- Ну и объяснись. Хочешь, я с ней поговорю, у меня с ней всегда были хорошие отношения.
- Нет, я сам.
Детали этого объяснения Павел никому не докладывал, но оно состоялось. Анна улыбнулась облегчённо, когда на следующий же вечер Света, придя с Алёшей в Театральный переулок, назвала Павла дядей Павлом. И бесстрашно поцеловала. Впрочем, она и всегда знала, что девочка незлопамятна. Анна с удовольствием накрывала на стол, и Света ей помогала, как в старое доброе время.
- Тётя Аня, где у вас вилки лежат?
Жили они отдельно от родителей, у Светы. На этом настоял Алёша. Павел не слишком возражал: ценил в молодых стремление к самостоятельности. Но уж свадьбу надо устроить, как полагается.
Они и устроили. Чинная генеральская квартира до ночи ходила ходуном. Только в загсе подкачали: почему-то на свидетелей Мишу и Петрика напал неудержимый смех, когда жениху и невесте загсовская мымра читала наставление о крепкой советской семье. А смеяться было нельзя, и от этого ещё смешнее. Уже и Света фыркнула, и Алёша с трудом сдерживался.
- Прекратите смеяться, а то не распишу! Что за несерьёзное отношение…
Мымра строго взглянула на невесту, и они встретились глазами. Тут мымре оставалось только капитулировать: сама она засмеялась добродушно, даже не слишком себе удивляясь. И всё быстренько оформила, и пожелала им счастья.
Петрика арестовали в феврале, и даже не дома. Он просто домой не пришёл. Кинулись выяснять: у следователей мало что выяснишь, но рассказали Петрика однокурсники. Ну, надо было выступить их институту с осуждением врачей-вредителей. Ну, собрание было, и Петрику даже, кажется, не обязательно было выступать. Или можно было бы сказать что-то обтекаемое: там выступавших и без него хватало. Это же было чисто формальное мероприятие, ну как везде. А Петрик вылез и понёс: что это еврейский погром, и он сам еврей, мало ли что по паспорту, и не будет в этом участвовать, и что - позор… Никто опомниться не успел, а он уже наговорил себе на статью. И какая муха его укусила? Всегда был такой практичный, знал, что к чему пришито…
Муся, плача, собирала передачу. Яков сказал, что можно устроить, передадут. И хлопотал, напрягая все свои контакты: ну сглупил мальчишка, так неужели срок дадут? А, с другой стороны - как замять - он ведь публично, и свидетелей - полный зал. В такое-то время - кто возьмёт на себя закрыть дело?
Света Мусю утешала:
- Его скоро выпустят, ну поверьте мне. Вот чует мое сердце - выпустят скоро. Ну тётечка Мусечка, ну вот увидите!
Почему-то Муся действительно заражалась этой нелепой уверенностью, но лишь когда Света была рядом. Так что весь тот конец февраля Света и была рядом, ночевать только домой ходила. Алёша не ворчал. Он понимал. Молодчина его Светка, тётя Муся иначе б с ума сошла!
И Светка первая углядела публикацию в "Правде" за первое марта, примчалась с ней к Якову. Нет, публикацию все читали, конечно. Но подумать - что это значит? Опытный читатель газет, Яков дожен был согласиться: если б "они" думали, что Сталин встанет - поостереглись бы такое написать. Что он болен - ещё куда ни шло, но там же было чёрным по белому ещё и другое. Что он не скоро сможет управлять страной! Он бы за это "им" головы посносил, до всех бы добрался. За меньшее головы сносили. Раз не боятся - значит, уверены, что не встанет. А это, в свою очередь, значит…
Ребята устроили вечеринку: конечно, у Светы с Алёшей. Только своей компанией. Вчетвером, то есть.
- Ну, за Петрика!
Такое время психованное, будем веселиться! Унывать не надо!
И давайте слушать джаз! Все четверо были несколько взвинчены: пахло большими переменами. А тогда, может, Петрик вправду выйдет очень скоро? И дядя Илюша?
