– У нас в доме на этажерке старинное, здорово потрёпанное, издание "Евгения Онегина" – хочу выучить наизусть как можно больше. Отец вычитал где-то, что "Евгения Онегина" знают наизусть от строчки первой до последней десять тысяч человек.
– Дашь почитать "Онегина"? На дом дашь?
– Дам… С возвратом, – великодушно пообещал Генка.
Оба смолкли – на целую минуту задумались.
– На ракете к звёздам … Когда это ещё будет?
– Скоро. Очень скоро. Циолковский придумал звёздный корабль: построят и полетят.
– Мне мама после церкви объясняла: "Небо – терем Божий, а звёзды окна, оттуда ангелы смотрят".
– Сказки это.
– Поживём, увидим, что сказки, а что быль.
– А Лемешев, слышь, Юрка, уже всю Вселенную проехал.
– Картошку пора из золы доставать!
Обжигая пальцы, снимаем почерневшую, обуглившуюся кожуру с рассыпающихся сахаром, до страсти вкусных картофелин.
– Гена, где у нас соль, и ломоть хлеба будет не лишним.
– Тот не знает наслажденья, денья-денья, кто картошки не едал, – то ли поёт, то ли проговаривает врастяжку торжествующий Генка.
Что остаётся делать мне? Поддерживаю его, поддакиваю с полным ртом вкуснейшей печённой в костре картошки:
– Наслажденье, денье, денье, пионеров идеал. Особенно, если не забыть посыпать на разломленную пополам картофелину маленькую щепотку соли.
– Хо-а-ша ка-о-ше-а!
Не прожевав, с полным ртом и оттого сглатывая согласные, косноязычит Генка и поднимает ввысь большой палец правой руки.
Июньская ночь чуть длиннее воробьиного носа. На востоке, там, где наша Почтовая, а за ней – Московская улица и Садки, уже занимается заря. Оба любуемся чудом зарождения света. Из-за горизонта проглядывает розовая пелена.
– Робкая… Будто угли под пеплом, – произнёс пресекающимся голосом Генка, и эти его слова я запомнил навсегда. Не напрасно огорчался я впоследствии на то, что Николай Иванович Бизянихин не причислил Генку Лучкина к стану поэтов десятого класса Лопасненской средней школы.
– Пойдём смотреть верши, – вспомнил я о ждущем нас внизу, в реке, улове.
– Рано! Да и прозябнем слишком. Смотри, какой плотный туман стоит над водой.
– Тогда соснём часок-другой.
– Давай.
Как сражённые неслышимой пулемётной очередью, повалились мы на нагретые костром ватники. Уснули враз. Солнце, выкатившись из-за горизонта на треть своего гигантского круга, вдарило по глазам.
– Кажется, мы проспали улов, – потухшим голосом произнёс мой друг.
Подняли из проранов снасти: в одной верше трепыхались два малорослых окунька, в другой – серебрилась несколько плотвиц и карабкались по ивовым прутьям пучеглазые раки. Плотина наша в нескольких местах развалилась, вода шла сплошным потоком по всей длине каменной преграды.
– Улов не столь и важен. Зато какая ночь позади, – примирительно рассуждал Генка. С этим трудно было спорить. Знатная ночь случилась для двоих романтически настроенных мальчишек в канун страшной – истребительной, но победоносной – войны. Катился ко второй, роковой, половине июнь сорок первого года.
На другой день последовала компенсация-вознаграждение за скудный улов на каменной, осыпавшейся под напором быстрых упругих речных струй запруде у Старого Бадеева. Возмещение, можно предполагать, случилось по указанию высших, способных на такое сил. Напротив кузни Конновых, под сенью громадных осокорей, мы пытались в густой тине, разросшейся у берега, загонять в ивовые бельевые корзины рыбёшку, а она, глупая, всё никак не шла в эту приспособленную для рыбной ловли снасть. И вдруг не помню, кто первый из нас, истошно заорал:
– Линь, боль-шу-ший!
