– Она спустилась, у нее был странный вид. Спросила, как себя чувствует портье. Я ответил, что он вот-вот отойдет. Она побледнела. Я думал, она потеряет сознание. Но ничуть не бывало! Она начала кричать: "Быстро! Быстро! Принесите мои чемоданы! Позвоните, чтобы мне прислали такси. . . " Но до приезда такси она трижды посылала меня справиться о больном. Наконец в половине двенадцатого она уехала. Она оставила мне адрес гостиницы возле Ниона, куда я должен переслать ей мебель. Если хотите, я его вам дам. . .
Прибой
Вот уже три месяца и восемнадцать дней Жан Дюпон искал повод порвать со своей любовницей, но как-нибудь так, чтобы не сказать ей просто: "Я тебя больше не люблю", – во что влюбленные женщины никак не хотят верить. Седьмого декабря в девять часов вечера он отправился к ней подготовить почву. Конечно, в этом случае лучше всего разыграть переутомление, чуть оттененное печалью. Конечно, несколько фраз придется сказать для начала, поэтому Жан Дюпон мысленно повторял: "Знаешь, я немного переутомился. . . Не обращай внимания. . . Нет, это пройдет. . . Небольшое истощение. . . Тебе не понять. . . Да, да, я слишком много работал в последнее время. . . Расскажи-ка лучше о себе, дорогая. . . "
Но "дорогая" в этот вечер совсем не походила на ту игривую молодую кобылку, к которой он привык. Глаза, мокрые от слез, покрасневшие раздраженные ноздри, а помада, как экзема, расползлась вокруг губ. Она не ответила, когда он чмокнул ее в щечку. Не пригласила присесть в кресло, в котором он устраивался каждую среду и каждую субботу на протяжении последних пяти лет. Она не прильнула к его мужественной груди, мурлыкая: "Ты пахнешь улицей". Не шепнула на ушко: "Я знаю, о чем ты думаешь, шалунишка!" Нет, она этого не сделала. Дениз Паке посмотрела ему прямо в глаза с выражением женщины, прячущей в ридикюле пузырек серной кислоты. Она произнесла замогильным голосом:
– Жан, я больше тебя не люблю. Нам следует расстаться.
– Что? – взревел он.
Неожиданная радость ошарашила.
– Дорогой! Дорогой! – вскричала Дениз. – Я тебе сделала больно, да? Но так нужно. Я люблю другого. Одного австралийского дантиста. Кстати, я рассказала ему о тебе. Он тебя очень уважает, хотя вы и незнакомы. . .
А дальше сцена вышла просто прелестной. Вздохнув с облегчением, счастливый Жан Дюпон притворился, будто мужественно сдерживает отчаяние: зубы сжаты, будто его шарахнуло электрическим током; под кожей на челюсти ходят желваки; пальцы вцепились в спинку стула, будто в перила моста; дыхание прерывисто.
– Понимаю, понимаю, – стонет он.
А заплаканная, в расстегнувшейся блузке Дениз подробно рассказывает, как это произошло:
– Сначала я противилась. Но это было сильнее меня, сильнее нас. . .
– Он твой любовник?
– Да.
– Прощай, Дениз.
– Мы останемся друзьями, правда?
– Между нами дружбы быть не может.
– Но ведь нам прядется ежедневно встречаться на работе.
– Я перейду на другое место. Во "Франкфуртской компании трубочек и пипеток" больше десятка контор. Только выбирай!
– Ты меня возненавидел?
– Нет, я пытаюсь тебя забыть, – Ты страдаешь?
Жан Дюпон вспомнил какой-то фильм, где бородатый молчаливый актер на аналогичный вопрос отвечал одним словом: "Ужасно".
И тоже ответил:
– Ужасно.
Затем он открыл дверь и переступил порог с видом человека, которому нанесли смертельный удар. Не успела за ним закрыться дверь, он вздохнул с облегчением, хлопнул в ладоши 183 Анри Труайя Прибой и бегом бросился вниз по извилистой, темной лестнице, пахнущей пригорелым жиром.
На улице в лицо ему ударил свежий ветер, и он остановился на минуту перевести дыхание.
