– Померещилось, волосы там чьи-то, – успокаивал сам себя газовщик, после чего запустил руку в ведро. – А водоросли-то морские! Разводите?
– Н-да, вместо морской капусты, – хмуро отозвался H
Газовщик так и ушел, забыв напиться.
8
– Говоришь, водоросли у него там? – спрашивал начальник райотдела милиции Меринос, купаясь в живительном ветерке от старого вентилятора "Победа" с резиновыми лопастями в форме ослиных ушей.
– Так точно, водоросли. Морские, – отозвался давешний газовщик, и пятно пота на его мутно-голубой милицейской рубашке поползло вширь.
– Ученый, выходит, – констатировал Меринос, помогая вентилятору мелкими взмахами маленького розового, похоже, дамского платочка. – Не люблю я их…
– Кого? – осторожно полюбопытствовал с удовольствием надевший привычную милицейскую форму младший сержант Василий Сафонов.
– Да этих, шибко умных. Студентов, врачей, доцентов всяких… Враги они.
– А может, он советский ученый? – вошел Василий во вкус доверительной беседы с начальством.
– Как же… Советские ученые, чтоб ты знал, это карьеристы, а настоящие ученые… О, это умные люди. Но они не советские. Понимаешь, они даже выпить толком не умеют, драться не любят, крепкого словца сказать не могут. Потому я их не люблю. Простоты в них нет.
Висевшие друг против друга портреты двух Ильичей, лысого и бровастого, одобрительно переглянулись.
Почему начальник не любит врачей, Васька выяснять не стал. Он и сам недолюбливал медицинских работников – однажды так сделали ему укол, что потом у него на заднем его лице, как он любил выражаться, выскочил чирей, один из тех, на которые, как на осу, не сядешь.
– Так что ты за ним следи, – подвел итог беседы начальник. – Правда, от водорослей большого вредительства быть не может – у нас их и так хоть отбавляй, река зарастает… Но все равно надо держать ухо востро.
Капля, неспешно текшая по веснушчатому лбу рыжего, не в масть, Мериноса, съехала наконец ему на переносицу, и он обстоятельно и неторопливо выматерился, доказав, что если матерщина – игра, то он в нее играет на своем поле.
9
Сделать лицо… Из чего можно сделать лицо? Из яблок, груш, травы, жира, столярного клея, красителей, конского волоса, детских кубиков, строительных блоков, мрамора, бронзы… Но самое красивое – человеческое лицо, мужское, женское, не сделанное, без яблок, жира, красителей и т. п.
Такое лицо было у женской резной головы, венчавшей нос барка "Хрустальный ключ", потому что то был именно барк, не шхуна и не баркентина, и стояли на том барке прямые паруса на фок– и на грот-мачте и косые – на бизань-мачте. Широкоскулый боцман Дирк Слоттам наказывал матросов не только за непочтительные отзывы об их старом корабле, но даже если они при нем называли деревянную голову на носу уродиной или, пуще того, Горгоной Медузой. Нельзя давать непристойные имена хранительнице корабля, небось на испанском судне бы не посмели, побоялись бы за свои матросские задницы, там розог не жалеют. "Хрустальный ключ" как раз шел мимо испанского берега близ мыса Финистерре.
Капитан до сих пор никому на глаза не показывался, команды отдавал ван дер Вейде, помощник капитана. Матросы, подвыпив, не раз хлопали по плечу боцмана, подначивая его признаться, что никакого капитана, кроме ван дер Вейде, на судне не было и нет. Но Дирк Слоттам, сам матросивший десятилетиями и плававший даже на португальских и английских судах, вовсе не улыбался в ответ на такие фамильярности; он крутил и крутил свой длинный рыжий ус, со всей фрисландской обстоятельностью выслушивал говорившего до конца, а потом отвечал: у нас есть на судне капитан, и зовут его капитан Фалькенберг, просто ему сейчас неможется, и он лежит у себя в каюте.
