Это - продолжение самого горького и отчаянного российского романа последних лет - "Одесситов" Ирины Ратушинской…Выросло первое поколение "Одесситов". Дочери уничтоженных дворян стали "светскими дамами" сталинской эпохи, а сыновья многострадальных обитателей еврейских кварталов - яростными "строителями нового мира". И - появилось еще одно поколение детей "Одессы-мамы". Поколение детей, что чудом прошли войну и оккупацию. Поколение отчаянно смелых мальчишек и девчонок, что в дни горя и беды знали - ДРУГ БЕЗ ДРУГА ИМ НЕ ВЫЖИТЬ. Но пригодится ли такой принцип выживания им - уже выросшим? И чем может оказаться, как говорится в Одессе, "правильно поставленное сердце" в эпоху пятидесятых - шестидесятых? Даром добра - или преградой на пути к выживанию? Тяжек жребий "наследников минного поля" Второй мировой…
Содержание:
НАСЛЕДНИКИ МИННОГО ПОЛЯ 1
ГЛАВА 1 1
ГЛАВА 2 3
ГЛАВА 3 5
ГЛАВА 4 7
ГЛАВА 5 10
ГЛАВА 6 12
ГЛАВА 7 14
ГЛАВА 8 17
ГЛАВА 9 19
ГЛАВА 10 21
ГЛАВА 11 24
ГЛАВА 12 26
ГЛАВА 13 29
ГЛАВА 14 32
ГЛАВА 15 34
ГЛАВА 16 36
ГЛАВА 17 38
ГЛАВА 18 41
ГЛАВА 19 43
ГЛАВА 20 45
ГЛАВА 21 47
ГЛАВА 22 50
ГЛАВА 23 51
ГЛАВА 24 54
ГЛАВА 25 57
ГЛАВА 26 59
ГЛАВА 27 61
ГЛАВА 28 63
НАСЛЕДНИКИ МИННОГО ПОЛЯ
ГЛАВА 1
Вся Одесса называла их гицелями, и над происхождением этого слова Света никогда не задумывалась. Задыхаясь от ужаса, она видела, как маленькая белая собачонка визжала и кувыркалась в сачке. Как эти, с толстыми красными загривками, вытряхнули ее туда, в воющую и скулящую будку. А больших, Света сама видела, они поддевают на крюк. Такой железный крюк с пыльным куском мяса. И дёргают, и псы извиваются, но кричать не кричат. Не могут, наверное. Света тоже не могла, а то бы закричала. На всю эту жаркую сонную улицу и на весь мир. А тот наверху машины, в линялой майке, с потными кругами по бокам, очень даже мог, и рявкнул весело:
- Тута! Двигай дальше, Лёпа!
Жуткая машина двинулась дальше, и Света побежала за ней, но чтоб казалось - просто так. Делая "приличную девочку", так это называлось у них в семье. В голубых носочках и в голубом отглаженном платьице, вприпрыжку, этакое ясноглазое создание летит по размякшему от жары асфальту, даже отпечатков туфелек не оставляя и носочков не пыля. Посмотреть со стороны: мама дала девочке денежку на мороженое за примерное поведение и отличный табель. Другая картина не вырисовывается. Чтобы это дитя знало расположение пивных будок на двадцать кварталов во все стороны - никому бы в голову не прилило. Даже циничное сердце прокурора по делам несовершеннолетних не замутилось бы таким подозрением. Так и осталось бы повёрнутым в ту сторону голубым своим боком.
А пивная будка, конечно, там и стояла: на углу Коблевской, где начинается Соборка. И, по счастью, работала. Так что машина остановилась, и потные работники по очистке города от бродячих собак пошли освежиться.
Замерев за корявым боком акации, Света выжидала момент. И только когда, отдув пену, те трое присосались и по первому разу крякнули - рванула к дощатому зеленому кузову. Задвижка, тут простая задвижка, она видела. Никаких сложностей: собаки изнутри не откроют. Она была очень тяжёлая, эта задвижка, и горячая от солнца. И с первого раза не поддалась, а собаки, почуяв, взвыли.
