9
Небо было темно-синим, густым, фонари на Звездном бульваре горели через один, но чуткий глаз Ивана Афанасьевича все же выделил из толпы метрах в пятидесяти перед собой Екатерину Ивановну. Иван Афанасьевич обеспокоился. Екатерине Ивановне словно было не по себе. То ли после сидения в духоте она замерзла сейчас, то ли была чем-то опечалена или кого-то искала – все оборачивалась. Иван Афанасьевич хотел было прибавить шагу, но тут же мимо него пронеслись зловещие слова, будто их кто-то произнес на бреющем полете: "Увидел ее все-таки... Нарушил... Выселим, выселим... И дом подыщем с крысами!.."
Теперь-то это был точно Георгий Николаевич. Укараулил.
– Как вам не стыдно! Георгий Николаевич! – гордо сказал Иван Афанасьевич. – Как мерзко! В наше время за это полагалась темная...
Никто ему не ответил.
Однако дух Ивана Афанасьевича был отчасти сломлен. Сразу же вспомнилось ему, какая он, в сущности, мелкая личность. И что он может? Выселят, непременно выселят... Плакать Ивану Афанасьевичу хотелось...
Толпа впереди рассеялась, Екатерина Ивановна шла теперь одна, а приблизиться к ней Иван Афанасьевич не решался. Куда уж ему было усугублять вину. Даже если бы какие хулиганы сейчас пристали к Екатерине Ивановне, ему и их не следовало бы замечать. Но хулиганов, слава богу, не было, а Иван Афанасьевич все брел за Екатериной Ивановной, наслаждался в последний раз дальним ее обликом.
И тут на мостовую, по которой шла Екатерина Ивановна, на гибельной скорости вылетел "Москвич" линейной службы. Здесь был тупик, и Иван Афанасьевич понял сразу же, что это диверсия Георгия Николаевича с использованием левой машины и нетрезвого водителя. "Москвич" несся будто под гору, без тормозов, а Екатерина Ивановна его не чувствовала. И тогда Иван Афанасьевич сделал то, чего никак не мог делать. Он прыгнул, пролетел метров семьдесят и легонько оттолкнул Екатерину Ивановну вправо. "Москвич" проехал по ноге Ивана Афанасьевича, отчего шина "Москвича" тут же лопнула, крыша оторвалась, а в просветлевшей голове водителя прозвучало: "А ну дыхни!" Возле машины сразу же образовалась толпа, и в толпе этой Иван Афанасьевич разглядел Константина Игнатьевича с Таганки. Но какое ему было дело сейчас до Константина Игнатьевича! Ведь он стоял рядом с Екатериной Ивановной!
– Что это вы? – Екатерина Ивановна смотрела на него удивленно и вместе с тем в каком-то смущении. – Зачем вы?
– Вы шли... – пробормотал Иван Афанасьевич. – А на вас машина чуть не наехала сзади... Вот я и...
– Нет, правда? – еще больше удивилась Екатерина Ивановна. – Вы меня разыгрываете!
– Мне так показалось... Но у нее отчего-то лопнула шина... А вы, видно, задумались... Вы простите, что я...
– Ах, что вы! Что вы! – сказала Екатерина Ивановна. И добавила вдруг: – Я ведь о вас и думала...
– Обо мне?
– Да, – улыбнулась Екатерина Ивановна. – Вы ведь в соседнем доме живете?
– Не совсем, – замялся Иван Афанасьевич. – Но недалеко.
– У меня примета была, – Екатерина Ивановна даже за руку взяла Ивана Афанасьевича, – как я утром вас увижу, так у меня день хороший. А вы и не знали... И вот я вас давно не вижу, и у меня все невезения... Вы не болели?
– Нет, – сказал Иван Афанасьевич. – Я в отъезде был...
– Я почему-то думала, что встречу вас сегодня в кино... И после я вас искала в толпе...
– И мне казалось, что я вас сегодня увижу, – дрожа от немыслимого счастья, произнес Иван Афанасьевич. – Сделайте милость, примите от меня эти цветы.
– Ах какие розы! – обрадовалась Екатерина Ивановна. – Это вы мне? Ах, спасибо... Как пахнут... А я вас сейчас мандарином угощу... Подруга привезла из Батуми... Кожица у них зеленая, они кислы, но первые ведь!..
