будете сажать?
- Если разрешите - конечно!
- Разрешаю.
Володя Пьянков занял свое место: на маленьком откидном стульчике между Струмилиным и Богачевым. Он привычно глянул на показатели приборов и сложил руки на коленях, готовый выполнить любой приказ пилота точно и незамедлительно.
Богачев мастерски и легко выполнил "коробочку", а потом повел самолет на снижение. Струмилин не смотрел в сторону Богачева. Он смотрел прямо перед собой и видел ровное снежное поле метрах в ста слева от самолета.
"Слишком большое упреждение берет парень, - думал он, доставая из кармана папиросы, - упадем в торосы, ноги поломаем…"
- Шасси! - скомандовал Богачев.
На щитке загорелся зеленый свет: шасси выпущены.
- Семьдесят метров, - начал отсчитывать высоту Пьянков, - семьдесят метров, шестьдесят метров, пятьдесят метров, сорок метров…
Самолет чуть подкинуло и понесло вперед стремительнее, чем секунду тому назад. Аветисян и Брок привстали со своих мест и напряженно смотрели прямо перед собой. Они смотрели на снежное поле, которое было слева и которое очень медленно приближалось. Так, во всяком случае, им казалось. Земля быстро уходит при взлете и очень медленно приближается во время посадки.
- Тридцать метров, - продолжая отсчитывать, Пьянков посмотрел на Струмилина, - двадцать метров…
"Неужели вытянем? - думал Струмилин, наблюдая за тем, как самолет неуклонно сносило налево, - тогда он просто гений, этот Пашка…"
Самолет завис в воздухе, и на какую-то долю секунды всем показалось, что движение и время остановились, подчиненные спокойному приказу двадцатипятилетнего парня в кожаной куртке.
Струмилин не понял, дотянул все же Павел до снежного поля или сейчас машина перекувырнется, ударившись шасси в торосы.
"Сейчас, - думал Струмилин, - вот сейчас… Ну, дотяни, голубушка, дотяни же!"
- Все, - спокойно сказал Богачев, - сели, как в аптеке.
Удара шасси о снег все еще не было. Но как только он сказал, все в кабине ощутили спокойный, несильный толчок, и машина покатилась по снежному полю.
Струмилин обернулся и посмотрел на Аветисяна и Брока. Те стояли у него за спиной. Аветисян развел руками, что могло означать одновременно и крайнюю степень восхищения и, наоборот, высшую форму раздражительности.
"Что мне ему сказать? - напряженно думал Струмилин. - Он блестяще посадил машину, но он посадил ее очень рискованно и слишком красиво. Это для авиационного парада, а не для Арктики…"
Богачев обернулся к Пьянкову и спросил:
- Володя, у тебя нет спички? У меня в зуб что-то попало.
Пьянков протянул ему пустой коробок. Богачев отломил кусок фанерки и стал чистить зуб. Струмилин испытующе смотрел на него, а потом не выдержал и засмеялся. И весь экипаж тоже засмеялся. Богачев удивленно посмотрел на Струмилина, на Володю, потом быстро оглянулся на Аветисяна и Брока и спросил:
- Я что-нибудь не так сделал, Павел Иванович?
- Вы все сделали так, как надо, Паша, молодец вы…
- Это вы говорите честно или для того, чтобы поднять во мне дух?
- Я говорю это абсолютно честно.
- Тогда большое спасибо.
И снова все засмеялись, а Богачев, снова посмотрев на своих товарищей, подумал: "Издеваются, черти, а что я сделал такого?"
В Чокурдахе им сказали, что ремонт лыжи, которая стояла на их старом самолете, закончен и что нужно как можно скорее возвращаться в Тикси, желательно без ночевки в Чокурдахе. Подвоз грузов для высокоширотной экспедиции Арктического института закончился, и начинались полеты с научными работниками на борту.
- А вам, - сказали Богачеву, - пришла радиограмма из Москвы, но мы ее в Тикси переслали.
- От кого?
Ему ответили:
- От Струмилиной…
6
- Груза в Тикси много? - спросил Струмилин.
- Да. Мы вам лес загрузим и картошку. И лук.
- Сколько всего?
- Под завязку.
- Ладно.
Струмилин вышел из диспетчерской. Мела поземка. Снег был колючий, как щетина. Низкие рваные облака казались черными, а небо, проглядывавшее сквозь эти низкие рваные облака, было серебряного цвета. "Будет снег, - решил Струмилин. - Когда небо кажется перламутровым, а облака черными, тогда обязательно начинается снег".