Алёша умело управлялся со стареньким проигрывателем. На нём, как водилось, вращались чьи-то рёбра: серые на чёрном. Ото всех рентгеновских снимков сквозит холодочком смерти, но пела с этих рёбер труба - серебряно и счастливо - совсем о другом. Они пили дешёвое белое вино - по кругу, из горлышка. Так было лучше, чем из стаканов. Алёша сидел на полу, откинув голову Свете на колени. Маня, тоненькая, черноволосая - они её дразнили раньше "глаза на ножках" - воробышком свернулась в своём любимом кресле, слушала серебряную трубу. А из кресла - уж совсем одни глаза от Мани остались.
- А вдруг, а вдруг? - выпевала запретная труба, и запретные будила надежды.
- Ну, за нас! - Миша приобнял Маню вместе с креслом, - чтоб мы, главное, вместе держались! Не вешай нос, Манечка, всё будет хорошо. Светка у нас чувствительная, как барометр: она, видишь, чует. Ну?
И Маня улыбнулась, и лихо глотнула из горлышка - так лихо, что поперхнулась и пролила. И все засмеялись, и Маня тоже. И они пели свои любимые песни, и дразнили друг друга, и хохотали, а Куть лазил у них по коленям.
Утром к ним в дверь заколотили из коммунального коридора:
- Кончайте там веселиться! Сталин умер!
На кухне мадам Путько причитала навзрыд:
- Как же мы теперь будем? Ну как же теперь? Без Сталина - ка-а-к же?
- Ой-вей, отец родной! - съязвила мадам Званская, - по мужу она так не плакала!
- Что ты сказала, морда жидовская?!
- А ты полегче теперь с жидовской мордой, прошло твоё время!
- Вы слышите, нет, люди, вы слышите? Они уже опять наглеют!
Там, на кухне, раздавались батальные звуки и вопли насчёт милиции. Но друзья не обращали внимания: баталии были не в первый раз, а нога милиционера в эту квартиру никогда не ступала. И не ступит. Одно время прошло, другое начиналось. Неведомо какое. Надо держаться вместе. Света распахнула разбухшую оконную раму, и их ознобило утренним сырым ветерком - совсем, совсем весенним. Чуча профырчала крылышками мимо Маниной щеки: завтракать крошками со скатерти.
ГЛАВА 19
Никакие аресты в городе не происходили. Затихли как-то все газетные кампании. А тротуары по утрам исходили слоистым паром: подсыхали, готовились к скорой жаре. Павла маршал Жуков срочно вызвал в Москву: почему- то он был теперь в Москве, непобедимый маршал. А ведь вскоре после "жуковского расстрела" его ещё дальше на чердак отфутболили, в Дальневосточный военный округ. Павел выехал, недоумевая, но исполненный надежд. Жуков зря вызывать не станет. Да и хорошо было встряхнуться: смерть Сталина ударила по нему больно. И этой боли вокруг никто не разделял. Даже сын - и тот не спорил, но и не понимал ничего, Павел это видел.
Алёша жаловался Свете:
- Представляешь, горюет! Вот ночью на кухню выхожу попить, а он сидит там один и горюет! Говорит, Сталин Россию спас, а дураки не понимают. А если бы не Сталин - Троцкий с его шайкой всю страну бы уничтожили, и нас всех. Уже почти уничтожили, а Сталин всё спас. И семью, и образование, и церковь, и армию. И репрессии оправдывает: мол, Сталин чистил власть от всякой сволочи нерусской перед войной, а то б мы войну проиграли. И про георгиевские ордена: мол, их во время войны стало можно носить, а это возрождение. Ну, дальше, конечно, про Жукова его любимого… ну, что ему тут скажешь?
- А ничего не говори. Ты что, такой принципиальный - человек горюет, так надо с ним спорить?
- Но имею же я право на другие принципы!
- Ну и имей. Миша вон с коммунизмом носился - помнишь, спасу от него не было - курса до второго? А Андрейка - ты послушал бы, какие у него стали принципы, я тебе ещё не всё тогда рассказывала… Ещё покруче, чем у моей мамы. Так что я и тебя стерплю, с твоими принципами.
- Что значит - стерпишь? А у тебя что - какие-то другие? Может, тоже по Сталину поплачешь?
- А я беспринципная, - весело сообщила Света, и нос показала - на манер Буратино.