Иван Афанасьевич взял мандарин, плод золотой, изумрудный сверху. Все он мог сейчас вытерпеть за Екатерину Ивановну, пытки любые и любые слова. Мандарин он есть не стал, а попытался незаметно упрятать его в карман. Однако Екатерина Ивановна поняла его движение и расстроилась, голову наклонила печально.
– Вы их не любите?
– Нет, я потом... В горле сейчас что-то стоит... Я вам очень благодарен...
Он ей и судьбе был благодарен за их невозможный дар. Но стыдно ему было перед Екатериной Ивановной, она могла подумать, что ранний мандарин, сэкономив его и припрятав, он хотел отнести еще кому-то, скажем, своему больному ребенку...
Тихо подошли они к двадцать пятому дому.
– Ну вот, – сказала Екатерина Ивановна. – У меня отчего-то настроение лучше стало... Спасибо, что проводили. Теперь-то утром вы станете появляться во дворе?
– Должен буду...
– Ну, до свидания...
Она протянула ему руку, и он замер в нерешительности, ему хотелось поцеловать ее прекрасную руку, но на вид Екатерина Ивановна была спортсменка и общественница, он не знал, что она считает дурным тоном и что нет, и он робко пожал ей руку.
И закрылась за Екатериной Ивановной дверь, крашенная в кофейный цвет, вся во вмятинах и пятнах – по недосмотру Георгия Николаевича.
Ощущая ладонью своей гладкую и ласковую кожу плода, Иван Афанасьевич побрел домой. И тут мимо него Георгий Николаевич в банном халате проехал на велосипеде с моторчиком:
– Переступил!.. Сам себе приговор составил!.. И Константин Игнатьевич все видел... Теперь уж не выселят! Теперь по ветру развеют!..
– Ах, Георгий Николаевич, – отмахнулся от соседа Иван Афанасьевич. – Жалко мне вас... Ничего вы не понимаете... Вы хоть бы двери, что ли, отмыли!..
Потом он долго бродил по своему двору в темноте и думал о том, что его и на самом деле завтра развеют. Но как-то холодно думал. Будто и не про себя. Про себя – ему было теперь все равно. Отчего так суетился нынче Георгий Николаевич – понять не мог. Зависть, что ли, его бесит, старая ли какая обида, или простить он не может ему, Ивану Афанасьевичу, что сам спьяну рассказал о гипсовой Грете? И теперь желает убрать свидетеля тайной своей любви? Или еще что? Кто его знает! Недобрый он и подлый... Скотина, в общем-то!.. "А-а", – вздохнул Иван Афанасьевич, отпустил мысли о Георгии Николаевиче, и они тотчас отлетели.
10
В кольцах под лифтом он опять вдруг стал мятежен. "Да какое они имеют право судить меня!" – подумал он так, словно и не подумал, а кулаком по столу ударил. Однако тут же вспомнил, какое имеют право. Тогда он стал склонять себя к тому, что там не все звери, а есть и такие, какие поймут его и заменят крутую меру вечной высылкой в гиблое место – скажем, на поруки к племяннику в Тамбов. Он понимал, что это маловероятно, однако и этим маловероятием утешал себя. Тем более что решение по его делу могло состояться и ранее, чем завтра. А у него оставалась ночь и волшебный плод из рук Екатерины Ивановны.
Он достал мандарин и укрепил его в воздухе прямо перед собой. Уж как он им любовался! И запах вдыхал в блаженстве. И находясь в полуметре от мандарина и совсем близко – кожей своей касаясь его зеленой кожи. Неведомый Ивану Афанасьевичу юг представлялся ему при этом, но запах юга Иван Афанасьевич сразу же отделил от запахов Екатерины Ивановны, те были сладостней. И опять словно бы он рядом стоял с Екатериной Ивановной, и она говорила ему: "Как я вас утром увижу, так у меня день хороший..." Слова эти звучали в его ушах в третий и в сотый раз. И сердце его замирало, а душа наполнялась чем-то прозрачным. Он знал, чем это может кончиться. Он знал, что ему следует немедленно оставить мандарин и перестать думать о Екатерине Ивановне. Всего в его жизни семь раз у него всерьез замирало сердце. И прежде женщины были хороши: одна спасла больную собачку, другая замечательно пекла расстегаи с севрюжьим хрящом, третья вся ходила в кружевах, и об четырех остальных он не мог сказать ничего дурного, однако Екатерина Ивановна их всех пересилила. Прежде он мог сдержать себя. А теперь не мог.