Не успел второй рыбак подосадовать, что не к нему пришла удача, как в корзине, которую он выкинул на длину рук перед собой и начал бузовать в гущу тины ногами, затрепыхался большущий линь – скользкий, покрытый серо-зелёной слизью, увесистый. На берегу, прыгая от радости, сравнивали, измеряли прутиком пойманных линей. Они были – ну как две капли воды. Запомнилось это удивительное везение, не позволившее двум мальчикам-друзьям ни огорчиться, ни завидовать друг другу.
В живородном садике на доращивании
(двойной портрет в интерьере)
Во дворце культуры моторостроительного завода поэт Валентин Берестов вёл наставнические занятия с немногочисленными участниками литобъединения. С его голоса мне довелось освоить некоторые принципы стихосложения – основу поэтической грамотности, за что признателен доброжелательству, профессиональной основательности Валентина Дмитриевича. Он, как правило, не натаскивал студийцев, начинающих стихотворцев, а направлял, подталкивал к самостоятельности, ставя трудные задачи. Как-то Берестов попросил записать за ним следующую максиму: "Прекрасное есть истина, выраженная в совершенных художественных образах", а затем чётко сформулировал задание на дом:
– Попробуйте, друзья, в свободной поэтической форме дать конкретный, не заимствованный у других, образ прекрасного.
– Когда приносить опус? – игриво вопросил я.
– В следующую нашу встречу послушаем всех, кто откликнется на это предложение. Согласны?
Архив пятидесятых годов сохранил мой стих, моё осознание темы. Конкретность, реальность в заданной пробе пера – летний тёплый дождь. Всего-то дождь!
Сквозь серебристую завесу струй
Пейзаж загадочен, таинственен, контрастен.
Касанья клавишей, мгновенный отзыв струн.
Как музыкальные гармонии, прекрасны!
В сверканье нитей летнего дождя,
В дождинках, солнцем осиянных,
Поэзии не увидать нельзя!
Воспеть природы лик – удел богоизбранных.
Поэзия – ты исключительная страсть
Немногих, волею судеб родившихся поэтами,
Имеющих над нами власть.
Мы их боготворим поэтому.
Поэзия, с тобою воспарю, тебя благодарю
За праздники, что щедро даришь людям.
Гомер Эос прозрел – розовоперстую зарю.
Я предпочтенье отдаю рабочим будням.
Ещё раньше, в годы учёбы в МАИ, естественное в молодости увлечение поэтами и поэзией получало поддержку и развитие в дружбе с Владимиром Ильичом Мильковым, преподавателем Литинститута, участником Великой Отечественной войны. Обычная история: его друзьями, поэтами-фронтовиками влюблённый в Маяковского критик Мильков был внедрён в Литературный институт, где готовил диссертацию о последователях поэта революции – Николае Асееве, Семёне Кирсанове, других стихотворцах этого круга, вёл семинары, практические занятия со студентами. А вопрос жития, прописки всегда в Москве тяжёлый для людей порядочных, не слишком пробивных, безденежных, висел над ним как дамоклов меч. Обретался бы он незнамо сколько в общежитии, да счастливо женился на студентке, как и он сам, приехавшей в Москву из провинции. То, что его избранница Галина Петровна, добрейшее, милейшее существо, русская красавица с льняной косой, оказалась выпускницей педагогического института, решило их, казалось бы, неразрешимую квартирную проблему. Её направили по распределению в одну из лопасненских школ и по закону обязаны были обеспечить жильём. И обеспечили оригинальным жильём, отнюдь не банальными квадратными метрами в стандартной пятиэтажке-новостройке. Предложили половину бельэтажа в деревянном усадебном доме помещика Рюмина, ни много ни мало предводителя дворянства Серпуховского уезда в пору проживания в этих краях А.П.Чехова. Алексей Сергеевич Суворин, побывавший весной тысяча восемьсот девяносто второго года в Мелихове, в разговоре с Антоном Павловичем выразил желание обзавестись имением неподалёку от любезного его сердцу Чехова, который не мешкая навёл справки и послал в Петербург следующее сообщение.
