Фостен Вантр помолчал и с наслаждением гурмана проглотил слюну:
– Ну, что вы об этом скажете, молодой человек? – продолжил он. – Нравится?
– Но если так выгодно у вас работать, почему же вы задаетесь трудом набирать себе подопытных кроликов?
– Испытателей характеров? Но ведь не каждый может им стать! Необходима определенная физическая предрасположенность. Устойчивость ко всем испытаниям. Моральная чистота.
Психическая устойчивость, нервная гармония, первоклассная интеллектуальная структура!
Все эти качества имеются у вас в избытке. Вот, прочитайте этот договор. Подпись поставьте внизу, слева. Но поторопитесь: мне сообщили о близкой попытке самоубийства рядом с площадью Бастилии.
Он завинтил пробку на бутылке и начал любовно укладывать обратно в портфель.
Альбер Пинселе взглянул на крюк в потолке, на гербовую бумагу договора и пожал плечами.
– Подписать или повеситься! – заключил он.
– Вот это правильно! – одобрил Фостен Вантр, протягивая ему ручку.
Молодой человек положил договор на пол и подписал вялой рукой.
– Будьте готовы завтра к девяти часам утра, – сказал Фостен Вантр. – За вами приедет машина скорой помощи. Когда буду уходить, уплачу ваш счет за гостиницу.
Когда он ушел, Альбер Пинселе растянулся поперек матраса и уснул сном, полным сновидений: по длинной мокрой дороге он шел к оранжевому свету, мерцавшему на горизонте.
Через каждые три шага он терял частицу себя самого. Палец, губу, веко. "Только бы выдержать до конца", – думал он. Вдруг он обернулся и заметил господина Фостена Вантра, семенящего следом за ним, с сафьяновым портфелем под мышкой. Старичок наклонялся через каждые три шага и подбирал то, что он терял. И восклицал: "Мям! Мям! Прекрасный палец!
Мям! Мям! Прекрасное веко!" – "Остановитесь! Остановитесь!" – кричал Альбер Пинселе.
Но старичок качал головой: "По какому праву? Вы ведь подписали? Мям! Мям! Прекрасное ухо!"
Проснувшись, он заметил, что подушка мокрая от слез.
Клиника профессора Отто Дюпона находилась недалеко от Парижа, Большое квадратное здание – сплошные окна и балконы – располагалось посреди парка с изогнутыми, как подпись бухгалтера, аллеями. В тени высоких деревьев были расставлены шезлонги, на которых отдыхали клиенты, думая о последних встрясках в их индивидуальности. За центральным зданием стоял флигель испытателей характеров, трехэтажный дом из розового кирпича с увитым цветами крыльцом. Пол в коридорах был устлан темно-синим линолеумом. На двери 90 Анри Труайя Подопытные кролики каждой комнаты висела табличка с надписью : "Мечтатель", "Добряк", "Друг литературы и искусства" – и датой последней инъекции с предостережениям: "Не применять до. . . "
Справа от двери на небольшой грифельной доске замечания дежурного врача: "Результат удовлетворительный", или "Подправить", или же "Результат отрицательный".
Медсестра отвела Альбера Пинселе в отведенную для него комнату. Голые стены. Железная койка. Полка с книгами.
– Конечно, мы меняем подборку книг после испытания, – заметила она. – Для каждого темперамента определенная литература. Профессор Отто Дюпон просит вас быть готовым через час.
Профессор Отто Дюпон принял Альбера Пинселе, сидя за массивным, размерами с древнеримский саркофаг, письменным столом, уставленным телефонами, диктофонами, светящимися лампочками на эбонитовых дощечках, усовершенствованными калькуляторами и автоматическим пеналом для авторучек. По краям стола возвышались стопки книг с ослепительно белыми, словно зубы у антропофагов, обрезами. Лампа на причудливо изогнутой ножке освещала стерильным светом лицо ученого. Цвет лица у него был свежий, вид приветливый, лицо чисто выбрито.
– Вы испытатель номер четырнадцать? – спросил он у Альбера Пинселе.
– Я видел этот номер на двери моей комнаты. . .
