Иметь растяпу-мать, которая берет тебя с собой по магазинам и провозглашает перед всем миром, даже если весь мир - всего лишь Кройдон, "вот он, Эсмонд", уже само по себе паршиво, но получить известность как "дитя любви" - все равно что положить на душу утюг, притом - раскаленный. Не то чтобы Эдмонд Ушли располагал душой, а если и располагал, то неприметной, но гурьба нейронов, нервных окончаний, синапсов и ганглий, из которых состояла эта его неприметная душа, была настолько взбудоражена сими беспрестанными объявлениями и мучительными разоблачениями, что по временам Эсмонд желал себе смерти. Или же - своей матери. Разумеется, нормальный, здоровый ребенок мог бы запросто и закономерно сделать что-нибудь для исполнения таких желаний. К сожалению, Эсмонд Ушли не был нормальным, здоровым ребенком. Слишком много в нем было отцовской осторожности и застенчивости. Так что развившаяся в нем тяга прятаться - в надежде, что его не заметят и не вынудят терпеть очередное материнское публичное признание, - неудивительна.
Сходство Эсмонда и Хорэса Ушли тоже оказалось заметным недостатком. Другой отец гордился бы, что его сын настолько похож на него - практически клон его самого. Чувства мистера Ушли были совсем иными. За годы супружества он изо всех сил уговаривал себя, что единственный мотив столь поспешного и чудовищного матримониального предприятия - ограждение мира от производства осторожных и застенчивых Ушли, колченогих и лопоухих. В полном соответствии со своим искренним заблуждением Ушли выбрал себе в жены высокую женщину с могучими ногами и пропорционально развитыми ушами, которая могла бы произвести на свет детей (потомство, как он их называл) настолько смешанного происхождения, что они получатся в общем и целом нормальными. В двух словах, окажутся стандартным продуктом, изысканной смесью удали и застенчивости, бесшабашности и невротичности, вульгарной сентиментальности и продуманного хорошего вкуса, смогут вести разумную продуктивную жизнь и не почувствуют необходимости жениться на совершенно неподобающих женщинах из соображений долга перед обществом и евгеники.
Эсмонд Ушли оказался насмешкой над отцовскими надеждами. Он настолько походил на мистера Ушли, что иногда, бреясь в ванной перед зеркалом, Хорэс переживал устрашающее наваждение: на него из зеркала смотрит его сын. Те же громадные уши, те же крошечные глаза и тонкие губы, тот же нос. Лишь ноги Хорэса разрушали эту дикую идентичность, поскольку скрывались полосатой пижамой. Все прочее же было явлено с отвратительной отчетливостью.
Но что еще хуже, хоть зеркала этого и не показывали, Эсмонд Ушли и отцовский склад ума унаследовал полностью. Пугливый и робкий, а сверх того безрадостный и меланхоличный, как его отец, Эсмонд перенял от отца отвращение к материным вкусам в литературе. Верины попытки принудить его читать книги, которые так на нее повлияли и настолько ее восхитили в юности, вызывали в сыне тошноту, и в тех редких случаях, когда не был занят какой-нибудь украдкой, он обретался в туалете, предусмотрительно разместив голову над унитазом.
Таким образом, в Эсмонде не проявилось ни единой черты материнской жизнерадостности и задора, ни единого признака ее чистосердечного романтизма и ни единого намека на сибаритские замашки и страсть, кои привели в замешательство здравый смысл мистера Ушли в их медовый месяц. Каковы бы ни были страсти и сибаритские замашки Эсмонда - а временами мистер Ушли сомневался, что у мальчика есть хоть какие-то, - они были так надежно скрыты, что мистер Ушли иногда подозревал у своего отпрыска аутизм.
В десять и даже в одиннадцать лет Эсмонд был исключительно молчалив и общался - если вообще открывал рот - лишь с котом Гобоем, кастрированным (символическое действие, произведенное миссис Ушли и обусловленное скорее недостаточной активностью Хорэса Ушли, нежели избыточной - Гобоя), тучным животным, спавшим круглосуточно и восстававшим ото сна исключительно поесть.