- Ну, и что ж в этом хорошего?
- А в принципах - что хорошего? Как принципы - так жестокость, мало я этого видела? Я иногда думаю, что принципы - это чтоб легче было ненавидеть: с ценным видом. Вот ты попробуй кого-нибудь любить по принципиальным соображениям. Фиг получится! А не любить или злиться там - пожалуйста. Вот, вот, посмотри на себя - уже злишься!
- Ну, могут же быть гуманные принципы…
- Давай-давай, попробуй. Полюби меня из гуманизму! - она расхохоталась и стала щекотать его шею. Алёша упал в обморок на тахту, и её за собой потянул. Вот и поговори с такой серьёзно.
Петрик из лагеря прислал письмо: всё у него в порядке, пусть не волнуются. Письмо было бодрое и, хоть не прямо - но обозначено было, что надеется Петрик на всё лучшее. Муся приободрилась, повеселела. По слухам, режим в лагерях сильно смягчился, и вообще скоро всех по домам отпустят. А от Мишиного отца писем не было.
На лето Света устроились в детский сад санаторного типа, между Ланжероном и Аркадией. Всё же у неё было незаконченное педагогическое образование, так что её взяли. Она надеялась восстановиться в институте: раз новые времена, может, и можно будет? Но, чтоб восстановиться в институте - лучше бы иметь стаж именно педагогической работы.
Работа была лёгкая: корпус шикарный, зелени - море, настоящее море тоже рядышком, вниз по лесенке. И группа небольшая: детский сад был привилегированный. Тут персонала положено было много, так что руки ни у кого не отваливались. Её напарница оказалась женщиной доброй, но толстой и ленивой до невероятия. Как только она сообразила, что на Свету можно сваливать всю беготню - она Свету пламенно полюбила. Полюбовно они обязанности и поделили: Тамара Савельевна детям книжки читает, тихий час обеспечивает и развивающие игры. Вроде складывания кубиков и изучения правил уличного движения с машинками и куклами. А на Свете - танцы, подвижные игры, купание, походы в столовую и прочая суета. Свете нравилось. Малыши были уморительные, а в тихий час можно было скатиться к морю и всласть поплавать.
Неслухи у Светы были расставлены по ответственным постам: обсыпанная веснушками Ирма (дадут же ребёнку имечко!) следила за тем, чтоб на солнце все были в панамках, а черноглазый быстроногий бесёнок Лёнька всегда бежал замыкающим и следил, чтоб не отбивались от строя. Светина группа передвигалась только бегом, потому что иначе - лопнула бы от нерастраченной энергии. А так - все, как паиньки, валились на кроватки и засыпали мгновенно, без капризов. Они тут и ночевали, а родители приезжали их проведывать не по родительским дням, а когда хотели. Как правило, приезжали на машинах с шоферами.
Что было бы, если б они были недовольны воспитательницей своих чад - Света не задумывалась. Её больше интересовало другое: чтоб чада побольше веселились и поменьше хныкали. Они все научились у неё ходить колесом и попадать мячиком в подвешенную на ветку корзинку. Карманы у них были полны обкатанными морем стекляшками и красивыми камешками, а с бродячим котом Уркой, которого администрация никак не позволяла взять в корпус, потому что инфекция, у её группы были совершенно особые отношения.
К ужасу Светы, только двое из группы умели кое-как плавать, а научить остальных шансов почти не было. Купания означали, что крошечная полоска у берега отгораживалась канатом с поплавками - так, чтоб детям вода была не выше, чем по пояс. И, чтобы окончательно испортить удовольствие, были ограничены пятнадцатью минутами. Но, имея известную долю здравого смысла, все эти строгости можно было обходить - по мере того, как администрация ослабляла бдительность.
А она ослабляла: со Светиной группой ничего не случалось. Все были здоровые, загорелые, горластые и довольные жизнью. Никто не рыдал у родителей в объятьях и не жаловался, что им позволяют не доедать кашу. Даже и на драки один на один, на которые Света смотрела сквозь пальцы, тоже никто не жаловался: а вдруг возьмут да и запретят? Они бегали хвостиками за тётей Светой и, в общем, так же наслаждались дрессировкой, как пёсик Куть. Даже рёва Тонечка нашла себе более интересное занятие: она лучше всех пускала по воде "блинчики", у неё камешек три раза подскакивал, а иногда и четыре. Потому что она умела находить правильные камешки. За непослушание Света обычно отпускала щелбаны, изредка - "хлоп-по-поп", что её мелкота воспринимала как должное. Настроения им это не портило, ну - не больше, чем на пару минут.