"16 июнь, ст. Лопасня.
В самой Лопасне продаётся большое имение предводителя Рюмина, с дворцами, лесами, с рекой и с тысячью одной ночью. Есть также продажные имения в 30–40 и 50 тысяч из коих, кажется, ни одного нет такого, которое не требовало бы ремонта. Рюминское имение в полном порядке. Говорят, есть даже зоологический сад".
Очевидны добросовестность Чехова, его корыстное желание поселить друга-приятеля поблизости, а Лопасня, куда уж ближе! Ради задушевных разговоров, бесед на литературные, деловые, интимные темы, случалось, Антон Павлович срывался с места и мчался курьерским поездом к Суворину в Петербург. Другого столь желанного собеседника для Чехова в целом мире не было. В каждый приезд Суворина в Москву мелиховский затворник отрывался от рукописи, нетерпеливо ожидаемой в редакции журнала или книгоиздателями, от текущих мелиховских дел и отправлялся в древнюю столицу, в Славянский базар, где обычно останавливался хозяин "Нового времени", драматург, романист, авторитетнейший во многих сферах жизни Суворин. Они на пару посещали театры, бани, кладбища. Изъездили, нанимая на полный день извозчика, московские пригороды. Однажды подобным образом совершили вояж в Троице-Сергиеву лавру.
Общение родственных душ, общение литераторов в расцвете творческих сил – вещь необходимая, как кислород, при отсутствии которого, не мудрено задохнуться. Быть поближе друг к другу для них – великое дело. Но не купил Суворин имение Петра Михайловича Рюмина, и все другие предложения Чехова делового применения не нашли. Антон Павлович в одном из мелиховских писем с досады на пустые хлопоты припечатывает Суворина неведомым миру доселе словцом – "эдакая барабошка".
Относительно персон дружеского круга Антон Павлович отличался изысканной деликатностью, а переехав в Меиихово, разыгрался. Обожаемый им Алексей Николаевич Плещеев, изрекший на века призыв: "Вперёд без страха и сомненья!", нежданно-негаданно получивший миллионное наследство, удостаивается следующего язвительного пассажа: "Плещеев-поэт покупает виллу, где-то около Виндзора, но зельтерской воды уже не пьёт: дорого!" Как теперь принято итожить: "Не слабо!"
С Петром Михайловичем Рюминым Чехов пересекался по делам уездного земства в Серпухове в холерные 1892–1893 годы. Вместе они ходатайствовали об открытии почтового отделения при станции Лопасня.
Бывал ли Антон Павлович в доме Рюмина, о том письменных свидетельств не сохранилось. Одно несомненно – и разве не достаточно приведённых свидетельств – дворянское гнездо Рюминых, усадьба Садки, все мелиховские годы находилось в поле зрения Чехова.
С семнадцатого века до середины века девятнадцатого Садки принадлежали Еропкиным. Из лопасненских Еропкиных вышел известный зодчий, автор генплана Санкт-Петербурга, Петр Еропкин, учившийся в Италии пенсионер Петра Великого. Дом в Садках построен при Еропкиных. Со второй половины Х1Х столетия Садки перешли к Рюминым.
Если поинтересоваться семантикой слова "садки", то стоит лишь заглянуть в словарь Владимира Даля, как получаешь на выбор несколько назначений садка, назначений одного, в общем-то, смысла. Садок – всякое устройство для содержания в неволе животных. Телёнок в садке заперт для откормки. Садок с отгородками – для откорма гусей, уток. Наконец, садок рыбный, живорыбный. Последнее, скорее всего и дало название поселению в стародавние времена. Дом Еропкиных – Рюминых стоит на возвышающемся над приречным парком с просторными зелёными лужайками небольшом плоскогорье, и, надо полагать, удобно было хозяевам имения на низине вырыть и наполнить родниковой водой живорыбный садок. А почему один садок? Пусть их будет несколько – для разных видов рыб или их комбинаций. Устроенные ради полноты жизни живорыбные садки и стали названием усадьбы.
