"Яков Шехтер как художник настолько наблюдателен, что умеет находить шекспировскую коллизию в обыденном соре и дрязге жизни. Разночинная, просторечная стихия его прозы оказывается пронизанной нервной сетью такой чувствительности и густоты, что, кажется, тронь эту оболочку, и на ней выступит капелька крови. На дне многих его сюжетов дремлют раскольниковские страсти".
Валерий Сердюченко, профессор литературы Львовского университета
Содержание:
Попка-дурак 1
Мэтр и Большая Берта фуга в ми мажоре 8
Царь, царевич, сапожник, портной 14
Свидетель 23
Конец кредита 23
Сюжет, продиктованный чаем 25
Шесть прогулок по еврейской Помпее 29
Любовь и СМЕРШ 36
Необыкновенное чудо 38
Беззащитное создание 42
Обида 43
Еврейское счастье или Судьба конформиста 45
Ангел из Рамат-Гана 46
Личная интифада Ишаягу Райсера 46
Накось, выкусь! 47
Дела семейные 49
Две минуты молчания 50
Как птица для полёта 51
Штирлиц из Меа Шеарим 52
Чуден Бней-Брак при тихой погоде 54
Его прощальный поклон 55
Примечания 56
Яков Шехтер
Любовь и СМЕРШ (сборник)
Посвящается Асе
Попка-дурак
- Вы шутите, - сказал он, отступая на шаг.
- Однако где же амонтильядо? Идемте дальше.
Эдгар По
Чтобы стать идиотом, вовсе не обязательно родиться в Калараше. Где суждено, там и прихватит, невзирая на место жительства, образование и национальную принадлежность.
На девятом месяце Сёминой маме захотелось говорящего попугая.
Без почему, захотелось, и все тут. Беременность проходила тяжело, Сёма крутился, словно патефонная пластинка, и бил ногами не хуже жеребца.
"Веселый будет, - думала мама, придерживая руками вздрагивающий живот. - Ишь, какой энтузиаст".
Сумочка с зубной щеткой, полотенцем и паспортом уже висела на вешалке, а Сёмин папа принес и запрятал в бельевом шкафу три коробки шоколадных конфет "Метеорит" - для нянечек в роддоме.
Счастье подступало как горячая вода в ванне. Оставалась только зажмуриться, вдохнуть поглубже и погрузиться в него с головой.
- Хочу попугая, - потребовала мама. - Большого, зеленого и чтоб кричал: "Попка-дурак".
Попугай оказался желто-блакитным, стоил половину папиной итээровской зарплаты, а его словарный запас исчерпывался лозунгом: "Да здравствует Первое мая!" Но мама была счастлива. Ведь счастье - это когда муж без лишнего слова покупает ненужную в хозяйстве вещь и, заглядывая в глаза, шепчет:
- Ну как, солнышко, тебе нравится?
Возможно, именно переизбыток положительных эмоций оказался роковым. Слишком хорошо - это уже не хорошо. Пусть лучше окажется хуже, чем такое безбрежное счастье с трагедией на конце.
Не пригодились ни сумочка, ни шоколадные конфеты. Роды оказались стремительными. Есть такой медицинский термин. Сёма выскочил из мамы в самое неподходящее время и, стукнувшись головой о край унитаза, заработал на всю жизнь кефалогематому - опухоль головного мозга.
- Не переживайте, - утешал маму главврач роддома, самолично прибывший подивиться на необычный случай. - Опухоль доброкачественная, зато от армии освобождает.
Он сладко улыбался и делал пальцами козу. Поскольку Сёма еще ничего не понимал, получалось, что главврач делал козу его маме.
Доброкачественная опухоль - все равно опухоль. Тем более на таком чувствительном месте. Пытаясь обмануть судьбу, родители назвали малыша Соломоном.
- Имя, данное при обрезании - как пожизненный приговор, - сказал реб Гершом, единственный уцелевший на всю Молдавию моэль. - Ни отменить, ни изменить уже невозможно.
Одного пальца на его правой руке не хватало, но остальными он крепко держал нож за самый конец черенка. Сёма даже не успел заплакать…
В комнате было жарко от дыхания разгоряченных угощением родственников. Столбик ритуальной крови в стеклянной трубке напоминал зашкаливший термометр.
- Значит, мы приговорили его к мудрости, - пошутил папа.
- Лехаим, лехаим, - вдруг прокричал попугай.
Гости засмеялись.
- Мудрый или не очень, - вслух пожелала мама, - лишь бы был счастлив.
- Счастье - это не знать своего будущего, - заметил реб Гершом, но его никто не услышал…
В Калараше, городе садов, уродливых новостроек и дешевого молодого вина, к евреям относились достаточно терпимо. Тем не менее сочетание Соломон Меерович резало слух даже неприхотливому молдавскому уху. Для простоты обращения и, чего таить, в целях мимикрии ребенка стали называть Сёмой.
