Глава двадцать четвертая
Ребекка и мужчина с голой грудью стояли в коридоре и глядели друг на друга. Было очень жарко. Кожа у него на груди и плечах лоснилась. Ребекка опустила на пол рюкзак с мольбертом.
– Вы говорите по-английски? – спросила она. – Или по-французски?
Она надеялась, что он снова пригласит ее войти.
– Liga, – наконец ответил мужчина. – По-английски говорю, немного. Что вам нужно?
Ребекка объяснила, что она подруга иностранца, которому он приносил рыбу. Сказала, что она художница и хочет его нарисовать.
За короткое время, прожитое в Афинах, она уяснила себе, что бессмысленно даже пытаться обмануть грека. Поскольку в искусстве обмана они сами изрядно поднаторели еще задолго до того, как одолели Трою.
Ребекка рассказала, как впервые увидела его в окно. Он как будто не разозлился и не огорчился, услышав ее просьбу, и все так и стоял как вкопанный, неотрывно глядя на нее. Стоял в своих растоптанных сандалиях. У него в квартире работало радио – оно играло какую-то старую оперу.
– Вы настоящая художница, – проговорил он так, что было непонятно, то ли это утверждение, то ли вопрос. Потом отшагнул в сторону, пропуская ее, и она вошла.
В квартире у него было хоть шаром покати, если не считать пары плетеных стульев, старенького телевизора с покрытым толстенным слоем пыли экраном и половой щетки фабричного производства. Радио стояло на телевизоре. Чистенькие свернутые полотенца лежали стопкой на углу стола, а несколько грязных висели на стуле. Она слышала, как на кухне что-то булькало. Ребекка было подумала, стоит ли спрашивать, зачем он беспрестанно кипятит полотенца, но тут он сам все объяснил – сказал, что эти полотенца из соседней больницы и что после того, как кто-то умирает, их приходится тщательно кипятить.
Он предложил ей сесть, указав на стул. А сам отправился на кухню. Засвистел водопроводный кран. Он вернулся со стаканом воды.
– Nero, – сказал он.
И, склонив голову набок, наблюдал, как она осушает стакан. Потом взял его и отнес обратно на кухню. Стены в комнате были желтые, прокопченные табачным дымом. Единственным украшением служила висевшая у окна картинка – репродукция "Бури" Мунка. Закутанная в белое фигура, бегущая от сумрака через запущенный сад. Жизнь этого человека, подумала Ребекка, сродни медленному падению.
Боль, отягченная раздумьем.
Он принес еще стакан воды. Она сделала глоток и отставила стакан в сторону. Он наблюдал за нею. Потом спросил, откуда она, и про детство тоже спросил. Она сказала:
– Мать нас бросила.
Он пожал плечами.
– Расскажите что-нибудь хорошее, – сказал он. – Вспомните что-нибудь приятное, а после можете меня рисовать.
И тогда она принялась перебирать свое прошлое, пока в ее памяти случайно не возник случайный образ в виде почтовой открытки, – и она рассказала историю о том, как однажды они с сестренкой нашли выброшенное на берег моря старенькое пианино. Они были тогда счастливыми девчонками и проводили каникулы вместе с дедом в дождливом Довиле. А на другой день пианино исчезло: его унесло приливом обратно в море. Она тогда очень сильно огорчилась. Но тем же вечером дед дал ей листок бумаги и попросил нарисовать пианино, чтобы оно ожило в ее памяти.
Рисунок Ребекки: выброшенное на берег моря пианино. 6 лет.
Мужчина с голой грудью провел руками по воображаемым клавишам, достал сигарету. Потом предложил пачку Ребекке – и они закурили на пару.
Когда Ребекка устанавливала мольберт и доставала карандаши, она заметила, что у нее дрожат пальцы.
Он так и остался обнаженным от пояса и выше, и вялая плоть свисала с его мышц, сохранивших, впрочем, округлость, которая была свойственна его мускулатуре в молодости, – это напоминало красоту, тронутую первыми признаками увядания. Лицо у него было плохо выбрито. Скулы высокие, не сказать высокомерно вздернутые.
Просидев молча битый час, он спросил, можно ли ему еще покурить. Ребекка отложила карандаш, и они закурили вдвоем.
– Несчастный я человек, – бросил он.
– Вы это о чем?
– Беда идет за бедой.
– Понимаю, – сказала она. Ее беда была вялотекущей, а его стремительной.
– Такова моя судьба, – продолжал он.
– Сочувствую, – откликнулась Ребекка.
– Ну да, – сказал он. – Как у Эдипа: такова моя судьба.
Он прикурил новую сигарету.
– А судьбу не изменишь, – прибавил он.
Ребекка кивнула.