Все могло продолжаться так вечно - Эсмонд беседовал бы с евнухом Гобоем, прятался по кройдонским углам и никогда и близко не оказался бы от Нортумберленда и уж тем более от Щупсов, - если бы пубертат не сыграл с юношей некую шутку.
В четырнадцать Эсмонд внезапно переменился и, отринув застенчивость ранних лет, взялся выражать свои чувства с оглушительным неистовством. Вполне буквально оглушительным. За день до четырнадцатилетия Эсмонда мистер Ушли после нервного рабочего дня в банке вернулся домой и с ужасом обнаружил, что стены содрогаются от барабанных ударов.
- Какого черта здесь происходит? - потребовал он ответа, причем - куда громче обычного.
- У Эсмонда день рождения, и дядя Альберт подарил ему ударную установку, - ответила миссис Ушли. - Я говорила ему, что у Эсмонда может оказаться дарование, и Альберт сказал, что Эсмонд наверняка талантлив музыкально.
- Он что сказал? - проорал мистер Ушли, отчасти демонстрируя изумление, отчасти пытаясь перекричать грохот.
- Дядя Альберт считает, что Эсмонд музыкален, но его талант нуждается в поддержке. Он подарил ему ударную установку. По-моему, это страшно мило, правда?
Мистер Ушли оставил соображения о дяде Альберте при себе. Чем бы ни руководствовался брат Веры Альберт, снабдив набором здоровенных барабанов несомненно весьма неуравновешенного подростка, - а инфернальный грохот подарка сообщал, что мотивы у дарителя были крайне неоднозначные, - определение "мило" Хорэс явно счел неуместным. Безумно? О да. Злокозненно? О да. Дьявольски? О да. Но "мило"? Ну нет.
Вера была предана своему брату, а кроме того, Альберт Понтсон, крупный краснолицый мужчина, владел сомнительным бизнесом, связанным с якобы подержанными автомобилями, которые Альберт в припадке удивительной честности рекламировал как "сменивших владельцев". Бизнес размещался в Эссексе, а Альберт к тому же держал половину свинофермы с забоем скота по принципу "сделай сам", и поэтому Хорэс Ушли совсем не тяготел к категорическому отказу от чудовищного подарка шурина. Хорэсу доводилось навещать Понтсон-Плейс - просторный домище вдали от дороги, построенный на десяти акрах угодий, - и там это чудовище настояло на экскурсии по скотобойне. В результате Хорэс упал в обморок от такого количества крови и расчлененных трупов. Придя в себя после жуткого визита, он однозначно решил: большинство конкурентов Альберта Понтсона по перепродаже подержанных авто наверняка уволились до срока, а немногие упертые - исчезли, якобы в Австралию или Южную Америку. А превращение Альбертом своего дома в небольшую крепость - пуленепробиваемые тонированные стекла и стальные двери - лишь усилило страх Хорэса перед шурином. Нет, он и помыслить не мог сказать хоть слово против этих чертовых барабанов. Да этот человек - бандит. Тут Хорэс не сомневался.
Прячась от барабанного грохота, Хорэс приноровился уезжать в банк утром гораздо раньше обычного, а возвращаться - гораздо позже. Вере стало казаться, что Хорэс ее избегает и не трудовой, а пивной долг принуждает его задерживаться допоздна; в ее подозрениях была доля правды. Но как бы то ни было, лишь соседям оставалось жаловаться на дикий грохот, раздававшийся из спальни Эсмонда - временами до двух часов ночи. Миссис Ушли заступалась за мальчика изо всех сил, но прибытие контролера по шумовой экологии в разгар особенно ожесточенного барабанного приступа и угроза наказания, если шум не прекратится, в конце концов вынудили ее прислушаться к голосу разума.
- Но ему все равно нужны уроки музыки, частные уроки, - сказала она мужу и удивилась, когда выяснилось, что он уже навел справки и нашел отличного педагога по фортепиано, очень удачно проживавшего в уединенном доме в десяти милях от Ушли.