- Цыц, дурные! Миленькие, цыц, - умоляла Света, царапая ногтями проклятую железку. Ее нужно было слегка поддать вверх, и мир обернулся вокруг себя несчётные разы, пока Света это сообразила. И тут же была сбита с ног восторженно лающим лохматым потоком. О, это была мечта любого одесского ребёнка: распахнутая дверь собачьей смертной будки, и удирающие во все стороны разномастные, ликующие, большие и маленькие псы!
- Стой! Держи ее, Лёпа! Ах ты, сучка!
Это уже орали за худыми Светиными лопатками, которые, отчаянно двигаясь, помочь Свете никак не могли. Воздух вдруг стал густым-густым, и Светины ноги в голубых носочках раздвигали его с усилием, как морскую воду. Один квартал до Петра Великого ей надо было пробежать, а там - заворот, и еще заворот, и дальше проходной двор, где есть шанс оторваться. Но ясно было, что не добежать. Гицели её догонят и схватят. Своими лапами собачьих убийц.
Метнуться в первый попавшийся двор - рискованно, не знает она дворов в этом квартале. Как раз попадёшь в тупик. Если на дерево… на высокое дерево… чтобы с него на крышу… и по крышам уйти… Драгоценное мгновение Света потратила на молящий взгляд вверх, но ничего ей в высших сферах не выгорело. Дома тут были высокие, и ни одно дерево до крыш не доставало.
А Лёпа и два безымянных бугая догоняли. Что они, собственно, сделают, ухватив её за платьице: будут бить лицом об асфальт? разорвут на части? сволокут в милицию? - они не вникали, так же, как Света. И даже огромный пёс тёмной шерсти, козырь сегодняшней добычи, бежавший теперь бок о бок с девчонкой, её почему-то не обгоняя - не притормозил ни на миг раздумья чистый азарт этой погони.
- Папа, папочка… - задыхалась Света. Но папочка из Воркуты, или где он сейчас, никак не мог ей помочь. А может быть, и мог? Наверное, он был уже не в Воркуте, а в-том-месте-где-он-сейчас, папа Андрей. Потому что слева из подворотни выскочил Свете наперерез мальчишка чуть её повыше, и рванул за локоть:
- Дуйте сюда. Пулей, ну?
Не разбирая, почему вдруг её называют на "вы", Света за ним и дунула. Они промчались поперёк большого двора, завернули в гулкий закоулок, и мальчишка потянул её вниз и ещё раз налево, нырнуть в облезлую дверь. Там сразу была прохлада, и запах погреба, а они шарахнулись по каким-то ступенькам ещё вниз, подальше от мирных полосок света, проходящих между рассохшихся досок. Мальчишка все не отпускал ее локоть, и Света, во всем на него положась, шла уже в полной темноте и безопасности. Тут пахло погребом, а под ногами потрескивала каменная крошка. Что-то живое и мягкое потерлось о ее бедро, но, оглушенная погоней, Света и это приняла как должное. Наверное, в этом подвале кто-то живет. Но неопасный. Теплый и добрый. Весь меховой.
Слабенько загорелся фонарик, но Свету он прямо ударил по глазам, и она закрылась локтем. Её потянули вниз за подол:
- Ну, не дрыгайся. Всё уже. Сядь вот на ящик. Тут не достанут, этого места никто не знает. Пить хочешь?
Оказалось, что Света страшно хотела пить. Еще когда гицели взялись за гранёные кружки, называемые почему-то бокалами, уже тогда хотела. Теперь она присосалась к темной бутылке с водой, наслаждаясь и захлебываясь.
- Эх ты, герой, с горла пить не умеешь, - посочувствовал мальчишка. - Ты верхней губой горла не касайся, это ж не соска. Во-во, щелочку оставь. Усекла?