Один из матросов, перебравший рома и не удовлетворенный объяснениями боцмана, полез было на него с кулаками. Слоттам ударил его только раз коротким, но молниеносным движением руки, похожей на бычью ляжку. Очнувшийся к ночи матрос потом шутил, что ему, должно быть, рухнула всей тяжестью на голову сама Горгона Медуза.
10
В-седьмых, есть все равно захочется. Сколько бы продуктов ни было в доме. Через какое-то время – скажем, на седьмой день – обнаруживается, что осталось какое-то странное сочетание – к примеру, венгерский зеленый горошек в банках и карамель "Театральная" – и есть это уже больше невозможно. И тогда человек выходит из дому, делает великие географические открытия, без телескопа замечает новую планету, попадает под троллейбус или покупает себе еду.
Продукты – это продукт чьего-то труда, трудится либо человек над природой, либо природа – над собой. Человек еще не научился из трудов над собой извлекать что-нибудь съедобное. Может быть, и научится, определенно научится.
А покамест Н. шел по лесной тропинке, удаляясь от дома и одновременно от реки, и приближался к человеческому жилью, а главное – к сельскому магазинчику. И продавались в том магазинчике серый белый хлеб, ржавая селедка, баночные кильки в томате, соль крупного помола, лавровый лист в пакетиках с изображением лаврового листа и проигрыватель "Аккорд" с пластинками хора имени Веревки и вокально-инструментального ансамбля "Самоцветы". И была там продавщица, простоволосая и любопытная, начавшая с вопроса:
– Вы кто?
– Я здесь живу, – ответил Н., чтобы не признаваться, что он Никто, хотя подобный ответ и напрашивался.
– А, так это вы снимаете старый дом у реки… И что вы там делаете?
– Отдыхаю, – ответил Н. и добавил: – Думаю.
Это, конечно, было сказано необдуманно. Никогда не говорите простым людям о своей способности размышлять: это не вызовет у них ничего, кроме немого удивления. Потом же всем встречным и поперечным будет доложено, что вы – опасный чудак.
– Интересно, о чем таком интересном здесь у нас можно думать? – пожала плечами продавщица.
– Ну, думать можно о чем угодно, не только о том месте, где в данный момент находишься… Скажите, а почта у вас тут есть? – спросил он и тут же подумал: "А зачем мне – письма посылать опасно".
– Есть – на соседней улице, – ответила продавщица. – Сестра моя там работает.
– Одна?
– Большую часть года одна, но ей сейчас студент один помогает, по фамилии Голодрыга. Придурковатый.
– Почему придурковатый? – удивился Н.
– Он все время все путает, письма не туда складывает, и сестре потом приходится сортировать заново. Говорят, его зимой из института чуть не выгнали. Такие вот у нас молодые кадры растут…
Н. с трудом уложил продукты в огромную авоську и на всякий случай связал ручки бечевкой. Можно было, конечно, купить и проигрыватель, но прилагаемая к нему фонотека явно была неудовлетворительна. Вот если бы кантаты Баха или, для смеха, вагнеровский "Летучий голландец"! Впрочем, оперу эту он знал назубок, да и на всякий случай привез с собой партитуру.
Авоська оттягивала руку, плетеные ручки врезались в ладонь, и он остановился, чтобы обернуть их носовым платком. Во время этой операции его заметил из милицейского окна сержант Васька.
– Товарищ капитан, идите нашего ученого смотреть.
Капитан Меринос, вытаскивавший из толстого веснушчатого указательного пальца занозу, чертыхнулся, воткнул в многострадальный палец еще и иголку, выматерился, извлек иголку, воткнул ее в лацкан милицейского кителя и затопал наконец по крашеному полу в направлении окна.
– Этот? – удивился он. – Старый какой-то. Седой. Похоже, он не опасен. Какой-то побитый жизнью…
Немного отдохнув, H. продолжил свой путь к дому. Тем временем в милицию прибежала запыхавшаяся продавщица.
– Ну, спросила, чем он занимается? – осведомился о выполнении своих инструкций Меринос, снова принявшийся поддевать иголкой кончик занозы.
– Спросила.
– И что же он делает?
