Одно непонятно: чем ближе к нему, тем жальче его. Она знает: это он напускает колдовство на нее. Она сопротивляется. Не поможет это ему! Она сделает свое законное святое дело…
8
Человек предполагает, а Бог располагает – слова известные.
Но известно и то, что человек создан по образу и подобию Божию, а значит, все-таки способен тоже располагать собою.
Лично я вообще уверен, что человек о себе почти все знает наперед. "Знал бы, где упасть, соломки подстелил бы", – оправдывается он, потирая ушибленное место. А меж тем, как правило, знает, где упадет, предчувствует, но соломки стелить не спешит, размышляя: во-первых, может, еще и обойдется, во-вторых, если уж упадешь, то соломка не поможет, в-третьих, от судьбы не уйдешь, в четвертых… В-четвертых, иногда упасть так почему-то хочется…
ЕЛЕНА знала, что ей не нужно выходить замуж за Печенегина.
Они учились вместе в музыкальном училище.
В любом учебном заведении время от времени образуется класс или курс особенный – яркий, громкий, с выдумками, с хулиганством, конечно, но и с умением учиться и забавлять себя и других весельем. О таких курсах ходят потом легенды, были и небылицы, такие курсы после окончания регулярно собираются, чтобы отметить пятилетие, десяти-, двадцатилетие выпуска… На таком курсе и учились Елена Патрина и Денис Печенегин. Елена была звездой этого звездного курса, Денис же – паршивой овцою, он казался приблудным, лишним, нездешним. Ни в выдумках, ни в весельях он не принимал участия, но и не был совсем уж угрюмым, мог оказаться в дружеской компании и даже стакан вина выпить. Однако – ничего сверх, все в меру, все аккуратно. Скучен и пресен, думала Елена, глядя на него с раздражением.
О подобных людях мать Елены говорила: положительный. Или – еще хуже слово – степенный. Именно о таком муже мечтала она для дочери, рассуждая о ее возможном будущем и вспоминая ее отца – не положительного и не степенного человека, чуть было не отравившего ей жизнь, – но она вовремя поняла, с кем имеет дело. Елена и согласиться с ней не могла, и не согласиться тоже: она отца не помнила.
Но, видимо, уродилась в него: положительности и степенности в себе не обнаруживала. Наоборот, очень рано проявила любопытство ко всему взрослому, любопытство иногда просто нестерпимое.
Многое можно было бы рассказать о ее подростковой жизни – о мыслях, желаниях и некоторых поступках, но таковы они, что трудно их вместить в мягкий стиль данного повествования (пусть цель у него сугубо информационная), тут надо бы новый рассказ заводить – новыми словами, но и без того слишком много получилось отступлений.
Если ж мягко, то можно сразу подытожить развитие Елены к моменту обучения в музыкальном училище: она с удовольствием ощущала себя красивой и грешной. В отличие от Эльвиры Нагель, которая имела некое оправдание для себя, имела историю, Елену приятно волновало осознание своей, мамиными словами говоря, испорченности, развращенности и аморальности – в чистом виде, без причины и истории, хотя она старалась вести себя так, чтобы мама ничего не узнала.
Заводить множество романов – это слишком простенько. А вот, например: свадьба ее подруги и однокурсницы. Свадьба справляется в каком-то кафе – пристройке к обычному жилому дому. Елена веселится, танцует направо и налево, смеется – на жениха вовсе не обращая внимания. А сама наблюдает, караулит. Вот жених вышел покурить и освежиться – один, поскольку невесту в это время обнимает с плачем его мамаша, обнимает, говоря, что только о такой жене для сына и грезила. Вот к жениху подошел приятель. Отошел. И тут – Елена. Улыбается в лицо жениху и говорит: последний подъезд, последний этаж. Встречаемся через пятнадцать минут.
И возвращается в кафе, танцует, веселится, жених тоже возвращается, смирно садится возле невесты, Елена на него – ни взгляда, а минут через десять – уходит.