– Отныне это ваш номер. Садитесь. Посмотрим, что в вашем досье. Двадцать пять лет.
Пороки: нет. . .
Альбер Пинселе решил, что здесь уместно скромно опустить глаза.
– Характер: обычный. Реакция "Z": обычная. Умственные способности: обычные. . . Великолепно! Великолепно! Вы именно тот человек, который мне нужен, – Я польщен, – пробормотал Альбер Пинселе.
– Я вам сегодня сделаю инъекцию несгибаемой воли с чуточкой тщеславия и капелькой мистицизма. Это очень интересная, очень тонкая смесь, которую я составил впервые по заказу одного политического деятеля. После инъекции вы будете отдыхать десять дней. После этого мы на вас испробуем состав для мечтателя. Затем. . .
– Итак, мой характер будет меняться каждые десять дней?
– Почти.
– Но это ужасно!
– Не надо так думать. Все ваши коллеги скажут вам, что эти трансформации происходят совершенно безболезненно.
– И так в течение двух лет?
– Даже дольше, если вы захотите. А вы захотите непременно. Подумайте, что по желанию меняя свой темперамент, вы увеличиваете свою жизненную способность, вы проживаете тридцать-тридцать пять жизней за год, в то время как другие проживают лишь одну, да и та!.. В конце концов, вы собирались покончить с собой, не так ли? А кончают с собой потому, что не могут больше выносить свое состояние, то есть самого себя. . .
– Да, это так.
– А я вам как раз и предлагаю не быть больше самим собой! Вы должны быть удовлетворены.
Альберу Пинселе было не по себе. "А если я сойду с ума? – думал он. – А если опыт не удастся и я умру?.." Ведь теперь ему не хотелось больше умирать. Но профессор встал и раздвинул дверцу в перегородке.
Альбер Пинселе последовал за ним в белоснежное, как молочная лавка, помещение. Пахло лекарствами и жженой резиной. На стенах были полки с бутылочками с разноцветной жидкостью. На мраморном столике в центре комнаты стояла целая армия реторт, пробирок, перегонных кубов и змеевиков. Во всей этой научной посуде играли блики света, падавшего из окна. В стеклянном шаре кипела какая-то зеленоватая жидкость с сиреневыми переливами.
За ней через защитные очки следил Фостен Вантр.
– Все готово? – спросил профессор Отто Дюпон.
Откуда-то из угла появился помощник, такой же белый, как и стена, держа в изъеденных химикатами пальцах крохотную пробирку, заткнутую ватой. Профессор Отто Дюпон проверил содержимое пробирки на прозрачность и щелкнул языком:
– Думаю, что нужно бы немного разбавить. Ну да там видно будет. Матрикул четырнадцать, опустите брюки, друг мой. Повернитесь ко мне спиной. Расслабьтесь.
Альбер Пинселе, повернувшись носом к стене, подставил свой голый зад для непонятной хирургической операции. Пот ручьями катился по его лицу. В нескольких метрах от него звенели странные инструменты: вот бросили иглу в железную коробку, тихий хлопок открываемой пробки, всхлипнул кран. Затем шаги, все ближе и ближе. Горячее дыхание ему в затылок. Запах юфти. Прикосновение мягкой мокрой ватки к ягодицам. Он зажмурил глаза.
Сжал челюсти, ожидая нестерпимой боли. От слабого укола в ягодицу он подскочил. И ждал, что будет дальше.
– Все! – объявил профессор Отто Дюпон. – Вы свободны.
– Но. . .
– А вы думали, что я вас насажу на кол? Через десять-пятнадцать минут вы ощутите действие укола. Вы поменяете индивидуальность, как змея меняет кожу. Вы обретете волю, проницательность, веру в себя, которых вам всегда недоставало.
– Благодарю вас, – сказал Альбер Пинселе.
Он осторожно выпрямился, оправил одежду и вышел в сопровождении Фостена Вантра.