Таково моё предположение. И сами-то Еропкины, если посмотреть внимательно, хорошо уселись на лопасненской земле, жили здесь целых два века. В реке Лопасне в те далёкие времена рыбы и раков – пропасть. А в проточной, родниковой воде подращивали молодь осетровых и форели.
Дом, в который вселились Мильковы, деревянный одноэтажный, но с мансардой и с белокаменным подклетом, цокольным хозяйственным этажом. В своём архитектурном облике он носил черты позднего классицизма. Интерьеры дома погибли от переделок, но основа планировки, характерная для небольших дворянских особняков, уцелела. Сохранилось несколько кафельных печей. Мильковы получили крайнюю, левую (фасад дома обращён к югу) анфиладу комнат бельэтажа. И никаких современных коммунальных удобств – водопровод, канализация, согревает дом печное отопление. Вся тяжесть преодоления неудобств этого жилья легла на Галину Петровну. Её роль хозяйки без сколько-нибудь заметной помощи мужа была тяжёлой и унизительной. Такой представляется её участь из сегодняшнего дня. Тогда мильковский лопасненский пен-клуб, существовавший в пятидесятых годах в Садках независимо от международного, лондонского, основанного в 1921 году, для меня и не только для меня, неофита, новоявленного приверженца музы поэзии, (уже публиковавший свои лирические стансы Юрий Сбитнев и наш покровитель во всех интеллектуальных начинаниях, учитель истории Алексей Михайлович Прокин, феноменальный знаток поэзии отечественной и мировой Шореншо Шотемор посещали в разное время заседания пен-клуба) казался раем земным, а гостеприимная, ласково улыбающаяся Галина Петровна ангелом во плоти. Не приходило на ум, что этот рай для неё – сущий ад.
Пока приглашённые радушным Мильковым поэты и их поклонники галдели, курили (раз хозяину можно, то и нам!), закусывали и, обретя в подпитии свободу духа и величавый вид, вдохновенно, в тональности форте-фортиссимо читали собственные, с пылу с жару, стихи, а Владимир Ильич оппонировал завзятым спорщикам, отстаивая свои почвеннические взгляды и убеждения, его жена в "почётной" роли хозяйки решала уравнение со многими неизвестными: как устроить на ночлег приятелей мужа, московских поэтов, как напоить-накормить, ублажить гостей, с запросами завсегдатаев знаменитого ресторана ЦДЛ (расшифрую в скобках сию аббревиатуру – Центральный дом литераторов), где писатели в то время оставляли львиную долю получаемых гонораров. Случалось, на заседании мильковского пен-клуба не могли угомониться до самого утра. Понятное дело, хозяйке, школьной учительнице, не удавалось подготовиться к урокам наступившего дня.
Принятый и обласканный Мильковыми, я, приехав на выходной день в Лопасню, по здоровавшись с родителями, спешил в Садки, в бывшее дворянское гнездо. Там приезжавшие с Мильковым поэты дарили с вдохновляющими надписями свои поэтические сборники, благосклонно выслушивали мои вирши, поощрительно похлопывая по плечу, приглашали выступать вместе с ними на вечерах поэзии в клубах и дворцах культуры заводов, институтов, учреждений. Любезные приглашения принимались с благодарностью. Я в свою очередь, восхищённый успехами в печати и на эстраде школьного товарища Юрки Сбитнева, посвятил ему стихотворение "Счастье". Да, так понималось счастье многими в те годы. Теперь по ТВ о пятидесятых говорят исключительно в аспекте бурных политических событий. Я и мои товарищи, одним словом, многие работники поэтического цеха тех лет, искренне, восхищённо воспевали трудовой энтузиазм (свершения-то в научно-технической сфере, масштабах производства, образовании в пятидесятых – шестидесятых годах – не чета нынешним, капиталистическим) и не считали это для себя зазорным.