Ждет у мусоропровода на последнем этаже спящего уже здания. Темно, пахнет кошачьей и человечьей мочой.
Шаги.
Жених.
…И то, что пахнет кошачьей и человечьей мочой, то, что руки чувствуют шершавую поверхность стены, то, что справа мусоропровод, а слева в пыльном окне луна молча плывет в облаках, – все это ее доводит почти до исступления, она с трудом удерживается от крика.
…– Слушай, – говорит жених, елозя губами по шее, по щеке, по груди, – я ее брошу к черту. Я же не знал.
– Чего ты не знал?
– Ну, что ты… Почему ты молчала?
– А что я? Я – ничего.
– …! – называет ее оскорбленный жених.
– Пожалуй, – соглашается Елена. – Бедный, с кем связался.
Он смотрит на нее и говорит:
– Нет, правда… Или – давай встречаться?
– С тобой? Не смеши! – хохочет Елена и спускается, зная, что он ее ненавидит, но обязательно будет хвастать и рассказывать об этом приключении друзьям в подробностях – и ей не страшно это, отнюдь, ей – весело.
И, глядь, один из приятелей жениха через два-три дня уже подъезжает к ней весьма смело, на глазах у всего курса – будучи при этом пришлым, – берет за талию и, не робея, говорит прямые слова о своих намерениях, она звонко дает ему пощечину, он в ответ свирепеет, громко называет ее тем же словом, что и жених, и даже замахивается – и тут уж получает от сокурсников Елены сполна за оскорбление девушки словом и делом – и неважно, справедливо ли слово по отношению к девушке, но будь джентльмен, при всех – не произноси. Приятель жениха, побитый и обиженный, приводит ораву своих корешей, начинаются разборки, новые драки – а Елену вызывают к училищному начальству и в очередной раз грозят отчислить, Елена плачет, говорит, что ее оболгали, просит не сообщать ничего матери, у которой больное сердце из-за несправедливости людей, – видно, это у них с мамой наследственное – терпеть из-за напраслины. Лжет и плачет Елена с наслаждением, ложь доставляет ей радость именно как ложь, и она не обманывает себя, что спасается ею…
Жизнь представляется ей чередой экспериментов. И никакие неприятности не останавливают: платить так платить.
А меж тем в ней живет твердая уверенность, что, натешив себя (и без этого – не обойтись!), она захочет уюта, обычной семейной жизни. Поэтому невольно оценивает некоторых уже заранее с этой точки зрения. Только не своих: слишком много о ней знают. Только не Печенегина – который среди своих как бы чужой.
Но однажды озорства ради – или скуки – не хочешь ли меня домой проводить? – сказала Печенегину.
Дело было в субботу.
Привела его домой, мать с вопросительным лицом захлопотала: обед.
Сели за стол.
– Там у нас где-то шампанское было, – сказала Елена. – Все-таки жених в доме, надо отметить.
Мать пошла за шампанским – и рада была, что надо пойти, потому что не знала, что с лицом своим делать, куда глазами глядеть.
– Все шутишь, – спокойно сказал Печенегин.
– Шучу. Просто шампанского захотелось.
Выпили шампанского, стали кушать, мать понемногу пришла в себя и стала задавать Денису вопросы о его жизни и воззрениях на жизнь, он отвечал в высшей степени удовлетворительно.
Мать пару раз глянула на дочь с одобрением и некоторым даже удивлением: где ж ты такого степенного и положительного нашла?
Елена в ответ усмехнулась и пожала плечами: мне да не найти!
Отпустив Печенегина с богом, она хотела уже признаться матери, что пошутила, – очень уж надоела своими восторгами и вопросами. Прямо-таки очаровал ее Печенегин.
– Только вы не спешите, – говорила мать, – вы сперва училище кончите.