Эсмонд получил пять уроков, после чего его попросили более не приходить.
- Но почему? Должен быть этому какой-то резон, мистер Хорошинг, - допрашивала миссис Ушли, но преподаватель музыки лишь бормотал что-то насчет нервов своей жены и трудностей Эсмонда в освоении музыкальных ладов.
Миссис Ушли повторила свой вопрос.
- Резон? Резон? - переспросил пианист, со всей очевидностью столкнувшись с трудностью найти связь между чудовищными представлениями Эсмонда о музыке и хоть какой-то резонностью. - Помимо того, что мое пианино убито насмерть… что ж, вот вам резон.
- Убито насмерть? Что вы хотите этим сказать?
Мистер Хорошинг задумался о пустом месте на каминной полке у себя дома, где любимая ваза его жены - производства Бернарда Лича - стояла до того, как вибрации от ожесточенных ударов по клавишам в исполнении Эсмонда не сбросили ее на пол.
- Пианино - все же не вполне ударный инструмент, - сказал он наконец натужно. - Еще он струнный. Это не барабан, миссис Ушли, уж точно не барабан. К сожалению, ваш сын не способен это различить. Если у него и есть музыкальное дарование… скажем так, пусть лучше барабанит.
Миссис Ушли хоть и проиграла бой за музыкальность преображенного отпрыска, войну за его артистичность не бросила. Однако после того, как он самовыразился визуально при помощи несмываемого маркера в туалете первого этажа, даже у нее появились некоторые сомнения в будущем сына как художника. Сомнения мистера Ушли оказались глубже.
- Я не позволю осквернять этот дом лишь потому, что тебе кажется, будто Эсмонд - восставший из гроба Пикассо, и во сколько нам обойдется… Подумать только, во что нам встанет ремонт! Тут на сотни фунтов - спасибо этому чертову маркеру.
- Эсмонд не знал, что чернила так въедятся в штукатурку.
Но мистеру Ушли так просто зубы не заговоришь.
- Семь слоев эмульсии, а все равно просвечивает, и где он вообще видел женское кое-что такой формы? Вот что мне интересно.
Миссис Ушли предпочитала видеть в этом иное.
- Нельзя сказать с уверенностью, что это… то, о чем ты думаешь, - сказала она, заманивая его в ловушку. - Это все твои грязные фантазии. Я не восприняла это как какую бы то ни было часть человеческой анатомии. Мне это увиделось чистой абстракцией, линией, силуэтом и формой…
- Линией, силуэтом и формой чего? - спросил ее муж. - Так вот, я тебе скажу, что в этом увидела миссис Люмбагоу. Она…
- И слушать не желаю. И не буду, - сказала миссис Ушли, и тут ее озарило: - А откуда ты знаешь, что она увидела? Не хочешь ли ты сказать, что миссис Люмбагоу сообщила тебе, что ей увиделось…
- Мистер Люмбагоу мне сообщил, - сказал мистер Ушли, а супруга его замерла в ожидании непроизносимого. - Он пришел в банк продлить срок по кредиту и отметил, как сильно его чертова жена, зайдя к тебе выпить кофе на днях, впечатлилась рисунком женской штучки на стене в нашем туалете.
- Ну нет, не может быть. Ее к тому времени уже закрасили.
- Именно. Дважды. Но она все равно просвечивает через краску. Миссис Люмбагоу доложила мужу, что это проросло, покуда она сидела в туалете.
- Не верю. Рисунки не прорастают. Она все придумала.
Хорэс Ушли сказал, что дело не в этом. Дело в том, что миссис Люмбагоу видела… ну, что эта штука прорастает… ладно, не прорастает, а проступает сквозь эмульсию, пока она сидела в туалете, и этому паршивцу Люмбагоу хватило пороха потребовать увеличения срока выплаты, угрожая ему, что все узнают о привычке Ушли, а именно Хорэса Ушли, рисовать вульвы, да, к черту "кое-что" и "штучки", давайте называть вещи своими именами, на стене у себя в туалете, и поэтому…
- Ты же не позволишь ему это сделать? Ты же не можешь… - пропищала миссис Ушли.