СЧАСТЬЕ
Поэту-рабочему Юрию Сбитневу
Рассвет едва не заблудился вьюжной ночью.
Ночная плавка, рядовая, в числе прочих,
Играет сполохами на чеканных лицах.
Пылающей зарёю ей сей час пролиться.
Варить титан – богатырей призванье!
Враз озаривши прокопчённый цех,
Пошёл металл – дух занялся у всех!
В изложницы бежит, приплясывая, ухая.
Раскаты важные – так слышен дальний гром.
Где взять-сыскать ещё такого ухаря?!
Металл – мужское имя, ты при нём.
– Мы славно завершили плавку.
Да чтой-то руки-ноги тяжелы!
– Шипучки разве выпить для поправки?
– Для поправки, братцы,
покрепче мы на грудь принять должны!
Не один год пребывал я в живородном садке у Мильковых. Державина на мою долю, увы, не выпало. Это, что касается поэтов. Иное дело сам Мильков. Он – литературный критик. Известно, находясь вблизи сапожника, скорее всего станешь сапожником. Как-то Владимир Ильич для пробы пера вручил мне малоформатную политиздатовскую книжку "Молодые годы Маркса". Поручение-заказ получил на очередной вечёрке в Садках. Явившись первым, удостоился личного приёма у мэтра. Мильков, дымя папиросой, сидел за письменным столом, хорошо различимый только во фронтальной проекции, так как одесную и ошую возвышались бумажные эвересты и монбланы из рецензируемых им рукописей и поэтических сборников. За спиной Владимира Ильича, от пола до потолка, – книги, книги, книги, великое множество книг.
– Неужели это всё тобой прочитано? – изумился вчерашний студент технического вуза, некоторое время назад перешедший на "ты" с почтенным учителем, именовавшим меня "стариком" в свою очередь.
– Рабочий аппарат, – искоса, взглянув из-под стёкол оптического прибора, с которым был неразлучен, – пояснил мэтр.
Покупные книжные шкафы и грубой работы самодельные стеллажи без стёкол стояли и в торце довольно большой комнаты, и вдоль правой стены, и с двух сторон от входа в кабинет, украшая дверной проём. Мильков смотрелся в их окружении книжным пленником. И это, подумал я, прекрасно! В мечтах тут же вообразил себя хозяином таких или подобных несметных богатств. Как в воду глядел! На днях мне позвонили из Останкино – договаривались о съёмке сюжета в юбилейном чеховском фильме. Говорили об условиях работы съёмочной группы в моей квартире. Ошеломил вопрос помощницы режиссёра:
– А в вашей квартире есть книжные шкафы? Библиотека?
– Боже мой! Как же может быть иначе?
Мильков, откинув характерным жестом постоянно сползавшую вниз, на стёкла очков, прядь волос, приподнялся с кресла и передал мне из рук в руки аккуратную небольшую книжицу в картонном переплёте.
– Старик, немедленно, сегодня же, прочитай и накатай про молодость Маркса три-четыре машинописных страницы.
Так зачастую учат плавать: бросят в воду на глубоком месте – плыви или тони. Дело твоё, как знаешь.
– Завтра к вечеру жду рецензию. Номер "Молодайки" (это его "ноу-хау" – вместо "Молодой гвардии" "Молодайка" – мне понравилось: молодец, весело и остроумно), октябрьский, практически готов. Твою писанину пошлём в досыл.
И никаких рекомендаций, подсказок, добрых советов не последовало. И так всю жизнь – доходи до всего сам, своим умом.