Свободен! Свободен! Свободен! Мимо него проносились в праздничном шуме автомобили.
Прохожие радостно улыбались. Витрины магазинов сияли огнями. Зеленые, красные, голубые вывески на домах вспыхивали и угасали в каком-то бешеном танце. Даже дождь был праздничным: казалось, будто вокруг уличных фонарей с матовым стеклом стекают капли растопленного масла. Жан Дюпон почувствовал, как весь мир радуется вместе с ним.
Как он может сейчас ехать на метро? Какая глупость! Он возьмет такси. Такси, а потом кино. Кино, а после сеанса он насладится кружкой темного пива. Полкружки пива, и, если посчастливится, подцепит какую-нибудь девицу – "интрижка", как говорил его коллега Клиш.
Целая вереница такси выстроилась посреди бульвара Монмартр. Жан Дюпон бросился к ним. Но не успел добежать и до половины дороги, как от автомобильной сирены у него екнуло сердце. Какая-то машина, обогнув вереницу неподвижных автомобилей, неслась прямо на него. Он хотел было отскочить, поскользнулся, упал. Две бездушные фары разрезали темноту.
Световая реклама харкнула кровью на мокрый булыжник.
– А-а! – закричал Жан Дюпон.
Когда он пришел в себя и открыл глаза, возле самого лица увидел чьи-то забрызганные грязью ботинки. А выше – кольцо незнакомых лиц, которые разглядывали его, будто в глубине колодца. Он испугался. Его пронзила жгучая боль. И он снова потерял сознание.
Жан Дюпон был сильно искалечен. Он страдал от множества переломов. "Как минимум, два месяца в гипсе", – констатировал хирург. И прибавил: "Ему еще повезло!"
Через день после несчастного случая Жером Клиш, ближайший товарищ Жана Дюпона по работе, зашел навестить его в больнице.
Он присел у кровати больного с серьезным, сочувствующим видом и вздохнул:
– Бедняжка!
И действительно, на Жана Дюпона нельзя было смотреть без сожаления. Голова его была забинтована так, что виднелся только краешек красного, словно ошпаренного носа, глаза и губы. Левая рука закована в гипсовую шину. Вместо кистей два мотка ваты, ощетинившейся английскими булавками. Ввиду его тяжелого состояния его поместили в отдельную палату.
– Да, мне досталось, – согласился он.
Товарищ пожал плечами:
– И все из-за женщины! Вот тебе и на!
– Как это из-за женщины?
– Да хватит притворяться!
– Постой, о какой женщине ты говоришь?
– Да о Дениз же Паке, черт возьми!
– Не понимаю.
– А разве это не из-за нее?..
Жан Дюпон взвыл так, будто снова попал под автомобиль:
– Ты совсем с ума сошел?
– Не понимаю, почему я должен сходить с ума. Дениз Паке мне все рассказала. Разве ты не встречался с ней?
– Ну было.
– А может, вы не виделись в тот вечер, когда ты попал под машину?
– Виделись.
– И она не рассказала тебе о том, о чем в нашей конторе давно уже все знали, а именно, – что она любит другого?
– Да, рассказала.
– Чего же тебе еще?
Клиш торжествовал, он улыбался, как тяжелоатлет, который только что опустил на землю штангу.
– Жду продолжения, – ответил Жан Дюпон.
– Все очень просто: узнав, что тебя разлюбили, ты выходишь на улицу и бросаешься под колеса автомобиля.
Жан Дюпон как-то странно захрипел.
– Сумасшедший! – яростно вскричал он, – разве ты забыл, что я сам хотел с ней порвать почти четыре месяца назад! Дениз лишь облегчила задачу, заговорив об этом первая. Она избавила меня от неприятного разговора. Она. . .
– Интересно, интересно! Почему-то ты мне об этом раньше не говорил.
– Это потому, что я человек вежливый.
– Одно другому не мешает.
– Послушай-ка, Клиш, ты должен мне поверить: вечером седьмого декабря я пошел от Дениз счастливый, как заключенный, которому удалось бежать из тюрьмы, как утопленник, которого вернули к жизни, как. . .