Это был застенчивый мальчик, с большими ушами и родинкой на самом конце носа. До трех лет он не разговаривал.
- Доброкачественная, - плакала мама. - Сказали бы сразу правду, легче было б жить.
Наутро после третьего дня рождения Сёма подошел к папе и решительным тоном произнес несколько фраз. Папа остолбенел.
Сёма повторил и тут же заплакал - тонким злым голосом.
Остолбенение у папы прошло не сразу. Дело в том, что Сёма заговорил по-молдавски.
- Я же просил вас, - выговаривал папа родителям жены, - не оставляйте радио включенным на весь день!
Сёму переучивали всей семьей, и к пяти годам он бойко стрекотал на чудовищной смеси из русского, идиш и молдавского.
Читать он выучился легко и все свободное время проводил за книжками. Речь у него наладилась, хотя излюбленным собеседником стал попугай. По его выкрикам можно было догадаться, какую книгу читает Сёма.
- Бедный Соломон, - причитал попугай, - бедный Соломон! Куда ты попал, Соломон? Где ты был?
Сёму попугай называл исключительно полным именем, а все услышанное безобразно перевирал.
- Пиастры, - кричал он по утрам, - пиастры и бутылка брому!
- Если этот кошмар не прекратится, - вздыхал папа, - нам таки придется тратить на бром последние пиастры.
Но выжить попугая из дому не было никакой возможности.
Едва папа предлагал обменять его на велосипед или поездку к морю, Сёма падал на пол и заходился в рыданиях.
- Ты что, - зловеще шипела мама, обматывая Сёмину голову мокрым полотенцем, - забыл про опухоль?
Сёма рос нормальным, здоровым ребенком, и о трагическом начале его жизни все, кроме мамы, потихоньку стали забывать. Ей же казалось, будто болезнь ушла вглубь и точит мальчика изнутри. Мама регулярно таскала Сёму на проверки, накачивала витаминами и свежей куриной печенкой. Анализы оказывались достаточно благополучными, но мамино сердце не успокаивалось. Можно только представить, что бы она устроила, узнай правду о Сёминых играх с дворовыми котятами.
Сёма приманивал их на кусочки мяса, обрезки колбасы, сахар, смоченный валерьянкой. То ли кошачья память коротка и глупые животные не помнили предыдущих Сёминых выкрутасов, то ли приманка выглядела в их перламутровых глазах достойной риска.
Прыжком преодолев последние полметра, они хватали добычу всей пастью и стремительно пускались наутек. Но реакция у Сёмы была не хуже кошачьей. Одной рукой он цеплял незадачливого охотника за шерсть вдоль хребта, а второй, тоже со спины, обхватывал горло и сжимал пальцы. Котенок начинал хрипеть и отчаянно молотить воздух лапками с растопыренными когтями. Силы быстро кончались, через полминуты он затихал. Веки накатывались на глаза, из распахнутой пасти свисали липкие слюни. Доводить до конца Сёма не решался, что-то останавливало его в самый последний момент. Он отбрасывал в сторону полузадохшегося котенка и уходил домой.
Пережитого хватало на несколько дней, а потом он снова начинал собирать лакомые кусочки. Никто не догадывался о настоящей причине, о тайном, дурманящем, сводящем с ума сладострастии.
Сёма таился от посторонних глаз, раскидывая приманку в дальнем конце двора, между шершавой стеной дровяного сарая и кирпичным забором. Иногда котенку удавалось до крови оцарапать его руку, Сёма бледнел и бежал к маме за зеленкой.
- Неблагодарные, - сердилась мама на котят, - как можно царапать того, кто вас кормит. Сёмушка, прекрати носить им еду, пусть поголодают!
Сёма не соглашался, и мама с затаенной гордостью рассказывала знакомым о большой любви ее сына к животным.
После восьмого класса Сёма поступил в строительный техникум.
Его будущая специальность называлась "Технолог по производству бетонных конструкций". Вы спросите, как пятнадцатилетний мальчик выбирает такую профессию? Неужели он мечтает о ней с детства, в четыре года просит отца принести немного бетона и арматуры для игр, а в девять убегает из дома на ближайшую стройку?
На самом деле Сёма поступал на "гражданское строительство", но не прошел по баллам. Неудавшихся строителей автоматически записали в бетонщики. Сёма не расстроился - ему было абсолютно все равно куда поступать. Если бы в том году евреев принимали на дрессировщиков обезьян, он стал бы дрессировщиком, в кулинарный техникум - поваром, в музыкальное училище - дирижером. Но там, наверху, его жизнь спланировали определенным образом; и хоть вейся ужом, стелись периной или бейся об лед, тщетны усилия и напрасен труд. Какие испытания записали на твоей странице - те и получишь.