– А потом в консерваторию поступим, потом работу найдем, денежек накопим, – сказала Елена. – Спешить некуда.
– Нет, откладывать тоже слишком нельзя, – испугалась мать. – Помогу на первых порах. Главное, заметь, тоже человека одна мать воспитала. А говорят: неполные семьи! Другие полные в сто раз хуже неполных! Хороший парень, даже прямо странно, я думала, уже и нет таких.
– Слишком хороший, – сказала Елена.
– Это как же?
– А вот так же.
Печенегин после этого случая остался возмутительно невозмутим, словно ничего и не было. Смотрит на нее с той же улыбкой, как и раньше, впрочем, эта улыбка у него, придурковатого, с лица не сходит. Елену это взбесило и ей захотелось подразнить его побольше.
Был училищный вечер. Капустник. Звездный курс разыгрывал блистательную сатиру на окружающее, используя персонажей Дюма. Елена исполняла роль Миледи, была коварна, обольстительна, всех с ума сводила. Ну и Печенегин в уголке сидит, в ладошки хлопает, сам не участвуя – не то чтоб по неумелости, а просто никому в голову не пришло ему роль предложить.Ты у меня похлопаешь, подумала Елена, ты у меня сегодня… И опять привела его домой. Мать, будучи начальником ночной смены химического предприятия, отсутствовала. (На предприятии ей, кстати, платили, учитывая вредность производства, по тем временам чрезвычайно неплохо – до пятисот рублей денег в месяц. Вспомните-ка тогдашние зарплаты – тут одна хороших двух стоит!)
Привела его домой, стала издеваться: целовать себя позволила, чтобы, когда осмелеет, прекратить и посмеяться. И покончить с этим раз и навсегда. Печенегин же не то чтобы осмелел, а как-то… Не объяснишь даже… Всегда Елена, с кем бы ни была, чувствовала себя уверенней, старше, мудрее, искусней, опытней, – а тут вдруг этот вахлак без признаков волнения (от горячей влюбленности, что ль, робость растерял?) берет ее под свою власть, спокойно и сильно берет – и с огромной нежностью. Таких прикосновений Елена никогда не изведывала. Причем, где ни коснется – ее в дрожь, в муку, чуть было суетиться не начала, как нетерпеливая и неумелая школьница, – чтоб скорей, чтоб быстрей, чтоб началось и кончилось… Но Печенегин этого не позволил, угадав каким-то образом в ней то, что она сама за собой до этого не знала: ей хочется не угодничество принимать, а самой угождать, не себе добывать удовольствие, а другому его доставлять – и вот уже она, а не он, прикосновениями и шепотом владычествует – покоряясь, желая лишь одного: чтобы безумно счастлив с нею стал этот человек…
Утром после бессонной ночи Печенегин охрипшим голосом спросил:
– Опять шутишь?
– Опять, – сказала Елена.
И, действительно, некоторое время вела себя так, будто пошутила в очередной раз.
Потому что – досадно.
Не он должен быть, не Печенегин.
Собственно говоря, он не урод, он не дурак, но – другой должен быть. Неизвестно кто, но другой.
С досады помиловала одного из своих самых пламенных ухажеров, тридцатипятилетнего актера драмтеатра Васеньку, который ради нее давно готов был и семью бросить, и все на свете, который любовником был неистовым, ухищренным, – но Васенька вдруг показался неестественным каким-то, лицедейным, а ухищрения его – слишком продуманными. А если продуманность – при чем любовь тогда?
И ведь, в сущности, такой человек, как Печенегин, ей виделся будущим мужем, но именно будущим. Это во-первых. Во-вторых, она полагала и предполагала, что и при замужестве сохранит личную жизнь, не в таком масштабе, конечно, как теперь, но все же… Если ж выйдет за Печенегина, изумленно предугадывала она, то не захочется другой жизни, более того, она ревновать его начнет!