– Думает.
Тут Меринос подцепил-таки занозу и, скривившись от боли, вытащил ее.
– Тттвою мать, – сказал он занозе и потом, после паузы, подвел беседе итог: – Нет, все-таки он опасен.
Н. тем временем подходил к границе своего участка. Границей этой служила колючая проволока, тремя рядами натянутая между вбитыми в землю нестругаными деревянными столбиками. Н. мог бы поклясться, что еще несколько часов назад, когда он уходил, забор стоял заметно дальше от дома. Он прошелся вдоль забора, но никаких следов, что столбики переносили, не было. Померещилось? Или кольцо колючей проволоки сжимается само?
11
Ночью – белое облако на черном фоне. Говорящее.
– Если я спрошу тебя кое-что?
– Спрашивай, – выдыхает облако.
– Почему нет мне покоя на земле?
– Вот так вопрос… Ты действительно хочешь знать?
– Да.
– Потому что тебе не повезло: ты попал не в ту страну, не в тот век, и хуже всего, что ты не тот, кем кажешься…
– Возможно…
– А если совсем коротко, тебе нет покоя, потому что тебе нет места.
– Почему же мне нет места?
– Потому что ты хочешь быть не тем, кем задуман.
– Не тем?
– Да. Ты хочешь быть умнее и лучше. Это не проходит безнаказанно.
Черный пар шел у белого облака изо рта, то есть оттуда, где должен быть рот, то есть оттуда, чем оно говорило. Или смеялось?
В следующем сне ему явился человек с зеркальным лицом. В нем отражалось собственное лицо Н., только глаза были закрыты и щеки бледны.
– Ты не умеешь умирать, – сказал человек с зеркальным лицом. – Я буду тебя учить. Здесь нужен навык. Надо научиться смерти, обрести опыт…
Гость стал учить его умирать, показал в бесконечном калейдоскопе картинок все виды смерти. В эту ночь Н. умирал многократно – тонул в море, падал с крыши, задыхался от дыма и ядовитых газов, погибал от рук убийц и палачей, кончал с собою и тихо угасал на старческом одре. Он понял, что смерть может быть скучной, как любое привычное занятие, и еще он понял, что никакого опыта быть не может, каждый раз умираешь заново – а утром, если повезет, просыпаешься…
Действительно, проснулся: что-то щекотало его веки. Круглолицее настольное зеркало испытующе нацелило солнечные лучи прямо ему в глаза.
12
Волны бегут босиком, играют в футбол, гоняют солнечный мяч, разбивают его на тысячу осколков, потом вновь собирают и вновь играют.
Вот пройдены Канарские острова. Уже в теплых водах их подстерег шторм, ветер трепал "Хрустальный ключ", как кот недодушенную мышь. Паруса были взяты на гитовы, но корабль все так же трещал и скрипел. После очередной волны, потрясшей корпус и отломившей часть фальшдека, среди матросов началась паника; они поняли, что кого-нибудь из них вот-вот смоет за борт, и стали искать укрытия кто где. Боцман ходил по палубе, цепляясь паучьей хваткой за каждый свисавший канат или линь, и привычно раздавал зуботычины направо и налево в надежде вернуть матросов на свои места, но все напрасно.
В этот момент на мостике показалась странная фигура в черном испанском камзоле с серебряными кружевами и черной широкополой шляпе. Фигура пару минут наблюдала за происходящим, затем – звучно, но не криком – скомандовала:
– Все по местам! Боцман, пошлите двоих крепить шлюпки!
Команда пришлась на паузу между двумя ударами волн, поэтому была услышана.
– Капитан! Это капитан! – зашелестели матросы.
Команда очень быстро была выполнена. Капитан снял шляпу, и все увидели его смуглое, скорее даже желтое лицо и длинные седые волосы, а кто стоял ближе, заметил и резкие черты этого лица, и хорошо вспаханное поле морщин на щеках.
– Я, Микаэль Фалькенберг, ныне избавленный провидением от недуга, принимаю командование на этом судне по всем законам человеческим и небесным.