– Печально это, понимаете? Как погода.
Ребекка опять кивнула и подняла брови – в знак того, что действительно понимает. Ему это как будто понравилось, он ушел на кухню и принялся скармливать полотенца прожорливо бурлящим кастрюлям с водой. Через несколько минут он вернулся и сел на место.
– Я готов, – сказал он.
Ребекка подумала, что не верит в судьбу. Потому как верила, что она одна ответственна за все, что с нею случилось. Будь это судьба, ее мать была бы безупречной. Тогда это была бы просто ее судьба – бросить своих дочерей.
Но это была не ее судьба.
То было ее решение.
А судьба – это для надломленных эгоистов, простаков и вечно неприкаянных одиночек. Она сродни далекому свету, который не становится ближе, но и никогда не гаснет совсем.
Мужчина с голой грудью оказался хорошим натурщиком, за исключением того, что он нет-нет да подергивался, когда клевал носом. Прошла еще пара часов – и он поднес невидимую сигарету к губам.
– Могу покурить?
– Валяйте, – согласилась она, – курите, я уже закругляюсь.
Ребекка промокнула льняным платком выступившую на лице испарину и подивилась, что кожа у мужчины сохраняла неизменный уровень влажности, что никак не вязалось с его густыми черными волосами.
Он взял сигарету за кончик, словно пойманную за лапку букашку. А когда бумага и табак почти выгорели, он не стал тушить окурок, а просто положил его на блюдце, служившее пепельницей.
Сделав последние штрихи, Ребекка пригласила его жестом подойти и взглянуть на рисунок.
– Нет, – сказал он, покачав пальцем.
– Разве вам не хочется посмотреть, как я вас изобразила?
– Нет, – ответил он. – Видите здесь хоть одно зеркало?
Ребекка огляделась, смутившись. Зеркал не было.
Она сняла рисунок с планшета и опрыскала его специальным спреем – для верности, чтобы он не стерся. Затем сложила мольберт. Натурщик принес ей еще один стакан воды.
– Приходите, если вдруг снова захотите меня нарисовать.
– Непременно, – сказала она.
– Договорились, – сказал он.
И взял с нее твердое обещание, что она обязательно придет как-нибудь еще.
Когда она собралась уходить, он положил руку ей на плечо. И тут же отдернул.
– Подождите, – произнес он. И тотчас скрылся в глубине своей квартиры.
Ребекка придерживала входную дверь. Она услышала, как хлопнули дверцы буфета – и вскоре он так же внезапно вернулся.
– Возьмите. – Он протянул ей какие-то листочки бумаги.
Ребекка посмотрела: это были три детских рисунка. На каждом – солнце во все небо. На земле – люди, похожие на палочки с корявыми черточками вместо рук и ног. Цветы, ростом с людей, – поникшие. На заднем фоне – машины с водителями-палочками.
– Я тоже люблю рисовать.
Ребекка разглядывала рисунки, не зная, что сказать.
Он истолковал ее молчание как трепет.
– Вы хорошая, – сказал он. – Когда придете снова, я покажу вам еще кое-что.
Было уже поздно, и к тому же похолодало, когда Ребекка вышла на улицу. Под мышкой она держала рисунок. Свою первую серьезную работу.
Глава двадцать пятая
Она еще немного постояла под балконом Генри в надежде, что, быть может, он ее заметит. Но было прохладно – стоило немного прогуляться, чтобы почувствовать себя уютно после долгого пребывания в тепле.
Тут ее окликнули:
– Ребекка!
– Привет! – отозвалась она, взглянув вверх.
– Что ты там делаешь?
– А почему бы тебе не спуститься ко мне? – предложила она.
– Ладно, только наброшу что-нибудь.
– Впрочем, не надо, Генри, не спускайся, я сама поднимусь к тебе.
Тут же послышался еще чей-то голос – с другого балкона.
– Да решайте уже! У меня дети все никак не заснут. Пусть сам спускается к тебе, – скомандовал тот же голос. – Не пристало бегать за мужиками в твоем возрасте.
Хлопнули ставни.
Она вошла в дом и стала ждать лифт. Когда он приехал, там стоял Генри – в пижаме.
– Я же сказала, сама поднимусь, – бросила она.
– А крики?..
Они поднялись на его этаж – дверь в квартиру была открыта. В ванной, послышалось Ребекке, шумела вода. Она положила мольберт и рисунок на диван. Генри объяснил, что как раз отмывал пятна крови с одежды.
– Неужели ожил кто-то из твоих подопечных?
Генри рассмеялся, и она последовала за ним в ванную комнату – там на краю ванной висела рубашка. Он опустился на колени и снова взялся за чистку. Ребекка смотрела.