Хорэс Ушли будто взглянул на свою жену в первый и, возможно, в последний раз.
- Конечно, я все отрицал, - проговорил он медленно, после чего умолк. - Я сказал ему, чтобы он пришел, черт бы его драл, сам и проверил, если мне не доверяет. Поэтому штукатуры прибудут ликвидировать остатки ущерба завтра же.
- Опять ущерба? Какого еще?
- Ущерба, причиненного литром "Доместоса", кувалдой и паяльной лампой, за которые я заплатил двадцать пять фунтов. Не веришь - иди, убедись.
Миссис Ушли уже унеслась, и, судя по наступившей тишине, Хорэс понял, что впервые за время их брака он добился практически невозможного. Ей нечего было сказать, и вопрос о художественном образовании Эсмонда был отложен навсегда.
Ум миссис Ушли был занят другим: она вдруг увидела великую мужественность в поступке супруга. Разглядывая разгромленную стену уборной, она раздумывала, сможет ли уговорить Хорэса примерить до сих пор не ношенные бриджи из лосиной кожи, которые она подарила ему на свадьбу. Вероятно, оно и к лучшему, что ныне шумный Эсмонд более не прятался по углам.
Глава 4
К Вериному сожалению, решительный миг Хорэса оказался именно им - мигом. Супруг немедленно пришел в себя боязливого и им остался. К бессмысленной агрессии, направленной на что угодно, даже слегка отмеченное искусством или хотя бы изысканностью, Эсмонда подтолкнула мать, но и влияние отца в последующие несколько лет вряд ли можно считать целительным.
Профессия мистера Ушли, несомненно, утвердила его в старомодных представлениях, что два плюс два неизменно равно четыре, дебет должен сходиться с кредитом, деньги не растут на деревьях и их надо зарабатывать, сберегать и приумножать с процентом, второй закон термодинамики применим к делам человеческим в той же мере, в какой он применим в мире физики. Или, как он выразился одним знойным вечером, когда отца и сына, совершенно против их воли, выслали на "приятную" прогулку в Кроуэм-Хёрст:
- Тепло всегда двигается от горячего к холодному, никогда не наоборот. Ясно?
- То есть нечто холодное, вроде кубика льда, не может нагреть огонь на плите? - уточнил Эсмонд, удивив отца своей проницательностью. Хорэс никогда не думал об этом в таких очевидных терминах.
- Именно. Отлично. То же самое и с деньгами. Закон термодинамики применим и к банковским делам. Деньги всегда двигаются от тех, у кого они есть, к тем, у кого их нет.
Эсмонд остановился под березами на вершине холма Брейкнек.
- Не понимаю, - сказал он. - Если богатые все время дают деньги нищим, почему нищие остаются бедными?
- Потому что они тратят деньги, разумеется, - раздраженно ответил Хорэс.
- Но если богатые раздают деньги, значит, деньги от них уходят, и, стало быть, богатые не могут оставаться богатыми, - возразил Эсмонд.
Мистер Ушли с тоской вгляделся в далекого игрока на гольф-поле и вздохнул. Он не умел играть в гольф, но вдруг пожалел, что не научился. Его захлестнуло желанием ударить по чему-нибудь, и маленький белый мяч вполне мог бы заменить ему сына. Устояв перед искушением, мистер Ушли изо всех сил постарался улыбнуться и ответить Эсмонду. Хотя и не представлял, что именно тут можно сказать. На выручку пришло некоторое религиозное воспитание.
- Нищих всегда имеем с собою, - процитировал он.
- А почему мы их всегда имеем с собою?
Мистер Ушли попытался назвать хоть одну причину, с чего он привел это утверждение, которое никогда прежде не обдумывал. Как-то не было необходимости. Нищим его услуги управляющего отделением банка были не нужны, а если и нужны, то у нищих нет средств, чтобы за эти услуги заплатить; единственный человек в округе, где проживали Ушли, которого с некоторой натяжкой можно было счесть менее благополучным, являлась старая миссис Драпп, уборщица, что приходила дважды в неделю пылесосить и выполнять иные обременительные работы по дому и за свои услуги вымогала по пять фунтов в час. Мистеру Ушли думалось, что она не может считать себя нищей. Но, как бы то ни было, он уже ввязался в спор, и теперь придется его продолжить.