Альбер Пинселе медленно шел по парку, прислушиваясь к пробуждению в нем другой натуры. Как беременная женщина, он опасался любого резкого движения, боялся оступиться, упасть, чтобы не навредить загадочному существу, зародыш которого он нес в себе. Чувствовал ли он что-нибудь? Нет, еще ничего. А сейчас? Все еще ничего. Разве что небольшое головокружение, приятную тошноту, страх, радостное ощущение близкого рождения. Кем он будет завтра, а через час? Ощутит ли он переход от одной личности к другой? Будет ли он сожалеть о прошлом состоянии? Будет ли жалеть о себе?
Чем больше он об этом думал, тем печальнее становился. У него было такое чувство, будто он стоит на перроне, а скорый поезд должен вот-вот увезти навсегда его лучшего друга, друга порочного, серого и никчемного, не очень умного, не очень доброго, не слишком искреннего, но, несмотря ни на что, славного малого. И он думал о той привычной старой одежде, поношенной, которую уже нельзя починить, но и жалко выбросить; или о пейзажах угрюмых окраин, которые своей бедностью завораживают на всю жизнь. Ему стало до слез себя жаль. Он оплакивал собственную гибель. Лучше было умереть, чем становиться другим!
Да и к чему, Господи? Ну, какая-то кругленькая сумма, спокойная старость в деревне? Стоит 92 Анри Труайя Подопытные кролики ли это его предательства? А если он откажется менять характер? А если он хочет остаться самим собой?
Слабое жжение в месте укола вернуло его к медицинской действительности. Он повернулся к Фостену Вантру с разъяренным и решительным видом.
– Вы обманули меня, смешиватель вакцин! – вскричал он. – Но предупреждаю, что завтра же покину эту лавочку! Я заявлю в полицию о вашей торговле живым товаром для опытов!
Я в тюрьму засажу и вас, и вашего подлого хозяина Отто, прежде чем вы превратите меня в дуршлаг! И не улыбайтесь, как дурак, не то я на вас донесу!..
– Господи, – вскричал Фостен Вантр. – Очевидно, превысили дозу!
И он поднес к губам серебряный свисток.
– Что на вас нашло? – осведомился Альбер Пинселе.
– Ничего, ничего, любезный друг, – ответил Фостен Вантр. – Давайте продолжим нашу прогулку. Посмотрите на этих молодых женщин. Это тоже испытатели характеров. Матрикулы один бис и пять бис, если не ошибаюсь. К номеру женщин у нас добавляется "бис".
– Та, что справа мне нравится, – заметил Альбер Пинселе. – Сделайте одолжение. . .
Но он не успел закончить. Два рыжих парня, появившихся по свистку Фостена Вантра, схватили его за руки и за ноги.
– Отнесите к профессору, – приказал Фостен Вантр. – Скажите, что его нужно немедленно подправить.
Альбер Пинселе неистово отбивался, рыгал, плевался слюной и кусался, как помешанный. Профессор Отто Дюпон приказал привязать его к стулу и сделал второй укол в двух сантиметрах от первого.
– Вы меня простите, – извинился профессор, – мне приходится несколько раз примеряться, прежде чем я попаду на требуемый характер. Это издержки нашей профессии. Как вы сейчас себя чувствуете?
– Хорошо, – ответил Альбер Пинселе, – но я не хочу, чтобы ко мне подходили. Я вернусь сам.
В двери появился Фостен Вантр.
– Ну вот, мы и успокоились! – одобрил он.
Пинселе пожал плечами. Он чувствовал себя спокойным, сильным, уверенным в себе.
Словно чесотка, его снедало желание приказывать что угодно и кому угодно.
– Я хочу, чтобы в мою комнату поставили цветы, – заявил он.
Ему понравилось, как звучит его голос: чисто и по-мужски.
– Думаю, на этот раз это то, что нужно, – заметил профессор Отто Дюпон, обращаясь к Фостену Вантру. – Одна из самых моих больших удач.
Альбер Пинселе испытывал определенную гордость от того, что им восхищаются эти два специалиста.
– Снимите же эти путы, – сказал он.
Когда его освободили, он встал и протянул руку профессору.
– До скорого, матрикул четырнадцать, – ответил профессор. – Увидимся через десять дней.