Сказано это было спокойно, но с силой, и матросы без колебаний признали власть этого человека. Ему не надо было кричать или утверждать свое право кулаками, как Дирку Слоттаму, достаточно было слова и взгляда.
"Ага, Микаэль, – подумал боцман, сам впервые видевший капитана: нанимали его через посредников. – Очень смахивает на испанское Мигель. Не тот ли это самый испанский ренегат, бывший капитан английского фрегата, что потом на наших военных судах плавал? Он был известен под вымышленным именем ван дер Деккен, что означает "человек с палубы". Впрочем, и Фалькенберг – вряд ли его настоящее имя. Наш капитан, безусловно, дворянин, и кто знает, как его на самом деле зовут…"
Дирк еще раз взглянул на капитана и не увидел его глаз – настолько они были глубоко посажены. В первый раз за всю жизнь боцману стало не по себе.
"Капитан – явно человек отчаянный, – подумал он. – Вернусь ли я из этого плавания к жене и детям?"
Впрочем, Дирк Слоттам умел владеть собой и потому не показал виду, что поддался сомнениям. К тому же его тотчас отвлек следующий необычный эпизод: на мостике появился второй человек в черном. Этот, в отличие от капитана, был одет просто, но в его бесстрастном пергаментно-бледном горбоносом лице было нечто зловещее. Вглядевшись, Дирк понял: самое худшее в этом человеке – это его улыбка.
– А вот и лекарь. Заботливый, на шаг от капитана не отходит, – сказал кто-то за спиной боцмана.
Дирк оглянулся. На пороге камбуза стоял кок-малаец, человек без возраста, и ласково улыбался. Точно так же, как и лекарь.
13
Сперва Илья-пророк обращается к небесному воинству. Голос его – раскаты бессчетных жестяных листов. Но вот время выдвигать звездоносную кавалерию. Кони огненные и кони ночного мрака бьют тысячами копыт в небесную твердь, рождая бледные искры, вздымая клубы серой пыли. Силы тьмы сплачивают ряды, вступают в бой. И почти сразу они разбиты, бегут, унося на своих плащах небесную пыль, и поле битвы снова тихо голубеет.
Все, что нам видно снизу, – гроза.
А утром – за молоком, по берегу реки, между коряг, по гладкому песку, а ведь хочется и по молочному водному зеркалу, но тропинка уводит вверх, на поляну, в обход поля – и вот уже первые крыши, и куры под ноги попадаются. Деревня Протори.
Бидон парного молока да яйца, а еще – пучок укропа и лопоухих салатных листьев. Дед слепой, бабка сама с коровой управляется, ну и дочка помогает, хотя ей скоро родить. Н. покупает – дешево, копейки! – еще и букет белых флоксов. Все-таки с цветами веселее.
Тропинка ведет обратно, в обход поля, на поляну, к высокому берегу, вниз, к дому… И тут он остановился. Как дом похож на корабль – эти мансарды, мезонины – так ли они называются? – все прилеплено, надстроено, и боковой фасад – как корма каравеллы. Только линии бортов прямые, как у речного теплохода, не как у морского парусника. И дерево торчит, насквозь проросшее веранду. Мачта. Мечта…
Одномачтовое мое суденышко, куда же мы плывем? Бесполезно задавать классический вопрос девятнадцатого века: "Куда ж нам плыть?" – потому что ведь уже плывем, и не по своей воле. И не знаем куда. Узнаем?
14
"Хрустальный ключ" был уже в тропических водах и салютовал солнцу оранжевым вымпелом, послушно следуя за раскаленным светилом по солнечной тропинке, а оно ускользало от него, пряталось за волной, потом за облачком, и за следующим, и подмигивало, ослепляло, и вообще делало все, что оно делало, с энтузиазмом, так что матросам приходилось обматывать головы тканью. Питьевую воду экономили.
Между вахтами матросы укрывались в кубрике и травили байки.