Главное испытание училось вместе с Сёмой в одной группе, но до последнего курса не давало о себе знать. Звалось оно Лукрецией и носило облик простенькой девчушки из молдавской глубинки. Примечательного в ней ничего не было: прямые серые волосы, плоское личико с россыпью красных прыщиков на лбу и подбородке, мелкие неровные зубы. Сидела она все годы где-то посередине аудитории, старательно записывала лекции в общую тетрадь, а в перерывах там же, за столом, тихонько, словно мышка, съедала принесенные из общежития бутерброды. На одной из вечеринок Сёма напился как последняя грязь и, плохо соображая, что делает, потащил Лукрецию подышать свежим воздухом. Объект был выбран случайно, насколько можно допустить, что случайность не есть высшая мера хитроумно замаскированной предопределенности. Воздух действительно оказался очень свежим, они гуляли до утра, и перед самым рассветом Лукреция перестала сопротивляться Сёминым притязаниям.
Перспектива чувственности, распростертая перед ним в виде покорного тела, ошеломила Сёму. Это оказалось куда оглушительней, чем забавы с котами. Он стал приходить к ней в общежитие раз в три дня, потом через день, потом каждый вечер.
- Женюсь, - объявил Сёма родителям перед защитой диплома, - и никаких гвоздей.
- Дурак, - констатировал попугай, нервно бегая по жердочке, - Соломон - дурак.
Реакция родителей оказалась более сдержанной. Мама, узнав национальность будущей невестки, упала в обморок, а папа молча стал выдергивать ремень из широких штанин.
- Любовь, говоришь, - мрачно повторял он, выплевывая каждую букву изо рта, словно отвратительное насекомое, - сейчас ты узнаешь, что такое родительская любовь…
Когда он, наконец, вытащил ремень, мама очнулась. Будь Сёмин папа чуть порасторопнее или кушай поменьше мамалыги и не раздобрей так основательно и беспощадно, вся Сёмина жизнь могла сложиться по-иному. "Опять случайность!" - скажете вы. Вовсе нет. Г-сподь Вседержитель послал ангела и специально перекрутил лямки отцовских брюк…
И все-таки, где же свобода выбора, где "все пути у нас открыты", где "каждый сам творец своей судьбы"? Если человек хочет, чтоб ему стало плохо, почему нужно вмешиваться и обязательно переделывать на "хорошо"? Примерно так причитала мама, обвиваясь вокруг папы, словно змея вокруг Лаокоона.
Много слез пролилось в тот вечер, много проклятий и угроз всколыхнули синий воздух каларашских сумерек и, невидимые глазу, унеслись в сторону общежития и молдавской глубинки. Под конец мама выложила на стол последний козырь:
- Кто ж его возьмет, идиота, - отчаянно сказала она, выжимая носовой платок. - Где ты найдешь для него нормальную еврейскую девочку? Или тебе хочется внуков, чокнутых с обеих сторон?
Таких внуков папа не хотел. Он вообще уже ничего не хотел; призрак Тараса Бульбы, грозно потряхивая оселедцем, стоял за его спиной. Ледяное дыхание такого соседства быстро успокоило папу, а несокрушимая логика маминых доводов сломила и без того ослабевавшее сопротивление.
- Делайте, что хотите, - махнул он рукой. - Только свадьбу устраивать я не буду и помогать с распределением в Кишинев тоже. Если он хочет свою "хазарину", пусть уезжает в деревню и наслаждается пасторальными ароматами с ближайшей свинофермы.
Так и поступили. Сразу после защиты дипломов Лукреция и Сёма уехали в ее родное село и через неделю расписались в сельсовете. Колхоз выделил им дом и принял на работу. Потекли дни, наполненные покоем, нехитрым ритмом деревенской жизни и обещанными ароматами.
Через год Сёмины родители подали документы на выезд.
Поскольку в ОВИРе работали те же молдаване, Сёмин папа смог достаточно быстро организовать положительное решение вопроса.
Собрались быстро, тем более что собирать после бесед с ответственными работниками отдела виз и регистраций было почти нечего. Перед отъездом устроили отвальную. Отец сам позвонил Сёме и пригласил приехать. Имя Лукреции в разговоре не упоминалось.
На проводы собралась вся многочисленная родня. Надышали, накурили и наговорили столько, что холодец в синих тарелках из толстого китайского фаянса не выдержал и растаял. Сёма остался ночевать и утром поехал с родителями на вокзал. Мама плакала, отец молчал и покусывал губы. Сёма сжимал в руке ручку клетки с попугаем и тоже молчал. Только глупая птица, не понимая важности момента, скакала по жердочке и, ошалев от света и воздуха, орала дурным голосом:
- На Белград, на Белград!