Экипаж сидел в столовой. Володя Пьянков сбегал к своим друзьям чукчам и принес нельму.
- Сейчас я сделаю строганинку, - сказал он. - Паша, ел когда-нибудь строганинку?
- Нет, не ел. Только, может быть, мы поедим сегодня строганины в Тикси?
- Он торопится получить радиограмму, - сказал Аветисян.
- У тебя же нет детей, - сказал Брок, - так что нечего волноваться.
- Успеем и в Тикси. Только сначала я угощу всех строганиной.
Володя стал резать бело-розовое мясо рыбы. Он нарезал много тонких бело-розовых кусков замороженной нельмы, попросил принести с кухни южного, терпкого соуса и побольше черного перца. Потом он быстро подхватил кусок рыбы, сложил его трубочкой, обмакнул в соус, потом в перец и, зажмурившись, положил себе в рот.
- Тает, - сказал он нежным голосом, - снегурочка, а не рыба.
Аветисян жмурился и молча качал головой, а Брок издавал негромкие стоны, выказывая этим наслаждение, какое он испытывал, вкушая мороженую нельму.
- Гарантирую сто лет жизни тому, кто зимой ест такую строганину, - сказал Аветисян, - она полезна, как рыбий жир, и вкусна, как паюсная икра.
- Слишком рыбьи сравнения, - сказал Брок, - не впечатляет.
- Может быть, тронемся? - снова предложил Павел. - Очень вкусная строганина.
- Не торопись, - заметил Брок. - Командир сейчас придет и все нам скажет. Не можем ведь мы лететь без командира.
Вошел Струмилин и, обмахнув веником унты, сказал:
- Ого, строганина, оказывается, появилась!
- Павел Иванович, скоро полетим? - спросил Павел.
- Подзаправимся - и полетим. А что такое?
- Да нет, ничего, - ответил Богачев обрадованно, - просто интересуюсь.
- Он получил радиограмму, - пояснил Пьянков.
Богачев почувствовал, что начинает краснеть.
- От прекрасной незнакомки, - добавил Брок.
Струмилин, продолжая есть строганину, поинтересовался:
- От кого?
Богачев покраснел еще больше и, посмотрев в глаза Струмилину, ответил:
- От вашей дочери. От Жени.
Когда поднялись за облака и пошли в своем эшелоне, Струмилин сказал:
- Володя, очень хочется кофе, поставьте, пожалуйста, воды на плитку, а я потом заварю.
Пьянков поднялся со своего места, на котором он сидел при взлетах и при посадке, размотал тонкий шарф, повесил его на крючок, снял шапку и пошел из кабины в "предбанник". Там в маленьком помещении, отделявшем кабину от грузового помещения, стояли самодельная кушетка, маленький стол, два раскладных стульчика и один ящик, который заменял собой отсутствующее кресло. Володя включил плитку и поставил на нее чайник с теплой водой, взятой в Чокурдахе. Потом он вернулся в кабину и сказал:
- Павел Иванович, вода закипает…
Струмилин сидел у плитки и ждал того момента, когда кофе поднимется. Этот момент ни в коем случае нельзя пропустить, во-первых, потому, что сразу запахнет гарью, а во-вторых, сойдет главное - навар, который дает кофе аромат и крепость.
Как только кофе стал подниматься, Струмилин выключил электричество и досыпал еще две столовые ложки грубомолотых зерен, смешанных с сахарным песком. 'Это, по мнению Струмилина, делало наш слабый кофе хоть в какой-то мере похожим на настоящий бразильский. Возвращаясь в прошлом году из Африки, он на день задержался в Париже и купил там четыре килограмма бразильских кофейных зерен. Он не стал их молоть, а просто побил молотком и добавлял в нашу заварку две столовые ложки настоящего бразильского кофе.
Попробовав, Струмилин закрыл глаза и, словно дегустатор, несколько секунд шевелил губами и растирал языком на зубах ароматную крепкую заварку.
"Хорошо, - решил он, - очень хорошо получилось. Ребятам будет не так скучно лететь".
Струмилин налил в две кружки, себе и Павлу, кофейник прикрыл "бабой", купленной предусмотрительным Броком, и пошел в кабину.
- Володя, Нёма и Геворк, - сказал он, пробираясь на свое место, - вас кофе ждет. Вам я принес, Паша.
- Спасибо.
Павел сделал один глоток и сразу же вспомнил лето прошлого года, свой отдых, поход по Черноморскому побережью, Сухуми и старика, с которым он познакомился в маленькой кофейне. Старик отчаянно ругал теперешнюю молодежь.