Генри выключил кран – и рассказал, что произошло.
Ребекка все выслушала – и сходила за солью и лимонами.
И провела рукой по затылку Генри. Волосы у него были мягкие. Ее пальцы нащупали мышечный бугорок между шеей и плечом. Она подумала – удастся ли ей когда-нибудь узнать его по-настоящему, если их близость изменит ее жизнь или если он, подобно уходящему лету, растворится в своей увядающей красоте, как всякое лето на исходе.
Нельзя увидеть будущее. Порой она чувствовала, что должна ему открыться, но потом то ли он говорил что-то не так, то ли у нее чуть заметно менялось настроение – и она опять замыкалась в себе, совершенно внезапно.
Наконец, они развесили его мокрую одежду на балконе. В некоторых местах, где кровь впиталась, на ней все же остались едва различимые темные пятна.
Ее рассказ о мужчине с голой грудью взволновал Генри до глубины души. Он сделал ей бутерброд с тонко нарезанными ломтиками холодной ягнятины, приправленной цацики.
– Он как будто ждал меня… как будто ждал кого-то, кто возьмется его рисовать.
Генри кивнул.
– А потом, уже собираясь уходить, – продолжала она, – я поняла, почему он меня впустил.
Ребекка показала Генри три подаренных ей детских рисунка.
– Господи! – удивился Генри. – Что это?
– Он тоже художник, – объяснила она.
Генри вернул рисунки Ребекке.
– Он сказал, что верит в судьбу, – продолжала она.
Генри усмехнулся.
– О, не сомневаюсь. Вот только правда в том, что его жена не удосужилась вовремя посмотреть на дорогу. Судьба – сказочка для малодушных.
– Я не уверена, что теперь готова с тобой согласиться, – возразила Ребекка. – Разве ты знаешь, что с ним случилось на самом деле? Знаешь, каково это, когда у тебя на глазах умирает любимый человек?
Генри потупил взор.
– Прости.
– Ничего, – сказал Генри. – Это дело давно минувших дней, не бери в голову.
– Не надо так.
– Ты о чем? – резко спросил Генри.
– О тебе, вот о чем.
Генри схватил бокал, швырнул его о пол. И на мгновение замер в неподвижности. Потом переступил через осколки и направился в спальню.
Ребекка нашла щетку и принялась собирать битое стекло. Она думала о том, что случилось. Прошло десять минут. И вот в дверях появился Генри.
Она продолжала подметать.
– Что, испугалась?
Она кивнула.
– Теперь пожалуешься мамочке, что я малость не в себе?
– Нет, – прямо сказала Ребекка, – моя мамочка бросила меня с Натали, когда нам было семь.
– Натали?
– Это моя сестра, разве я не говорила?
– Она – бросила? И вас воспитывал отец?
– Мы так и не узнали, кто наш отец. Мать никогда о нем не рассказывала, так что не было никакого уютного домика со ставнями, садовым шлангом, винным погребом и стареньким "Ситроеном". А жили мы у деда и сами заботились о себе. Потом сестра уехала с каким-то козлом на юг Франции, а я вот торчу здесь и подметаю за тобой осколки.
Генри молча смотрел на нее.
– Так что не тебе одному пришлось туго, – сказала она и расплакалась.
Генри обнял ее и осторожно повел в спальню – там они легли, провалившись во тьму.
Через несколько часов жизнь Ребекки распахнулась перед Генри, точно подробная карта.
Генри даже не догадывался, что переживала она, вспоминая те или иные события в своей жизни, но ему очень хотелось знать все-все, и это страстное желание стало началом чего-то очень важного – того, что он не ощущал ранее ни с одной другой женщиной.
Затем он заварил ромашкового чаю. Было очень поздно. Цветки размягчались в кипятке. Они неспешно пили чай с медом.
А потом они целовались. Ее ожерелье попало им между губ. На постель пролился лунный свет, очищая их бледным огнем.
Они уснули, не предавшись любви, но никогда еще они не были столь близки.
Жалюзи были открыты, по Афинам гулял сильный ветер – он врывался в спальни, вороша лежавшие на столах предметы, обвевая все и ничего, словно в поисках чего-то неопределенного, но несомненно особенного.
И вот Ребекка проснулась. И подумала, сколько же времени прошло. Она повернулась и посмотрела на спящего Генри. Его лицо казалось то смурным, то удивительно открытым, повинуясь движению ее тени.
Ребекка воображала – может, когда-то и ее мать лежала вот так же в постели с отцом, очарованная счастьем. Она представила себе, как они с Генри плавают в теплых водах Эгейского моря. Она взяла его с собой на Эгину. Он держит ее за талию и ведет сквозь воду. От его загорелой кожи после плавания веет прохладой – кожа еще влажная: на ней сверкают капли моря.