Света благодарно кивнула. Уже и оглядеться можно было, и то, что было видно в жёлтеньком круге фонарика, ей понравилось. Ящик побольше, покрытый газетой, очевидно, изображал стол. Сама она сидела на ящике поменьше, и приятно чувствовала попой его шершавую поверхность. Мальчишка был светловолосый, в клетчатой рубашке, и на Свету смотрел с большим одобрением.
Откуда-то из недр ящика-стола он раздобыл пару подсохших бубликов и сунул один Свете. Другой разломил и подбросил кусок чёрному псу, который, оказалось, сидел тут же, у Светы под боком. Пес лязгнул, и кусок исчез прямо из воздуха.
- У, какой, - уважительно протянул мальчишка. - Как его зовут?
Света уже и удивляться была способна:
- Разве это не твой?
- Ты что? Он же с тобой бежал! Я думал, это ты его выручала. Ну ты даёшь, слушай, я все видел! Как ты дверцу - раз! А собаки - прямо брызнули! И во все стороны! А эти ушивки - как заорут, и за тобой! И кружки побросали, прямо вдребезги! А ты - как чемпион по бегу, вся вытаращенная! И пёс за тобой! Я потому и подумал, что они твоего пса поймали.
Пёс потерся мордой о Свету, подтверждая, что мальчишка думал правильно. И для убедительности прискулил.
- Ты смотри, кровь! У него вся морда разодрана!
Пса немедленно обследовали под фонариком. Одна щека была окровавлена, и пёс это место трогать не давал.
- Это они его, гады, крюком, - присвистнул мальчишка. - Надо тёртым рогом присыпать, я знаю. И заживет, как на собаке. Слушай, я знаю, где есть рог. Я сбегаю принесу. Ты бояться не будешь? Я быстренько. Фонарик выключим давай, экономить надо, а я тебе свечку зажгу. Только не лазь никуда.
Света ни капельки не боялась. И свечка горела так мягко, слегка подрагивая на лёгком, неизвестно откуда тянущем сквознячке. И пес, огромный и тёплый, положил морду Свете на плечо, аж глаза закрыв от тихого собачьего счастья. Мальчишка вернулся и вправду быстро, с замечательной штуковиной в руках. Это действительно был рог, обделанный в серебро, и с цепочкой. Назначение его Свете было непонятно, но вещь удивительная, а на конце - чеканная голова какого-то дракона. Или морского чуда.
- Это твой? - с уважением спросила Света.
- Позаимствовал, - коротко ответил мальчишка. - Я, видишь, его ножиком немножко поскребу - и видно не будет. А потом обратно повешу. Шмат газеты подложи.
Вдвоём они наскребли с рога мелких опилок и щедро посыпали псу разодранное место. Потом скормили ему остаток бублика.
- И как же тебя зовут? - спросила Света пса. Пес изобразил движение ушами, но от ответа уклонился. Зато мальчишка принял вопрос на свой счёт, и охотно отозвался:
- Алёша. Только Лёшей не зови, я этого на дух не перевариваю. "А" говори на начале, меня все так зовут.
- Ага. А меня Света, а вот этого - как?
Пёс им в разрешении этого вопроса никак не помог, не откликнувшись ни на Рекса, ни Кинга, и ни на одну другую из аристократических собачьих кличек. А между тем это был, очевидно, не простой зверь. Начать с того - какая громадина. Его погладить - было как погладить локомотив, такая в нем была сдержанная мощь. И голову, хоть и раненую, он держал гордо, и, даром что исхудал, больше еды не просил. Понял, что больше не было, и хвостом зря не мотылял.
- И куда же его теперь? - спросил Алеша. Пёс уловил сомнение насчет своей дальнейшей собачьей доли, и всю его гордую осанку как языком слизало. Он заскулил, как маленький, даже всхлипнул, и прижался к Свете. По шкуре его прошла дрожь, и Свете ничего не оставалось, как запустить пальцы в его шерсть, утешительно мурлыча:
- Ну, Гав, ну не бойся, ну я тебя не брошу, ну успокойся, Гавчик.