- Нищие всегда с нами потому, - сказал он, внезапно вдохновившись, - что они не сберегают средства. Они тратят все, что заработали, сразу, а богатые, которые гораздо умнее, поэтому они и стали богатыми, возвращают потраченное. Получается циклический процесс, что доказывает мою точку зрения. Я иду домой пить чай.
Вот в таких незавершенных дискуссиях о втором законе термодинамики и еще целой куче различных вопросов юный Эсмонд обретал уверенность в бытии. Точнее, не столько уверенность, сколько убежденность в том, что ему, возможно, никогда не постичь природу вещей, но в вещах была определенность предназначения, а у общества - некие неизменные качества, и все это делало понимание совершенно необязательным.
Эти выводы и впрямь произвели некое успокоительное действие, особенно на подростка, подверженного не только эффектам собственного вялого сексуального пробуждения, но и нападкам других мальчиков и, что еще хуже, девочек - из-за его имени, ушей, дурацкой внешности и все еще не вполне изжитой склонности таиться по углам, особенно в минуты душевного разлада. Озлобленность, пробужденная в Эсмонде подобным к нему отношением, находила некоторый выход в ожесточенных барабанных припадках, а позднее - в нескольких фортепианных уроках, но этой отдушины его лишили.
Поскольку Эсмондовы непристойные каракули на стене туалета не возымели хоть сколько-нибудь продолженного действия на прискорбно слащавые чувства матери к нему, которые она так часто выражала публично и многословно, Эсмонд почувствовал себя несколько счастливее, осознав, что в этом мире понимание сути вещей практически необязательно, если вообще возможно.
Таким образом, выбирая между сокрушительной любовью матери и чувствами, которые эта любовь в нем вызывала, и отцовскими жесткими неизменными представлениями примерно обо всем, Эсмонд Ушли замыслил походить на отца. Мышление - процесс семье Ушли неведомый, и замысел Эсмонда был обречен на неудачу.
Глава 5
Хорэс Ушли в последнее время испытывал некоторую симпатию к сыну: мальчишка, благодаря которому можно было утихомирить столь говорливую жену, даже если для этого требуются непристойные картинки в туалете первого этажа и расходы на штукатурку и ремонт, не так уж и плох.
Он даже простил сыну чудовищный барабанный грохот. В конце концов, из-за него Хорэсу приходилось покидать дом гораздо раньше и таким образом избегать пробок, а также он давал совершенно легитимный повод возвращаться поздно, предварительно укрепив дух парой больших виски в местном пабе "Виселица и гусь". Если вдуматься, то и столкновение Веры с инспектором по шумовой экологии и угроза наказания тоже пошли на пользу. У Веры поубавилось авторитарности, а скандал с прорастающей в туалете "штучкой" и рассказы миссис Люмбагоу о происшествии усилили этот эффект.
Иными словами, Хорэс Ушли зауважал разрушительные дарования Эсмонда, нехарактерные для его пугливой натуры. Его прежнее отвращение к юноше, из которого мог вырасти, как ни крути, его робкий двойник, сменилось теплотой к сыну, и появилось глубокое восхищение его характером.
Но когда эти молодые побеги протестности увяли и перерожденный Эсмонд принялся походить на отца, от влюбленности мистера Ушли в сына не осталось и следа.
Быть Хорэсом Ушли уже само по себе скверно, и наблюдение себя в зеркале за бритьем Хорэс Ушли всегда переживал с унынием. Но, поднимая за завтраком голову от тарелки с кашей и видя юную версию себя самого, жуткую копию, которая повторяет все его движения и даже кашу ест в той же манере и с той же неохотою, - Вера считала, что каша есть самая полезная для сердца пища, - Хорэс тем более не находил покоя.