Короче говоря, сама себе не веря, Елена пришла домой к Печенегину – в этот самый домишко на Ульяновской, где он и тогда жил – но тогда с мамой, пришла – и был повтор того, что уже было, но еще сильней все чувствовалось, – а потом, плача, призналась ему в любви, странным образом чувствуя стыд, неловкость, слабость…
Он ответил ответным признаньем.
На другой день она подошла к нему и сказала:
– Извини, Денис. Уж я так пошутить люблю. Ты поверил?
– Конечно, поверил, – спокойно ответил Печенегин. – И не шутишь ты. Просто с тобой что-то странное.
Ладно, решила Елена. Не миновать замуж выходить, так – за Печенегина, чтобы замужеством избыть свою к нему любовь, которой быть не должно, потому что не он должен быть на его месте. Семейная жизнь, она быстро остужает, особенно ранний первый опыт. В сущности, даже хорошо, что такой козел ее первым мужем станет (а она наверняка знала, что одним браком в своей жизни не обойдется).
Однако через полгода семейной жизни Елена терзалась совсем другим.
Она хотела ребенка.
Она хотела ребенка от Печенегина.
Она ходила к гинекологам.
Те без особого сострадания спрашивали, как жила до замужества, сколько абортов было. Она честно отвечала. Что ж вы хотите, не скрывая злорадства, говорили гинекологи. Очень даже может быть, что детишек вам теперь не удастся понянчить.
Печенегин тоже хотел ребенка.
Он тоже ходил проверяться, но у него никаких патологий не обнаружили.
Однажды ночью Елена все ему рассказала о себе.
Печенегин курил и слушал.
Выслушав, сказал:
– Ну и что? Какое это ко мне имеет отношение?
– Ты святого не строй из себя. Это же во мне осталось и никуда не ушло. Я из-за этого, может, детей не могу иметь.
– Детей многие не могут иметь – по самым разным причинам. Прошлое же твое… Самое большое прошлое меньше самого маленького настоящего, – изрек Печенегин.
– Денис, ты мне изменять будешь?
– Пока не хочу.
– А потом?
– Потом будет потом.
– Ты честный, да? Ты степенный и положительный, да?
– Да нет…
После окончания училища Печенегин, не желая сидеть на шее тещи, пошел работать – как уже говорилось, в филармонию, в ансамбль народных инструментов. По вечерам еще и в ресторане играл. А Елена училась дальше – в консерватории на хоровом отделении, с перспективой, то есть, стать, допустим, руководителем хора при каком-нибудь клубе (а повезет – и в профессиональном коллективе работать), педагогом по сольфеджио в музыкальной школе – ну и т.д. Они встречались лишь вечерами и по воскресеньям.
И она начала его ревновать – как и предполагала.
Расспрашивала.
Даже следила – и выследила, как одна официантка в ресторане слишком часто с ее мужем заговаривает, останавливается возле него, сволочь крашеная, блондинка двухметровая.
Она устроила мужу скандал. Она требовала сказать, что у Дениса с этой фальшивой блондинкой было. Ничего не было, сказал Печенегин. Она ко мне просто хорошо относится. Да и я к ней.
– Просто? – кричала Елена. – Хорошо относится? Это теперь так называется? – кричала она в полный голос. Стесняться некого – они живут в родовом домишке Печенегина, схоронившего не так давно болезненную свою маму.
– Хорошо относится! – не могла успокоиться Елена. – Ладно! К кому бы и мне теперь хорошо отнестись?
– Перестань, – тихо просил Печенегин.
Но она не могла перестать – и долго еще кричала что-то глупое, несправедливое, с ужасом понимая, что – глупа и несправедлива и что этим мужа от себя только оттолкнет. Но нет, она себя глупой чувствовать не привыкла, жертвой себя чувствовать не привыкла, смешной себя чувствовать не привыкла – и, чтобы доказать себе и Печенегину, что она не глупа и не смешна, она кликнула, как и раньше делала, верного Васеньку, Васенька свое дело сделал, но на этот раз уже речи об уходе из семьи не заводил. Она завела сама.