– …он был женат шесть раз подряд, и все неудачно. Так вышло, что всех его жен звали Дортхен Петере… Да нет, это разные жены были, только вот имена у всех оказались одинаковые. На каждой из них он был женат по три месяца. Теперь, завидев издали девушку, которая ему нравится, он кричит ей: "Эй, Дортхен Петерc!" Если она откликается, он убегает.
Матросы загоготали.
– Эй, Япп, а ты правду говоришь? – поинтересовался кто-то.
– А зачем тебе правда, когда смешно? – ухмыльнулся другой.
– Магия имени, – глубокомысленно изрек старый матрос.
На палубе Дирк Слоттам проверял такелаж. Увидев молодого помощника капитана, как раз проходившего мимо, боцман спросил его:
– Что за человек этот лекарь?
Ван дер Вейде пожал плечами:
– Кто его знает… Итальянец, родом из Флоренции, но говорит почему-то с испанским акцентом.
– Не нравится он мне, – сказал Дирк.
– М-да, философия симпатии, – улыбнулся молодой офицер, человек образованный, в свое время учившийся в университете. – Я вот вам расскажу одну историю о человеке, который был очень популярен в народе. О нем даже песни слагали.
Дело было в одной заморской испанской колонии, которая называлась Санта-Анна, – не буду говорить, где она расположена. Губернатор дон Альваро де Фуэнтес любил покой, однако ему приходилось колонией той управлять, то есть заниматься беспокойным делом. Более же всего дон Альваро любил играть на клавесине. Его офицеры тем временем гонялись за пиратами. Губернатор не отдавал им приказов, но офицеры были весьма деятельны. Пиратские корабли разлетались как осы из гнезда, когда по нему бьют палкой. Порою палка доставала одну-две из этих ос, но самого упорного и кровожадного из пиратов поймать никак не удавалось. Звали его Гассан, он потопил уже десяток купеческих кораблей и поубивал множество народу. Пленных он не брал.
Офицеры ловили его восемь лет и так и не поймали. Гассан попался сам – забрел ночью в город к какой-то девке, а наутро случайно встретил на улице сержанта, что знал его в лицо. Когда пирата вязали, он без всякого оружия лишил жизни того самого сержанта, задушив его голыми руками.
Пленника привели к губернатору, восседавшему за чаем на террасе дворца. Перед доном Альваро стоял чернобородый зверь – коварный, бесстрашный и безжалостный. Офицеры предложили так же безжалостно его вздернуть.
Губернатор посвятил то утро менуэту Куперена. Младшая дочь уже умела играть эту пиесу, теперь предстояло продемонстрировать ей тонкости трактовки. Эта сложная задача набросила тень заботы на златокудрое губернаторское чело.
"Казнить? – удивленно проговорил дон Альваро, и капельки пота выступили на его лбу. – Вы хотите так вот легко устранить все трудности – и его, и ваши? Нет, пусть он ощутит всю неотвратимость кары, всю насущную необходимость гармоничной жизни". – "Дон Альваро, он же убийца! – выступил вперед молодой лейтенант де Кастро, юный герой со шрамом через всю щеку. – Он убил девяносто шесть человек!" – "Но ведь не сто же, дорогой мой, – улыбнулся губернатор. – Казнить – это бездарно. Бросьте его в каменный мешок".
Гассан смотрел на него исподлобья взглядом хищного животного, которому дали шанс уцелеть. Ухмылка появилась на его блудливых губах.
Пирата увели. Офицеры еще долго не отступались, но губернатор страдальчески наморщил лоб: "Настаивать – это неэстетично".
Шли дни. Гассан сидел в каменном мешке и слушал через вентиляцию звуки клавесина. Через неделю он от этих звуков настолько осатанел, что ночью пробил стену спинкой от кровати, взобрался по печной трубе в покои губернатора, удушил двух его дочерей и жену, а самого губернатора, сломав пополам, засунул в клавесин.
Выбираясь из дворца, Гассан тяжелым подсвечником размозжил головы четверым охранникам, а затем, в виде компенсации за труд, прихватил мешок с монетами. Убедившись по дороге, что это не золото, разбойник швырнул мешок окрестным нищим.