– И поэтому ты бросился под машину?
– Да не бросался я под машину! – разъярился Дюпон. – Я поскользнулся, потерял равновесие, вот и все!
Клиш мерзко улыбнулся с видом человека, которого не так легко обмануть.
– Гениально, – заявил он, – но, к сожалению, свидетели говорят совершенно обратное!
"На такое человек мог пойти только из отчаянья", – уверяют они все до единого.
Жан Дюпон был вне себя от ярости:
– Какая подлость! Какая подлость! – шипел он. – А что же Дениз? Вы же расспрашивали ее в конторе? Она же, наверное, вам все объяснила!..
– Конечно, она сказала нам, что ты слишком чувствительный и ей, очевидно, стоило обращаться с тобой осторожнее.
Лицо Жана Дюпона вспотело. Он поднес свою толстую, неуклюжую, белую, как у снежной бабы, руку к подбородку и раздвинул бинты. Он задыхался. Взгляд его помутнел и блуждал.
– Послушай, – сказал он наконец. – Скажу тебе больше: я не только не люблю больше Дениз, она мне отвратительна. Если бы ее голой поднесли мне на подносе, я бы отказался. Она неуклюжа, толста, бесцветна. У нее ужасные зубы. И утиная походка. Одевается безвкусно.
А пальцы синие, как у душительницы детей!
– Говори, говори! – ответил Клиш, ехидно улыбаясь.
Жан Дюпон в изнеможении упал головой на подушку – он был побежден.
– Знаешь, – продолжал Клиш, – твое неуместное тщеславие меня удивляет. Неужели есть что-то постыдное в такой любви к женщине, когда готов умереть, узнав, что она тебя бросила?
Жан Дюпон зажмурился, будто собирал все свои силы перед последним наступлением.
– Клиш! – прошептал он еле слышно. – Я не хочу тебя видеть. Вон отсюда. Убирайся! И больше не приходи!
Но Клиш, казалось, его не слышал. Со снисходительным видом он поправил одеяло больного.
– Ну, ну, – приговаривал он, – ты крутишься, раскрываешься, еще простудишься. Вот чудак!
– Я запрещаю тебе называть меня чудаком!
– А знаешь, наш шеф Маландрен собирался навестить тебя сегодня вечером.
– Плевал я на него! – вскричал бедняга. – Плевал я на него! Плевал я на все!
Он приподнялся на локте, но от пронзительной боли в плече снова, как подкошенный, упал на подушку. Голова закружилась, и будто сквозь туман он видел, как Клиш встал, надел пальто и шляпу с круглыми, как у гриба, полями.
Шаги удалились.
Господин Маландрен был маленьким кругленьким человечком с лицом, заплывшим желтоватым жиром, носом-картошкой и блестящими, как помойные мухи, черными глазами.
– Ну, ну! Поздравляю вас, юноша, – сказал он, усаживаясь возле кровати Жана Дюпона.
– Вы можете гордиться тем, что взбудоражили тихую жизнь нашей заводи.
– Вы слишком любезны, – ответил Жан Дюпон.
– Какое удивительное приключение! А знаете, я восторгаюсь вами!
– О Господи, да с чего же?
– Как прекрасна любовь, презирающая смерть!
– Но я не люблю и не презираю смерть!
– Друг мой, – сказал господин Маландрен, – мне уже сорок семь, но когда-то и я был молод. И скажу вам откровенно, я вас понимаю. Возможно, на вашем месте я поступил бы так же. Но только люди очень уравновешенные способны на самую безумную страсть.
Утренняя сцена утомила Жана Дюпона, но он попытался протестовать:
– Это просто несчастный случай. . . А не попытка самоубийства, господин Маландрен. . .
Господин Маландрен покровительственно, по-отцовски, улыбнулся.
– Вы славный парень, – сказал он. – И ваша скромность только делает вам честь. А знаете, я попросил господина Мурга ускорить ваше продвижение по службе. . .
– Спасибо, господин Маландрен, – пробормотал Жан Дюпон, – но уверяю вас. . .