Пёс зажмурился и притих, для безопасности засунув нос к ней подмышку. Платье было всё равно разодрано и перемазано, и лучше было не думать о том, что скажет мама.
- Тебе родители позволят? - неуверенно спросил Алеша, глядя на пса. - Моя мама - точно нет. Скажет, он кота съест. Мурзика.
- И моя мама не позволит, - вздохнула Света.
- А папа?
- Папа… папа бы мне все позволил!
Света с ужасом почувствовала, что слёзы уже были в горле, и в глазах, и в носу, и никак их было назад не загнать, оставалось только молча утираться о собачий бок. Алеша лишних вопросов задавать не стал, только деликатно сказал:
- Во у песика язычище! Он тебе с одного лиза всю морду обслюнявил. А на Гава, смотри, откликается. Может, мы его тут попрячем пока, а? А еду таскать будем вместе, я ещё ребятам скажу.
Но Гав наотрез отказался расстаться со Светой, и решено было, что он пока побудет в Светином сарае, туда мама все равно боится заходить, потому что там крысы, а ходит туда одна Света, так что никто не узнает. А с едой - да, еду таскать придется. Только что дальше делать, непонятно. Мама собирается Свету отправить в пионерский лагерь с третьего июля. Ну, можно будет заболеть, или ещё что-нибудь. Они тут недалеко живут, на Нежинской.
Алёша развернул бешеную деятельность, и во двор на Нежинской они зашли уже в сумерках. С увесистым газетным пакетом, пахнущим на зависть всем окрестным собакам, потому что у Алёши мама была на дежурстве, а у Петрика и Мани мама как раз жарила котлеты.
Гав был сообразителен и, оставаясь в Светином сарае, умирающего лебедя устраивать не стал. Может, потому что тут Светой пахло. Ему подстелили старый половик за дровами. Алёша обещал назавтра забежать, и Света, сделав "приличную девочку", пошла домой. Только в коридоре, при электричестве, она разглядела как следует свое платье и поняла, что этим делу не поможешь.
Да-да, дальше была безобразная сцена, и мама гонялась за Светой вокруг стола с отцовским ремнём, семилетний Андрейка в страхе прятался за диваном, а Света уворачивалась от пряжки и орала:
- Вот вернется папа, всё ему расскажу!
- Тише, люди услышат! - зашипела мама, но Свете уже было всё равно, что услышат люди. Только и сил орать вдруг не стало. Потому что тогда ещё, ища высокие, до крыш, деревья на Коблевской, она почему-то почувствовала, что папа никогда не вернется. Тогда - почувствовала, а сейчас поняла, и повалилась на пол, в отчаянии дергая худенькими лопатками.
Мама, сразу ослабев, теперь сидела над ней, размазывая слёзы, как девочка, причитая навзрыд:
- Целый день на работе… Андрейка, как беспризорник… некормленый… а ты…
- Мам, я не голодный, - пискнул Андрейка из-за дивана, но эта неумелая защита только подлила масла в огонь.
- Он не голодный, его соседи кормили… стыд какой… ребёнок из нашей семьи… побирается! Я тяну, как лошадь, а ты от рук отбилась… с хулиганами… я четыре ночи это платьице шила…
Ей было двадцать девять лет, Светиной маме, и уже четвёртый год после ареста мужа "без права переписки" она выбивалась из сил, поднимая на ноги детей. Работа диспетчером на "Одессе-Товарной", со сверхурочными, ещё могла бы как-то прокормить. Но только отвернись - и дети что-нибудь нашкодят, или чего-то лишнего наговорят, или окажутся под дурным влиянием. Марину донимал ужас, что они, лишённые присмотра, вырастут босяками. Если вообще вырастут, а не попадут под машину и не утонут в море. Андрейка, ее маленький Ендрусь (так она его называла на польский манер, когда никто не слышал), ещё ничего, ласковый и послушный. Пока послушный, а что будет дальше? А Свете одиннадцать, уже могла бы присмотреть за братом. Но это же не девочка из приличной семьи, это сорви-голова, уличная девчонка, и сладу с ней нет никакого. Вся в отца, и норов отцовский. Она же говорила мужу: у неё мальчишеские замашки, и зачем это поощрять? А он только хохотал, большой и широкий, и подкидывал их на руки: раньше Свету, потом Марину, с одинаковой лёгкостью.