Старика звали Ашот, и он умел ругать молодежь так, что с ним нельзя было не соглашаться. Когда говорят красиво, медленно и убежденно, да к тому же еще старики, как-то неудобно с ними не соглашаться. Старик говорил, что молодые не в полную силу дерутся за хорошее, он говорил, что они равнодушны и удовлетворяются удовлетворительным. А надо всегда хотеть только отличного. Особенно молодым.
Павел допил кофе и улыбнулся. А потом вздохнул.
- Что вы? - спросил Струмилин.
- Я вспомнил одного старика. Его звали Ашот. Он говорил очень красивые и очень неверные слова. Я только совсем недавно понял, как не прав старик Ашот. Он не прав только в одном: он настоящий старик, а старики всегда с пренебрежением относятся к молодым. Они думают, что молодые хуже и глупее их. А это неверно. Их поколение делало революцию, но ваше - завоевало полюс и победило Гитлера. А наше поколение взяло Антарктиду, целину и космос.
Струмилин внимательно посмотрел на Павла и спросил:
- Вы очень любите отца, Павел?
- Разве можно не очень любить отца?
- Но ведь вы мне рассказывали про вашу маму. Вы говорили, что…
- Она предала отца, и она предала меня.
Струмилин закурил, а потом спросил в упор:
- Паша, а вы не обижены на советскую власть? За отца? И за детский дом? И - за Богачева?
- Мой отец - советская власть. А тот, кто подписал ордер на его арест и расстрелял потом… Я ненавижу их… Они были скрытыми врагами. А потому они еще страшнее. Они делали все, чтобы мы перестали верить отцам. А нет ничего страшнее, когда перестают верить отцам. Тогда - конец. Спорить с отцами нужно, но верить в них еще нужнее. Так что я не обижен на советскую власть, Павел Иванович, потому что она - это мой отец, вы, Брок, Володя, Геворк…
- Между прочим, - сказал Наум Брок, передавая Струмилину очередную радиограмму о погоде, - старик Ашот, о котором ты говорил, не так уж не прав, как тебе кажется, Паша. После пятьдесят третьего года восемь лет прошло. Нас учат: "Смелее бейте плохое! Ярче возносите хорошее!" Так вот хорошее мы возносить умеем, а что касается плохого, так здесь вариант "моя хата с краю" по-прежнему здорово силен.
- Это точно, - согласился Пьянков, - на рукопашную нет храбрее нас, а как на собрании начальство крыть за справедливое, так здесь мы па-де-труа вычерчивать начинаем: все одно, мол, не поможет.
- Да… - сказал Струмилин. - Надо сильней и смелей критиковать все плохое. Тогда жизнь станет у нас просто куда как лучше. А сейчас иной страхуется: "Покритикую, а начальство, глядишь, квартиры и не даст, вот я в бараке и останусь"…
- А мне кажется, не только в этом дело, - сказал Павел, - мне кажется, все проще. Есть люди честные и смелые, а есть трусливые и нечестные. Честный - он везде честный.
Аветисян заметил:
- Может быть. Но лично я бараки с удовольствием сжег бы, все до единого…
7
- Дай побольше газа, Вова, - попросил Богачев, - еще чуть больше.
- Боишься, что уйдут радисты и ты не сможешь получить радиограмму?
- Тебе в цирке работать. Реприза: "Провидец Пьянков с дрессированными удавами".
- Не дам газа.
- Володенька!..
- Пусть тебе провидец дает газ…
- Вовочка!..
- Пусть тебе удавы дают газ, - бормотал Пьянков, осторожно прибавляя обороты двигателям.
Богачев смотрел, как стрелка спидометра ползла вправо. И чем дальше она ползла вправо, тем радостнее ему становилось. Он обернулся к Пьянкову и сказал:
- Ты гений, старина!
- Ладно, ладно, не в церкви.
- Не сердись.
- Не то слово. Я задыхаюсь от негодования.
Брок засмеялся и сказал Аветисяну:
- Геворк, знаете, мне страшно за Мирова и Новицкого. Наши ребята вырастут в серьезных конкурентов.
Вошел Струмилин еще с двумя чашками кофе и спросил:
- Кому добавок?
- Мне, - попросил Богачев.