– Дайте, я пожму вам руку, дорогой Дюпон. Мы оба натуры тонкие и понимаем друг друга с полуслова.
И господин Маландрен взял своими пухлыми пальцами огромную забинтованную руку больного.
Оставшись вновь один, Жан Дюпон принялся размышлять об этом последнем посещении.
Сначала его возмутила такая романтическая трактовка каждым несчастного случая, приключившегося с ним. Конечно, Дениз Паке сейчас чуть не лопается от гордости, думая, что он 186 Анри Труайя Прибой пытался покончить с собой из-за нее. Конечно, она искренне согласилась на роль женщины роковой, опьяняющей, сводящей мужчин с ума. Очевидно, она сейчас гордится, говоря о нем, называет его "бедняжкой", носит поддельные драгоценности в старинной оправе, рисует шире губы кроваво-красной помадой и приклеивает длинные ресницы. Черт возьми! Он ее больше не любит, он сам хотел порвать с ней еще задолго до того, как она первая ему об этом сказала, а теперь из него сделали посмешище – любовника-неудачника! Все принимают его за жертву, какую-то надоевшую игрушку, которую капризный ребенок отфутболил ногой под радиатор.
Но после разговора с господином Маландреном гнев его начал утихать. Ведь все сочувствуют именно ему! Солидные люди осуждали поведение Дениз и восхищались им. Мысль о самоубийстве из-за женщины льстила всем женщинам, да и некоторым мужчинам тоже. Но ведь в действительности он не собирался умирать из-за женщины. Подобная репутация была для него такой же лживой, как и та, на которую претендовала Дениз. Но ведь и он обманывал знакомых. И тем более не заслуживал ни сочувствия, ни восхищения. Ах! Почему никто не хочет ему поверить?
Жан Дюпон провел отвратительную ночь. Ему приснилась огромная черная обезьяна, повторявшая каждое его движение и в конце концов занявшая его место в конторе.
На следующий день в обед его навестить пришла дежурная машинистка, красивая девушка, накрашенная, в кудряшках и очень разговорчивая.
– То, что вы совершили, – восхитительно! – сказала она ему, зардевшись. – Вы ее очень любили, не правда ли?
Жан Дюпон страдал невыносимо. Он хотел ей все объяснить, но не осмелился и отвернул голову.
– Ах! Если бы все мужчины были похожи на вас! – продолжала девушка (и можно было догадаться, что она имеет в виду совершенно конкретного мужчину). – Вам было очень больно?
Жан Дюпон взглянул на нее. Она ждала его ответа с тревогой. Наверное, боялась разочароваться. Он пожалел девушку и ответил:
– Да, очень больно.
– Вы решились на это внезапно?
– Да. . . нет. . . в конце концов. . . В такие минуты над этим не задумываешься!
Он умолк. Его немного покоробило, и он сам удивился этой лжи, – Когда видишь таких людей, как вы, снова начинаешь верить в любовь, – сказала машинистка.
Жан Дюпон скромно опустил глаза.
– Не будем больше об этом, – пробормотал он.
Машинистка ушла от него в восторге.
В течение следующих дней больного посетили еще несколько сотрудников, и все в один голос хвалили его благородный поступок и верность в любви. Получил он и несколько анонимных писем, которые взбудоражили его. "Хотела бы я, чтобы меня любили так, как любишь ты". Подпись: "Незнакомая блондинка".
И еще небольшой стишок: Хотел ты для нее умереть, – Ну скажи, зачем твоя смерть?!
Ведь я сама доброта – Ты только позови, и я твоя!
Подпись: "Сотрудница, любящая высокие страсти".
Такие разговоры сотрудников начали понемногу убеждать и самого Жана Дюпона. Он попытался вспомнить, какое у него было настроение, когда он в последний раз шел к Дениз.
Действительно ли он намеревался порвать с ней в тот день? Действительно ли обрадовался, когда она призналась, что больше не любит его? Действительно ли он вздохнул с облегчением, когда вышел от нее? Да, к тому времени, когда случился несчастный случай, он уже не любил Дениз так пылко, как когда-то. Но ведь нежность к ней осталась! Очевидно, он все же в глубине души страдал, когда узнал, что ему предпочли какого-то австралийского дантиста.