И поэтому ни в какую историю Света в то лето попадать не предполагала. Но влипла. Из-за мальчика Ромочки - в общем, не самого шухерного из её команды. Этот Ромочка отчаянно заикался, не выговаривал половины алфавита, и вообще его с трудом можно бы понять. Но уж если Ромочка чего-то хотел - то будьте уверены, все понимали, чего именно. Это мальчик умел. Впрочем, особых хлопот с ним не было. Изредка на него "находило", и он ни с того ни с сего лез в драку, переходившую в такой же беспричинный рёв. Но не слишком часто: Свете не свойственно было вникать в психологические тонкости, и она исключений для Ромочки не делала. Кроме того, малыши были всегда по горло заняты важными делами, так что рёв легко сменялся чем-нибудь неотложным: деланием "секретиков", игрой в "выбивалки" или пусканием бумажных самолётиков.
Но как-то на Ромочку "нашло" больше обычного: что-то там он не поделил с тихой Любой, плюнул ей в ухо, задрал платьице и пытался стянуть с неё трусы. Люба вырывалась и орала благим матом, пока не подлетела Света. Недолго думая, она влепила Ромочке звонкую затрещину и занялась приведением в порядок туалета Любы. Тут уж взвыл Ромочка, да так, что даже сонная Тамара Савельевна прибежала и захлопотала. Но успокоить Ромочку не могла. А Света и не считала нужным: ничего Ромочке не сделается, даже если это первая затрещина в его жизни. Нежный какой нашёлся…
Вот только как раз в это время Ромочкину маму угораздило приехать, проведать сыночка. Ромочка, ещё в слезах и соплях, увидел её первый и припустил к ней по аллейке, не забывая подвывать на ходу. Тамара Савельевна стала столбом от ужаса. А Света за Ромочкой бежать не стала: если мама захочет объясняться, пускай сама сюда идёт. Ромочка, уцепившись за маму, что-то там ей лопотал - ясно, что ябедничал. Мама, элегантная дама в летнем шёлковом платье и в шляпке из прозрачной соломки, выпрямилась и странно посмотрела на Свету: будто тигра в клеточку увидала. Схватила сына в охапку и потащила к машине. И немедленно машина выкатилась за витую ограду: объясняться эта мама явно не желала. Ну и ладно.
Что это значит - Тамара Савельевна Свете популярно объяснила: завтра родители заявятся к директрисе садика, устроят невероятный бенц за избиение дитяти, и если обойдётся только тем, что Свету погонят отсюда с соответствующей характеристикой - то пусть поставит Богу свечку. Лучше Свете самой пойти к директрисе, ну, объяснить, как это вышло, и всё такое. Света только плечом повела: она сюда нанималась не в холуи, а в воспитательницы. И, не пытаясь смягчить свою участь чистосердечным покаянием, стала учить малышей ещё одной считалочке: они собирались играть в казаки-разбойники. Эх, жаль только, что не все ещё плавать научились. До вечера они бегали по дорожкам вокруг клумбы с петуниями и по туевым аллейкам, весело поужинали и помыли ноги, распихались по постелям, а дальше уже было дело Тамары Савельевны: читать им сказку на ночь. Света никогда не понимала, зачем: всё равно они не дослушивали до конца, засыпали без задних ног.
На следующий день, конечно, заявились Ромочкины родители, и травмированного Ромочку привезли с собой. Света впервые увидела Ромочкиного папу. Нет, не впервые: это был тот самый, с залысинами, который её вербовал насчёт сотрудничества с НКВД! Он держал огромный, невероятный просто букет гладиолусов и пялился на Свету: тоже признал. А Ромочкина мама этой немой сцены не поняла, сразу ринулась к Свете.