От неизвестной ему прежде радости нечто прозрачное все больше и больше наполняло ему душу. Как августовский сок наливное яблочко. И вот уж Иван Афанасьевич весь стал прозрачный и звенел при движениях гусевским хрусталем. А когда прозрачное перешло в зеленое, легкая сила подняла Ивана Афанасьевича из стальных колец и повлекла вверх. Еле-еле успел он подхватить драгоценный батумский мандарин. А его уже протащило сквозь весь дом первой категории с нижнего этажа по девятый, сквозь стены и потолочные перекрытия и с громким звоном хрустального колокола в триста пудов вынесло в синее московское небо.
– Что-то зазвенело, – сказал я, поднося консервный ключ к запертой бутылке пива "Букурешти".
– Да, зазвенело, – согласился мой приятель.
– И сейчас звенит, – сказал я, и рука моя отчего-то соскользнула с горлышка бутылки.
И тут я почувствовал, что во всем доме стало печально. Будто кто-то умер.
А звенящее и зеленое, взблескивающее иногда голубым и желтым, летело над Останкином.
Сын задремавшей было Екатерины Ивановны, девятилетний Саша, имевший в английской школе тройку за поведение, бродил без сна по квартире, попал на балкон и закричал:
– Мама, мама, зеленое и звенит!
Екатерина Ивановна, расклеивая веки, в воспитательных целях поднялась и вышла к Саше:
– Где? Что? Почему ты бродишь так поздно?
– Вон! Вон!
Екатерина Ивановна взглянула.
– Наверное, что-нибудь испытывают... – сказала она.
А зеленое с голубым и желтым звенело и уплывало все дальше и дальше к востоку, к бывшему селу Алексеевскому, к платформе Маленковской, а потом и к Сокольникам. Многие в ту ночь в двенадцатом часу наблюдали в районе Останкина странное явление. Остановились и задрали головы прохожие в аллее Космонавтов. Романтические пары на Звездном бульваре посчитали звон добрым знаком. Трое мужиков из мебельного магазина, распивавших водку с "Солнцедаром" в сквере возле метро "ВДНХ", от удивления не смогли закусить. Сержант, дежуривший у кинотеатра "Космос", весь уже в пуговицах, решительно засвистел, пытаясь прекратить движение зеленого предмета. Свисток у него был хороший, только что полученный со склада, однако звенеть в небе перестало не сразу.
Иван Афанасьевич об этом уже ничего не знал.
1971
Трусаки
Долго меня стыдили. Все уже бегали – и Евсеев, и Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, а я нет. Сначала меня уговаривали, предъявляли мне свои животы, сопоставляли их с моим, и выходило, что их животы в чем-то стали меньше. Я им завидовал. Милые мои трусаки начали даже приобретать подтяжки, выстаивая очереди в Столешниковом переулке. А я все не бегал. "Эдак ты докатишься, – говорила мне жена. – Посмотри, на кого стал похож". Я смотрел. Какой был, такой я и остался, остановился в развитии. Но уж одно это было плохо.
И я решил бежать. Хотя к тому времени бег трусцой и стал выходить из моды. Некоторые из моих знакомых, отбегав, отпускали уж усы. Кто под Бальзака. Кто под запорожского лихого сечевика. Иные, волевые, совмещали усы с бегом. Иные все еще бегали натощак, просто так. Вот и меня умными словами жена убедила присоединиться к ним. На усы, в особенности запорожского романтического покроя, она не надеялась.