Сердце Пинселе сжалось от внезапной грусти.
– Как через десять дней?
– Ну да, чтобы сделать из вас мечтателя.
– Но я не хочу быть мечтателем! Зачем это? Мне и так хорошо!
Он стукнул кулаком по столу. Отто Дюпон ничего не ответил. И матрикул четырнадцать смог выйти с достоинством, размахивая руками и стуча каблуками по плитам пола.
На следующий день матрикул четырнадцать встал поздно, надел коричневый халат и больничную шапочку и спустился в сад. От огромного парка, по которому прогуливались клиенты, сквер для испытателей характеров отделяла простая решетка. Альбер Пинселе сел под дубом и раскрыл книгу. Было тепло. В зеленой сени деревьев трепетали солнечные блики.
Вскоре молодой человек задремал, и книга выскользнула у него из рук.
Проснулся он от звонкого хохота. Он открыл глаза. В нескольких шагах от него сидели и оживленно беседовали две знакомые женщины.
Альбер Пинселе приветствовал их, сняв больничную шапочку. Они кивнули ему в ответ.
И вдруг та, что помоложе, заговорила:
– Вы новый испытатель?
– Да, мадам.
– Мадемуазель.
– Простите. . .
– И кто же вы сегодня?
– Кто я?
– Ну да, каков ваш характер?
– Волевой, с чуточкой гордыни и капелькой мистицизма.
– Как это прекрасно! А я нежна, немного наивна и чуть-чуть поэтична.
– Ну и у вас неплохой характер. На сколько дней?
– Еще на пять.
– А я на целых девять.
– Вам повезло!
– Почему?
– Всегда неприятно меняться.
– Так откажитесь менять характер!
– Посмотри, мамочка, какой он властный! Это великолепно!
– Мадам ваша мать?
Она засмеялась:
– Нет, мы называем ее мамочкой, потому что она испытательница с самым большим стажем. Мы с ней советуемся, она нас направляет. . .
Альбер Пинселе пододвинул к ним поближе свой стул, и разговор продолжался весело и непринужденно, так что они даже позабыли, что пора идти на обед. Матрикул четырнадцать рассказал о своих неприятностях и узнал, что молодую женщину зовут Иоланда Венсан, что родители ее умерли и что Фостен Вантр спас ее в ту минуту, когда она собиралась броситься в Сену. У нее было приятное, немного продолговатое бледное лицо с сине-зелеными глазами, взгляд которых странным образом вас освежал.
– Я уже собиралась прыгнуть. Мне было страшно. И вдруг кто-то схватил меня за плечо.
– Слава Богу! – вздохнул Альбер Пинселе.
– Вы очень любезны.
– Да нет же, я эгоист!
Мимо них прошли два испытателя в таких же коричневых больничных халатах, как и у него.
– Номер семь сегодня "подозрителен", – заметила Иоланда. – А двенадцатый сегодня последний день "холерик, но в глубине души добрый малый".
94 Анри Труайя Подопытные кролики – Жизнь здесь, очевидно, печальна! – вздохнул Альбер Пинселе.
– Не надо так думать, – сказала мамочка. – У нас здесь очень сплоченный, дружеский кружок. . . Вот увидите, когда подольше поживете среди нас. . .
– Я здесь надолго, – сказал Альбер Пинселе.
И он взглянул на Иоланду с видом монгольского завоевателя, а она скромно опустила глаза.
После обеда Отто Дюпон пригласил все парные номера для демонстрации моделей.
В большом зале с оббитыми богатой тканью сиденьями устроили эстраду, снабдив ее рампой и микрофоном на стояке. Клиенты сидели в тени. Фостен Вантр, стоя на сцене, оглашал характеристики каждого матрикула, а затем зрители задавали вопросы представленному. Политический деятель, заказавший характер Альбера Пинселе, маленький, плотный господин, с колеей, поросшей рыжими волосами, и маленькими свиными глазками, был в восторге от модели.
– Вы уверены, что такого же результата добьетесь и со мной, – спросил он у профессора.