Струмилин сел рядом с ним, посмотрел на доску, в которую вмонтированы приборы, отметил для себя, что во время его десятиминутного отсутствия скорость движения возросла, но ничего говорить не стал. Он только подумал: "Жека, Жека, что ты там еще задумала? Неужели тебе захотелось поиграть с этим парнем, который сидит справа от меня, и летает над Арктикой вместе со мной, и пьет кофе, который я завариваю, и прибавляет скорость, хотя этого не надо было бы делать, и беспрерывно курит, потому что хочет поскорее получить твою радиограмму? Ты выросла без матери - раньше, чем надо бы. Когда есть мать, юность продолжается дольше, а это самая прекрасная пора человеческой жизни, маленькая моя, сумасбродная Жека, хороший мой, честный человечек. Не играй с этим парнем, у него тоже было не так уж много юности, очень я тебя прошу об этом, просто ты даже не представляешь, как я прошу тебя об этом…"
- Будете сажать машину, - сказал Струмилин. - Вы любите садиться ночью?
- Я еще ни разу не сажал здесь машину ночью.
- Это очень красиво. Садишься - будто прямо на карнавал. Особенно издали. Это из-за огоньков поселка.
- Я понимаю.
- А особенно красиво, когда ночью или ранним утром садишься во Внуково. Там очень много сигнальных огней. Я всегда смеюсь, потому что вспоминаю поговорку "с корабля на бал".
Аветисян рассчитал время точно и так же точно вывел машину на посадку. Он вывел машину так точно, что Богачеву показалось ненужным выполнять обязательную при посадке "коробочку". Выполнение "коробочки" занимает никак не меньше десяти, а то и пятнадцати минут. А в радиоцентре за эти проклятые десять или пятнадцать минут могут уйти люди, в руках которых находится радиограмма, переданная из Москвы Женей.
Павел мастерски посадил машину. Когда он вырулил на то место, которое ему указал флажками дежурный, он услышал в наушниках злой голос:
- Немедленно зайдите в диспетчерскую!
- Кому зайти в диспетчерскую? - спросил Павел.
- Командиру корабля.
- Вас понял.
Все трое - Аветисян, Пьянков и Брок - переглянулись. Они поняли, почему командира вызывают в диспетчерскую. Они не могли не понять этого. Богачев посадил машину, не выполнив "коробочки". Это нарушение правил. Это очень серьезное нарушение правил. Именно за это вызывали командира корабля к диспетчеру. Не за что было вызывать командира корабля, кроме как за это.
Струмилин оделся и пошел к диспетчеру. Аветисян спросил Павла, который лихорадочно застегивал молнию на куртке и никак не мог ее застегнуть.
- Ты действительно не догадываешься, зачем вызвали командира?
- Конечно, нет, а что?
- А куда ты собираешься сейчас?
Богачев засмеялся и ответил:
- За счастьем.
Он обернулся и увидел три пары глаз. Он никогда не видел Аветисяна, Пьянкова и Брока такими. Лица у них были жестки, а в глазах у каждого было одинаковое выражение. Даже не определишь точно, какое выражение было у них в глазах. Тогда Павлу стало не по себе, и он спросил:
- А что такое, товарищи?
- Ты же посадил машину без "коробочки".
- Так аэродром же пустой. И на подходе никого нет.
- Ну вот это-то никого и не интересует. А старика сейчас вызвали для скандала, понял? - сказал Пьянков. - А теперь можешь бежать за счастьем.
Богачев пулей выскочил из самолета и бросился следом за Струмилиным. Когда он вбежал в диспетчерскую, Струмилин стоял у стола без шапки, а молоденький парень, еще моложе Пашки, говорил:
- А мне не важно! Закон для всех один, ясно? Кто вам разрешал нарушать его, а?
Богачев шагнул к столу и сказал:
- Во-первых, не ругайте нас, пожалуйста, а во-вторых, машину сажал я.
- Что?! Так почему же…
Богачев снова перебил его:
- Не ругайте командира, прошу вас! Я посадил так, ослушавшись его приказа, ясно вам?
- Я потребую отстранения вас от полетов!
- Требуйте!
- Вы свободны!
Богачев вышел первым. Струмилин улыбнулся, надел шапку и спросил:
- А я?
- Вы тоже, - ответил диспетчер, не поднимая головы от стола.
Струмилин вышел из диспетчерской и крикнул:
- Паша!
Но Богачев не отозвался. Он несся в радиоцентр, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Он прибежал туда и спросил:
- Радиограмма Богачеву есть?
- Есть, - ответил радист и протянул ему запечатанный бланк.
Богачев разорвал запечатанный бланк и стал читать текст, наклеенный криво.