Проводница попросила отъезжающих войти в вагон. Мать неуклюже вскарабкалась по ступенькам; отец помогал ей, деликатно поддерживая поясницу. Сёмино сердце сжалось - он вдруг увидел, что они совсем уже не молоды.
- Куда же вы? - спросил он, безрассудно надеясь, все изменить в последнюю минуту. - Может, останетесь?
- От позора, - сказал отец. Мать промолчала. Сёма подал ей клетку и заплакал.
Поезд дернулся и со скрипом двинулся с места.
- Оставь себе, - закричала мама, отталкивая клетку. - Оставь его себе!
Несколько дней Сёма ходил сам не свой. Лукреция пыталась его растормошить, пускаясь на всякие женские хитрости и уловки. За два года супружества она раздобрела, округлилась, кожа выздоровела, и от красноватых бугорков осталась лишь россыпь темных точек, словно кто-то тыкал ей в лицо плохо смоченным химическим карандашом. То ли арсенал ласк оказался недостаточно разнообразным, то ли средства были по-деревенски безыскусны и прямолинейны, но Сёма продолжал грустить. Клетку с попугаем он повесил в темном чулане, и дважды в день, когда Лукреция наливала ему воду и подсыпала корм, дом пронизывал призывный клич:
- На Белград, на Белград!
Жизнь представилась Сёме расписанной до самого конца. Уют и спокойствие определенности пугали и притягивали одновременно.
Несбывшиеся обещания, намеки, так и оставшиеся туманными, непонятые шутки из прошлой, городской жизни приобрели в его глазах неожиданную глубину. От вида случайно обнаруженной старой школьной тетрадки начинало щипать в носу и перехватывать горло. Он подолгу стоял у окна, разглядывая бурые полосы штакетника. Любовь ко всему возможному, так и не ставшему реальным, мешала говорить и пробивалась через глаза солеными непрошеными каплями. Густая, глубокая тень от забора была однозначной и недвусмысленной, как и свет фонаря, скрипевшего по ночам на столбе перед калиткой. Вещи и понятия, не определяемые одним словом, стали раздражать и бесить Сёму.
Через два месяца пришло письмо из Реховота. В конверт была вложена фотография: отец с матерью снялись на фоне деревьев, усыпанных крупными, ярко-оранжевыми апельсинами.
- Есть их мы уже не можем, - приписала мама на обороте фотографии, - перед сном ходим в соседний сад и нюхаем до головокружения.
На следующий день Сёма начал перестраивать подвал. Собственно, он давно все обсудил с женой и даже приготовил необходимые материалы.
- В деревне надо жить по-деревенски, - сетовала Лукреция, пытаясь запихнуть очередную партию яиц в холодильник. Благодаря ее стараниям, кусочек земли вокруг дома постепенно приобретал вид приусадебного участка нормальной молдавской семьи. Увы, хранить излишки вырабатываемой продукции было совершенно негде. Погреб в доме оказался миниатюрным, места хватило только для кадушки с квашеной капустой и бочки соленых огурцов. Банки с "закруткой" стояли вдоль стен спальни, связки чеснока и лука свешивались с потолка кухни.
- Кто это будет есть? - удивлялся Сёма, разглядывая разрастающееся добро. - Куда нам бочка огурцов?
- Не волнуйся, Соломон, - деловито отвечала Лукреция, лишнее продадим.
Мужа она любила называть полным именем; сочетание Соломон и Лукреция казалось ей возвышенным и необычным.
Сёма представлял ее в черном плюшевом жакете, торгующей на базаре живыми курами, и ему становилось лихо.
Отъезд родителей отодвинул в сторону житейские заботы и благоустройство. Но время шло, добра прибавлялось, деваться было некуда. Несколько недель Сёма проводил в подвале все свободное время. Он углубил и расширил яму, пристроил скользящую опалубку и потихоньку вывел стены. Погреб получился на загляденье; десять сантиметров бетона со всех сторон, пол, посыпанный речным песком, электрическая лампочка. Не погреб, а бункер, бомбоубежище.
Лукреция пригласила родителей на торжественный обед по случаю окончания строительства. Два дня она готовила, поражая Сёмино обоняние диковинными запахами. Обед назначили на воскресенье, а в пятницу вечером Лукреция исчезла. Вернувшись с работы, Сёма застал двери дома распахнутыми настежь. Борщ кипел на плите, голодный попугай неистовствовал в чулане.
"Наверное, побежала в магазин, - решил Сёма, - вечно ей чего-то не хватает в последнюю минуту".
В магазине Лукреции не оказалось, к родителям она тоже не приходила. Сёма подождал до утра и пошел в милицию.