Но я человек застенчивый и ранимый. Представлю себе, как я в бежевом пыльном костюме и в дурацкой вязаной шапочке с заячьим хвостом-помпоном – по совету женского календаря – побегу по останкинским асфальтам и грязям, так мне дурно становилось. Виделись сразу прохожие. Один с деловым чемоданом, какой-нибудь хлыщ, физик или биолог, которому и по ночам снятся дрозофилы, останавливался, глядел на меня и смеялся: "Ну и экземпляр!" – при этом он наверняка думал, что и днем, вспоминая обо мне, будет смеяться. Мальчишка с портфелем тыкал в мою сторону пальцем и орал приятелям: "Смотрите – останкинский Борзов!.. Марк Спитц!.. Брат Знаменский!" Служащая барышня фыркала, не стесняясь, в лохматый краешек пончо. Бабка, спешившая на рынок за картошкой, шарахалась от меня и крестилась, как сорок лет назад, когда в своей мелекесской деревне увидела аэроплан. А я готов был ей ответить на ходу: "Сама не лучше выглядишь, старая дура..." Вот такие видения возникали в моей голове при мыслях о первом забеге.
Я все оттягивал его. А для того чтобы вконец не отказаться от благородной и выстраданной идеи, бегал по утрам по квартире. Задевал хрупкую зеркальную вешалку, сбивал парфюмерию. Жена не выдержала и сказала:
– Я понимаю, ты стесняешься бегать один. Но, может быть, ты с кем-нибудь объединишься? Может, в компании тебе будет легче начать?
– С кем же это?
– Ну с кем... Вон ведь в нашем дворе сколько бегает... И Евсеев, и Короленков, и Москалев с Долотовым, и Ося, наконец...
– Ну ладно, – вздохнул я. – Действительно, может, попробовать с Евсеевым?..
Я пошел к Евсееву. Благо тот жил этажом ниже.
– Ну что ж, давай, давай, – сказал Евсеев. Тут же он рассмеялся и подмигнул мне, как члену одной с ним масонской ложи. – Ты тоже, значит, любишь с утра?
– С утра... – неуверенно сказал я. – Если выдержу, то и перед сном можно будет... Специалисты так и советуют...
– Кто любит с утра, – захохотал Евсеев и опять подмигнул мне, – тот уж и вечером непременно!..
Назавтра утром, в восемь, сделав для храбрости под музыку репродуктора неуверенные движения руками, шеей и туловищем, я пришел к Евсееву. Был я в спортивном виде, в кедах на шерстяной носок. Жена, как боевая подруга, выйдя на лестничную клетку, провожала меня на подвиг. И я волновался. Евсеев уже ждал. В нашем доме он выделялся цветущим видом вечного везуна, громким голосом на собраниях жильцов, а зимой еще и пыжиковой шапкой. Да еще он любил петь в подъезде. Слов он не знал, но пел от души. Как выносит мусор или пищевые отходы, так и поет: "Блоха! Ха-ха-ха-ха!" И стекла звенят. А как спустит мусор в трубу, так обязательно добавит: "А мы их, брат, дав-и-и-ить!" Все у него ладилось, и ладони от жизненных удовольствий он часто потирал с такой оптимистической энергией, что вот-вот, казалось, мог оделить всех огнем. Этакий Прометей. Заведовал он прудами в пригороде, ездил туда на машине и иногда говорил с нескрываемой радостью: "Утка – не птица, рыба – не кашалот!" Наверное, так оно и было.
– Вот... Я готов... – робко сказал я.
Евсеев оглядел меня с кед до заячьего хвоста и счастливо засмеялся:
– Давно бы пора включиться!
Жена Евсеева, Верочка, высунувшись из открытой двери, улыбнулась мне:
– Вы уж со Славы берите пример. Он два года бегает, и всегда бодр, и хороший семьянин.
– Ну пошли, пошли! – подтолкнул меня Евсеев, ноги его ходили ходуном, видно было, что ему уже невтерпеж.
– На лифте поедем? – спросил я.
– На каком лифте! Бегом по лестнице! Мы и так уже выбились из графика!
И он полетел впереди меня, не оглядываясь. Звук его шагов был громким и мощным, весь дом слышал, что бежит именно Евсеев.
Двор наш большой, весь в зелени, под тополями и каштанами, мятыми северным ветром, уложена бетонная тропинка. Вот по этой тропинке и пустились мы в радующий душу и мускулы первый мой забег. "Колени, колени выше! Ступай на носок! И толкайся, толкайся сильнее!" – кричал мне Евсеев на ходу и, оглядываясь, улыбался, словно был счастлив оттого, что я наконец приобщился к славному делу. Ах, как он красиво бежал! Шаг его был упруг и высок, сильное, здоровое тело чувствовалось под синим шерстяным олимпийским костюмом с белыми полосками на воротнике, дыхание было ровным и легким. И мне было хорошо. "Как здорово, что я начал!" – думал я и был готов бежать сейчас от Останкина до Мытищ, ничего бы, наверное, кроме удовольствия от бега, не испытывая.