– Извини, – сказал Васенька, – ты просто не знаешь. Я развелся уже.
– А…. как же?
– Очень просто. Свадьба у меня через две недели. Одна… Ты ее не знаешь… Приходи с мужем. А с тобой у нас особые отношения. Романтические. Ты моя муза, честное слово. Стоит представить, что ты в зале – и играю, как Бог!
– Кушать подано, – сказала Елена. – Эту роль действительно трудно играть.
– Такой роли вообще нет, – обиделся Васенька. – Мне главную дают скоро, между прочим.
– Давно пора. Тебе сколько, тридцать девять? Пора и за главные роли браться, в самом деле.
– Вонючка, – сказал ей Васенька, умея, как и всякий актер, пользоваться лексикой самых разных социальных слоев, зная ее и из пьес и – профессионально-наблюдательной своей памятью – из жизни.
Не так это себе представляла Елена – но тем не менее рассказала о своей измене Печенегину, приукрасив ее.
Печенегин, помолчав, сказал:
– Ну что ты себя мучаешь? Никто мне, кроме тебя, не нужен.
– А ты – тоже никому не нужен?
– Не знаю.
– Это болезнь, – с плачем сказала Елена. – Я знаю, я даже читала об этом, ревность – это болезнь. Ты меня прости. Ты меня брось лучше.
– Зачем? Болезни проходят.
– Моя – не пройдет…
Елена знала: Денис, хоть и честный человек, слукавил, сказав, что ему никто, кроме нее, не нужен. Ему многие нужны. Не так, как она, но все же… И еще она знала: он без нее сможет прожить. Он – сам собой жив в первую очередь. А она без него – с трудом.
Но вместе существовать, рассуждала она дальше, значит – все больше и его терзать, и себя терзать.
И ушла от него к маме.
Он приходил, упрашивал вернуться.
Мать тоже уговаривала. Прикрикнула даже – чего раньше не было никогда.
…Она нашла вкус в одинокой жизни.
Время от времени заводила друга – на год, на два.
Знала, что у Печенегина тоже кто-то появляется.
О Светлане – не знала.
…Однажды, после какой-то вечеринки, зашла в дом на Ульяновской и с порога закричала:
– Ты сволочь! Я тебя ненавижу! Хоть бы ты умер! Ты только людей дразнишь! Гад!
Потом ее стало тошнить.
Он ухаживал за ней, уложил спать.
Она осталась у него – на месяц, на два… И третий пошел – и тут она увидела Печенегина на улице с молоденькой девушкой, совсем девчонкой. Она все понимала: вместе с работы идут или еще что-нибудь, – но стало так плохо, что показалось: сейчас в обморок упадет.
Быстро пошла в дом на Ульяновскую, собрала наскоро вещи и ушла – теперь уж насовсем.
…Потом была длинная история: знакомство с довольно знаменитым певцом. Семь лет она моталась по городам и весям с этим певцом в качестве администратора и девушки за все. С певцом – и с его группой музыкального сопровождения. Сначала все это называлось вокально-инструментальным ансамблем, потом рок-группой, по сути оставаясь, как это называют, попсой – поскольку и певец-то был попсовый, и слава его скоро сошла на нет. Елена вернулась в Саратов, но поначалу мало кто знал об этом: она лечилась несколько месяцев в психоневрологическом диспансере. От нервного истощения. И заодно от алкоголизма, который, как ей сказали, еще немного – и стал бы хроническим.
Потом вышла замуж – успокоившаяся, захотевшая простого: обеспеченности, скромного комфорта. Муж ей все это предоставил – плюс некоторую свободу, благодаря которой она и могла иногда завернуть на вечерок к Печенегину.
Не сразу, несколько лет спустя.