Она представила себе, как привезет его к себе домой – во Францию.
Купы колышущихся на ветру деревьев.
Фруктовые сады…
Вот-вот зазвонит телефон.
Ее дед со старческой неспешностью режет лук.
За дверью – большущая сумка.
Они сидят вдвоем в саду, мечтают – может, и ее сестра приедет.
Все эти сыры, такие разные. Сливы на дереве в саду.
Потом обратный путь в Париж по шоссе А-11… Разговоры на английском в машине.
Прогулки по внутренним дворам Лувра. Ребекка всегда мечтала там побывать, но ей никогда не хватало смелости приехать в центр Парижа – вдруг она столкнется с матерью.
Хруст камушков под ногами.
Волнующая праздность.
Новые босоножки.
Холодные мраморные ступени.
Редкие облака, распушившиеся на фоне глянцево-синих сумерек.
Совместное купание в ванне в гостинице на улице дю Бак.
Ощущение чего-то большого, чего-то великого и потрясающего, подобного какому-то грандиозному историческому событию, разворачивающемуся вокруг них.
То, что происходит с одним человеком, в конечном счете отражается и на остальных. Время скрываться пришло и ушло. Ей надлежит стараться изо всех сил, чтобы научиться жить дальше.
А затем она упала…
Точно статуя, низвергшаяся с края выступа в собственное отражение, Ребекка с головой погрузилась в море сна.
Глава двадцать шестая
Наступило утро – как другая жизнь.
Тронутые недвижным ярким светом, занавески будто застыли.
От давешних ее раздумий не осталось и следа: их словно смыло потоками сна.
Она проснулась в охваченной огнем комнате – в проблесках утра. Генри лежал на животе, руки его покоились на простыне.
Потом его глаза открылись.
Он посмотрел на нее – но не улыбнулся.
– Ты здесь, – проговорил он.
– Я?
– Я ждал.
Ребекка положила ладонь ему на лоб.
– Ты все еще видишь сон?
Генри быстро сел.
– Что тебе снилось? – спросила она.
– Не помню, – ответил он.
– Что-нибудь плохое?
– Не помню. Забыл.
– Если плохое, расскажешь?
– Да, само собой.
– Во сне мы переживаем странные чувства, – сказала Ребекка, отворачиваясь. – Интересно, будем ли мы чувствовать то же самое, когда умрем.
Было еще очень рано – спешить было некуда.
Они сели на "Веспу" около девяти и вскоре влились в транспортный поток – он нес их мимо громад жилых и заводских застроек, под облезлыми мостами, мимо кладбищ ржавых автомобилей, недосягаемых фруктовых садов, лепящихся к каменистым выступам. Наконец, дорога вынесла их на открытый жаркий простор, где были только песок и опаленные зноем деревья.
Ребекка уткнулась головой в спину Генри. Она чувствовала дрожь мотора, передававшуюся через его тело. Она чувствовала смертельную усталость. Ее неумолимо клонило в сон.
На ней была та же одежда, что и в тот день, когда она рисовала мужчину с обнаженной грудью. Она представила себе, как он и сейчас у себя на кухне кипятит полотенца. Как больничный фургон забирает чистое и выгружает грязное. Надо будет непременно нарисовать и ее. Дымящуюся кастрюлю. Вот только как изобразить пар, думала она. Ребекка вспомнила Эдварда Хоппера – как он, стараясь держать кисточку под нужным углом, выводил плавный изгиб оконного стекла на "Полуночниках". Как из кофемашины струится пар. В тот день, когда он писал эту картину, шел дождь. И он, как доподлинно известно, пил кофе. Его жена Джо тем временем спала в соседней комнате, высвободив одну ногу из-под одеяла. И его кисть двигалась в такт ее дыханию.
Когда они прибыли на раскоп, "Рено" там не было. Генри поставил мопед. Они сняли каски и отнесли их в палатку.
Внутри было прохладно и темно. Артефакты лежали в ящичках, будто погруженные в глубокий сон.
Генри накачал Ребекке стакан воды из пластмассовой бочки. А потом – себе.
– Прости за прошлую ночь, – сказал Генри.
– Многое прояснилось.
Генри осторожно поставил стакан и признался, что почувствовал невероятную близость к ней – такую, какой у него еще никогда ни с кем не было.
– Возьми меня, – прошептала Ребекка.
Он взял ее и уложил на длинную скамью.
Он не остановился, даже когда они услышали, как к палатке, глухо урча, подкатил "Рено".
– Генри, я что-то слышу.
– Не волнуйся, им еще надо будет подложить кирпичи под колеса.