Просто самолюбие не разрешило ему признаться в этом не только перед ней, но и перед самим собой. А тем временем где-то глубоко в сердце затаилась рана, от которой он еще не оправился. Возможно, когда автомобиль мчался на него, он еще мог отскочить? А какая-то подсознательная сила удержала его на месте. Зачем ему было просто так бросаться под машину? Итак, если он и оказался под колесами, так только потому, что не хотел больше жить.
"И это правда, святая правда", – думал он.
Когда Жером Клиш пришел проведать его и спросил:
– Ну, как настроение?
Он ответил:
– Плохо, дружище, все осталось, как прежде!
И начал расспрашивать о Дениз. Думает ли она о нем? Скучает ли, мучается ли, раскаивается ли в своей вине? Собирается ли к нему в больницу?
Жером Клиш в большом смятении должен был признаться, что Дениз Паке даже не поинтересовалась здоровьем Жана.
– Она такая же гордая, как и я! – объяснил Жан Дюпон. – Она не хочет, чтобы видели, что она меня жалеет.
Когда товарищ по работе ушел, Жан Дюпон попросил дежурную медсестру подать ему коробку из-под туфель, в которой он хранил письма и фотографии своей любовницы. Он перечитал долгие послания, каждая фраза которых пробуждала грустные воспоминания. Он растравлял себе сердце и до рези в глазах всматривался в изображение той, ради которой готов был так или иначе умереть.
Почему она не приходит? Ведь в том, что случилось, – ее вина. И она это хорошо знает.
А может, она боится расчувствоваться? Боится, что между ними снова может что-то быть?
Он попросил медсестру под его диктовку написать письмо:
"Любимая Дениз, я простил тебя и жду. Приходи. Жан".
Следующая неделя стала для него тяжелейшим испытанием. Когда раздавались шаги в коридоре, Жан Дюпон немедленно вскакивал. А если в палату заходил кто-то из сотрудников, он встречал его разъяренным взглядом. Вскоре напуганные таким поведением сотрудники перестали его посещать. Он остался в одиночестве и в течение бесконечно долгих дней либо бредил, либо вслух разговаривал сам с собой, либо плакал. Он разговаривал с фотографиями Дениз, отвечал на собственные вопросы, считая, что задает их она, кусая уголки подушки.
Медсестры стали бояться его и говорили, что эта вертихвостка свела его с ума. Впрочем, они соглашались снова и снова писать Дениз Паке. Но на письма никто не отвечал:
Через два месяца Жан Дюпон наконец смог вернуться домой. Потом врач разрешил ему часовую прогулку по улице. В первый же раз, не успев выйти на улицу, он немедленно отправился к дому молодой женщины.
На шестом этаже перед дверью квартиры Дениз Паке у него так билось сердце, что ему пришлось на какое-то время прислониться к стене. "Сейчас я ее увижу, сейчас я ее увижу, –
повторял он, – и все снова будет, как когда-то!" Он позвонил. Никто не ответил. Он позвонил еще, и еще, и еще. . . Каждый раз от дребезжания звонка в пустых комнатах у него стыло сердце. Он стукнул кулаком в дверь.
– Что вам там надо? – сердито закричал кто-то с нижних этажей.
Жан Дюпон наклонился через перила и увидел поднимавшуюся к нему консьержку.
– Здесь живет мадемуазель Дениз Паке? – спросил он.
– Да уже три недели, как она съехала отсюда.
– Как съехала?
– А так, сразу после свадьбы!
Жан Дюпон сбежал по лестнице вниз, перескакивая через две ступеньки, и выбежал на улицу. Он бродил по улицам часа два, ошеломленный, несчастный, но удивительно спокойный.
Странная жизнь начиналась для него, совсем не похожая на ту, к которой он привык. Он смотрел на спешащих прохожих, рассматривал ярко освещенные витрины и удивлялся, что мир еще существует, хотя он к нему уже не принадлежит.
Он снова оказался на бульваре Монмартр. Шел дождь. Мокрый асфальт горел от световых реклам. Среди проезжей части стояли такси.