– Стой! Куда ты так несешься! – услышал вдруг я. – Мы ведь уже за угол забежали...
Действительно, мы были уже за углом белой соседней башни. Евсеев бежал сзади, и не бежал вовсе, а так, семенил.
– Да не спеши ты! Какой удалец! Смени темп. Нам еще надо сберечь силы на обратную дорогу. Они нас теперь не видят... Впрочем, твоя жена и вообще тебя не видела... Ваши окна на южную сторону...
Я тут же остыл, семенящим шагом потащился за Евсеевым и почувствовал, что ноги у меня – бетонные, сердце – колотится, а дышать нечем. И не тридцать мне лет, а все семьдесят.
– Ничего, ничего, – подбодрил меня Евсеев, – сейчас добежим... Это с непривычки дорога длинная...
Внутриквартальными проездами мы одолели еще полверсты, и Евсеев как бежал, так и забежал в подъезд незнакомого мне дома. И меня рукой поманил.
– Теперь на пятый этаж, – сказал он и, заметив мой испуг, добавил: – На лифте... На лифте...
Я и в лифте по наивности хотел было бежать на месте, но Евсеев, покачав головой, наступил мне на ногу: "Хватит. Экий неугомонный!" На пятом этаже он нажал кнопку звонка. Толстый, одетый уже на службу человек открыл нам дверь.
– Что-то ты долго, – сказал он Евсееву.
– А вот, – засмеялся Евсеев и показал на меня. – Нашего полку прибыло! Спарринг-партнер!.. Проходи, проходи, ноги вытирай и прямо на кухню! Знакомься...
И он затолкал меня в квартиру к приятелю. На кухне у того на столе стояла бутылка "Старки", граненые стаканы, только что мытые, с капельками воды на донышках, а рядом лежали соленые огурцы, ломти орловского хлеба и серебряная кожа вяленого леща, для запаха.
– Разливай, – сказал Евсеев. – Ба! Да у нас "Старка" сегодня! Одну купил?
– Одну! Как же! Очередь выстоял, – сказал приятель. – Сколько в портфель вошло. На девять забегов хватит.
– Ну давай, давай, лей. А то нам еще бежать. Не то что тебе, лодырю!
Приятель, готовый на службу, разлил водку забытого цвета в стаканы, и один из стаканов Евсеев протянул мне. Стакан я невольно взял, но тут же cпросил:
– А мне-то зачем?
– То есть как? Ты не пьешь, что ли?
– Пью... – смутился я. – Но ведь не с утра...
– А зачем же ты тогда бежал? – спросил Евсеев.
Он расстроился и смотрел на меня укоризненно, даже сурово, как бог знает на кого – как на провокатора или на лазутчика. Или хуже того. Как на человека, который только прикидывается пьющим.
– Я для здоровья бежал, – сказал я неуверенно. – Я за тем бежал, за чем ты бегаешь два года...
– Ну! – загремел Евсеев. – Стал бы я бегать, если бы жена разрешала мне пить дома! А приятель мой – холостяк... Стал бы я бегать! К лешему мне этот твой бег! И на костюм вот пришлось тратиться... Семьдесят рублей... Бегать! Фу ты, дрянь какая! Главное, для здоровья! Вот что для здоровья! И для бодрости! Пей. И не ломайся. Мужик ты или не мужик? Или ты не мужик?
– Мужик... – вздохнул я.
Выпили. Закусили. Серебряную шкурку леща понюхали по очереди.
– Утка – не птица, рыба – не кашалот! – торжественно и смачно провозгласил Евсеев и с упоением потер руки. Удивительно, отчего из его ладоней не вырвалось пламя. Этакий здоровяк, подумал я, он и на руках сможет теперь домой дойти! – Ну вот, а ты ломался, – сказал мне Евсеев с явным одобрением. – Я уж было расстроился... А то, понимаешь, доза для нас двоих была чрезмерная... Мы ведь не для куражу, а для бодрости. Третий нам кстати... Спарринг-партнер... Или ты недоволен?
– Да как-то непривычно...