- Мои вы мурмулеточки!
Ему нравилось, что девочка растет сорванцом, и поет песни про красную кавалерию, и нечего думать водить ее в кружевных воротничках и шелковых ленточках. Он был в восторге, когда на вопрос культурных знакомых, кем Света хочет быть, девочка сморозила: "пожарником". Это в шесть-то лет, когда уже можно разбираться в приличиях! Он её баловал, она была "папина разбойница", и вечно у них были свои делишки и маленькие секреты. Света не хотела учиться музыке - и он в один прекрасный день продал за бесценок пианино. Света капризничала и плакала, когда ей расчесывали косы, а какие были косы! густые, дивного медового цвета! - и он повёл её в парикмахерскую и постриг под мальчика. Разумеется, к полному её восторгу. И каждый раз, когда Марина пыталась возразить, хватал её в охапку целовать:
- Сама ты у меня еще малышка!
И что было отвечать, если она вышла замуж в семнадцать лет, влюбившись, как дурочка, в красного командира - за дикарскую широту его и за веселье, за красивое имя Андрей, за то, как пел про чёрных коней и голубые очи, за то, что шинельку свою при первой встрече кинул в грязь ей под ноги, чтобы ей не запачкать башмачков… Очертя голову влюбилась, как польская панночка. Которой она и была: панночка из хорошей семьи, обнищавшей под Советами, но с традициями. И - в лучших традициях - не посчиталась ни с родительским горем, ни с босяцким прошлым своего красного командира, и позволила себя умыкнуть. В другой, совершенно чужой город, в другую жизнь, в полную волю "коханего".
А уж он целовал ей ножки, каждый раз умиляясь, какие маленькие, покупал меха, заваливал цветами (в том числе и сиренью, ворованной с кладбища). Ничего не откладывал на завтра, хотя был на партийной работе, в каком-то там снабжении, она это плохо понимала, а он смеялся:
- Однова живем!
Обставил квартирку, как конфетную коробку, имел уже персональную машину с шофёром, а Марине работать не позволял: ни-ни! И возил в Крым на виноградный сезон, а однажды чуть не сломал себе шею в горах, когда она увидела красивый камень и в шутку его захотела: именно потому, что до него было не добраться. Он и до сих пор в доме, этот тёмно-красный кусок сердолика: все Марина распродала, что могла, а с ним не могла расстаться. И дом уже не тот, из того их сразу выселили после ареста Андрея, теперь у них одна комната в коммуналке. И Андрея нет. А сердолик всё лежит на шаткой тумбочке, уцелевшей с лучших времен. И ремень вот остался солдатский: детей воспитывать. Света, всхлипывая, стояла над матерью и гладила ее по волосам:
- Ну мамочка… ну не надо…. ну все будет хорошо. Ну, я больше не буду. Буду дома сидеть и смотреть за Андрейкой, и дальше сарая не ходить, и платье сама зашью и постираю… и поглажу… и оборочки отутюжу… ну, мамочка!
На секунду Марина уловила тень подозрения: почему вдруг выплыло "не дальше сарая"? Но, размякшая от жалости к себе и к детям, она ни во что уже не стала вдаваться, только прижимала к себе бедовую Светину голову. Наплакавшись, они заснули все втроём на диване, и, уже засыпая, Марина подумала, что она все-таки плохая, легкомысленная мать: не проверила, как дети умылись на ночь. А если не проверить - они, конечно, по носу повозят, а за ушами не вымоют.