– Абсолютно уверен. Мы немного приспособим сыворотку к вашему контексту, но вы можете рассчитывать на полное подобие.
– Великолепно! Великолепно! А скажите-ка, матрикул четырнадцать, вы никогда не сомневаетесь в правильности своего решения?
– Никогда! – ответил Альбер Пинселе.
– А если бы партийная дисциплина запрещала вам высказываться искренне?..
– Я бы все же высказался.
– Ай! Ай! Ай! Ну а если это чревато?..
– Я бы перешел в другую партию. Я бы, в конце концов, создал свою!
– Хорошо! Хорошо! А. . . если бы вы узнали, что жена вам неверна? Это только предположение. . .
– Я бы ее вышвырнул из дому.
– Хорошо! Знаете, здесь придется подправить, – вздохнул толстяк, поворачиваясь к Отто Дюпону, – Как прикажете. Но учтите, что при применении вы всегда можете попросить о дополнительных изменениях.
Альбер Пинселе покинул сцену под ропот одобрения. Какая-то дама, сидящая в глубине зала, даже зааплодировала и закричала:
– Браво!
За кулисами несколько коллег его сдержанно поздравили:
– Вы понравились.
– Но не стоит так стараться.
– Заметьте, что этот характер значительно украшает. А что бы вы запели, если бы у вас был другой!
Альберу Пинселе стало противно от этой профессиональной зависти и комедиантства. Он вернулся в сад. Иоланда ждала его на старом месте. Но на этот раз она была одна.
– Наконец! Я нашел вас, – вскричал он. – Я хочу поговорить с вами после этого смешного сеанса. Люди завистливы и злы.
– Это из-за вашего успеха, – сказала она.
– Думаю, что так.
Она молитвенно сложила руки, и взгляд ее засветился преданностью и обожанием:
– Я горжусь вами. Расскажите, как все происходило.
Он сел рядом с ней и, рассказывая, следил за ее лицом. Она была красива той трогательной, очаровательно-уязвимой красотой, которая требует защиты. А Альберу Пинселе не терпелось защитить кого-нибудь. Он чувствовал себя более сильным, более стойким, трогательно заботливым рядом с этой беззащитной девушкой. Он был хозяином положения. Он положил руку на колено Иоланды. Она вздрогнула и опустила голову.
В последующие дни он сладостно боролся с мыслью о своей любви. И совсем не потому, что влюбленным быть неприятно. А потому, что он считал необходимым сначала разобраться в собственных чувствах. Вскоре он заметил, что все его сомнения разлетаются в прах при встрече с Иоландой. Он думал о ней, мечтал о ней, представлял себе сладостные, полные нежности сцены, которые больше истощали его, чем если бы она ласкала его на самом деле.
В воскресенье вечером, за несколько минут до отбоя он поцеловал ее в губы. Она не сопротивлялась, только тихонько застонала, как животное. Было уже так темно, что он с трудом различал ее лицо. Опьянев от счастья, он сориентировал свой поцелуй по слабому аромату ананаса, исходившему от душистого ротика, полураскрытого на уровне его рта.
На следующий день он встретил Иоланду только в пять часов вечера. Она решительно шла по аллейке, которую они избрали для свиданий. Он подошел к ней и взял ее за руку. Но она резко отстранилась и засмеялась.
– Что с вами? – спросил он.
– Со мной? Ничего.
Он внимательно пригляделся к ней. Что-то изменилось. Она смело встретила его взгляд.
Она смотрела прямо, смеялась во весь рот, откровенно и нагло, что его удивило.
– Почему вы не пришли утром? – продолжал он.
– Я была на инъектировании.
Ужасное подозрение закралось в душу Альбера Пинселе.
– И. . . и. . . кто же вы теперь? – пробормотал он.
– "Женщина уравновешенная, умная, властная, деловая, любящая хорошо покушать". Профессор Отто Дюпон очень доволен.
Она, казалось, восхищалась этим характером, как новым платьем. Альбер Пинселе в отчаянии опустился на скамейку.
– Что? Что? – простонал он. – Возможно ли, чтобы это очаровательное создание, нежное, тонкое, мечтательное. . .