- Светлана Андреевна, дорогая, вы себе не представляете… Это же чудо какое-то… мы уж не знали, как его в школу отдавать… единственный ребёнок… вы не представляете, как мы вам, как мы вам обязаны!
Она пожимала руки ошалевшей от этих излияний Свете, потом подтолкнула к ней Ромочку:
- Ну, скажи, поганец, как положено!
Ромочка, ковыряя песок дорожки сандалией, пробубнил:
- Тётя Света, извините. Я больше не буду. Возьмите меня обратно в группу, а я с Любой помирюсь.
Света ушам не верила, но "поганец" не заикался и даже "р" выговаривал. И "л", и всё остальное - как полагается. То ли у него от затрещины мозги перевернулись должным образом, то ли от потребности срочно наябедничать язык мгновенно пришёл в боевую готовность? Так или иначе, маме он изложил свои претензии безо всяких дефектов речи, чем и объяснялось мамино вчерашнее странное поведение.
Немедленно прощённый за все грехи Ромочка, сияя, стреканул сандаликами к прочей команде. А Света ещё долго выслушивала речи о том, какая она замечательная. Она с удивлением почувствовала, что не может сейчас злиться на этого, с залысинами: так ему было неловко, и так он был счастлив за своего Ромочку, а заговорить со Светой - не знал как, и совсем не знал, что делать с цветами. Даже жалко его стало: в конце концов, у неё лучше работа, чем у него. Она взяла букет и улыбнулась ему. Радость и злость не уживались в ней одновременно: или то, или другое. А сейчас она уж очень радовалась за Ромочку: издалека было слышно, как чисто он орал на бегу:
- За одним не гонка, человек не пятитонка!
Ромочка, кстати, оказался человеком не без ума и сердца: перебираясь домой к концу августа, он уговорил родителей взять с собой кота Урку, чтобы Урка не был бездомный, а жил с Ромочкой.
А Света с отличной характеристикой со временного места работы (этот детский сад был сезонный) безо всяких проблем поступила осенью в другой детский сад, на Петра Великого. Уже на постоянную должность воспитательницы. Ну, не цирк, конечно, но тоже весело.
А Павел вернулся из Москвы не скоро. Был он мрачен и неразговорчив, хотя по службе получил повышение: был он теперь генерал-лейтенант. И сразу подал в отставку: хватит с него. Сдали Россию, эх, сдали! Когда Жуков потянул за собой наиболее доверенных людей в Москву - как Павел надеялся! Арест Берии был проведён чисто и красиво, так возьми, же, маршал, дело в свои руки до конца! Арестуй всех прочих - и бери власть! Если бы сразу - никто и не пикнул бы. Сталин, имея такую возможность, разве задумался бы? А не было бы - он бы всё равно её создал…
Но не решился маршал, не решился. А эти - сейчас наворотят…
Выйдя в отставку, Павел стал преподавать в артиллерийском училище. Увлёкся приведением в порядок дачи, раньше всё как-то руки не доходили. А теперь - нужно. Будет внук у них с Анной - можно ли ребёнку без свежего воздуха? Он внушал Алёше:
- Береги Свету! Слишком прыгучая.
Света смеялась:
- Дядя Павел, ну куда дальше? Пушинки с меня сдувать?
Она легко носила (своя ноша не тянет!), даже танцевала под Новый год. Алёше только в этом году было диплом получать, но он ухитрялся подрабатывать: чинил соседям патефоны и прочую технику. А те разносили по своим знакомым восторги насчёт мастера - золотые руки: берёт недорого, а может всё. По вечерам Света смирно сидела дома. Её тянуло на идиллию, особенно со второй половине беременности. И идиллия получалась, хотя из коммунальной кухни доносились звуки отнюдь не пасторальные. Но можно было дверь закрыть и почти не слышать. А если и слышать - то им было только смешно:
- Мадам Званская, когда вы будете мыть туалет? На високосный год?
- Не морочьте мене голову с тем туалетом, я с Нюсей очередью поменялаяся, да будет вам известно!
- А Нюся тогда почему не помыла?
- Я знаю, почему? Я вам что - психический доктор? Я скоро за себя не буду отвечать, так я ещё за Нюсю должна отвечать! Вы лучше смотрите за своей кошкой, она опять нагадила мне под дверь!