- По-плохому - это как? - спросил его Умывакин, который в присутствии майора вдруг чего-то остервенел.
- А так: бульдозерами вас выкорчевывать будем, как социально чуждую поросль, чтобы другим неповадно было.
Поскольку в районе знали, что Петелин на ветер слов не бросает, вечером все шебалинские мужики, числом семеро, сошлись в баньке у Пестеля на совет; даже малолетний Сорокин явился на него с рогаткой в кармане, но его педагогично провозгласили сыном полка и выставили за дверь.
- Значит, положение наше такое, - открыл совет Пестель - либо мы идем на поводу у Петелина с Меньшиковым, и тогда опять мы выходим белые рабы, либо мы отстаиваем деревню до последнего издыхания.
- Я предлагаю бороться до последнего издыхания, - сказал Иван Соколов. - Все равно на эту жизнь глаза мои не глядят, а так хоть потешимся напоследок. А посадят - отсидим, тоже для нас не новость.
Сергей Соколов добавил:
- Тем более что на зоне, братцы, ничего страшного нет. Я же сидел и знаю. Сыт, обут, одет да еще работаешь восемь часов, как в городе, а не полный световой день, как у нас в полеводстве, да еще реальная зарплата тебе идет!..
- Тогда будем голосовать, - предложил Пестель и сделал какое-то историческое лицо. - Кто за то, чтобы отстаивать Шебалино до последнего издыхания?
Шесть правых предплечий, трогательно подпертых левыми ладонями, одновременно взлетели вверх. Против был единственно Умывакин.
- Я что, психический, - сказал он, - чтобы идти на неминуемую погибель?! Я и в войну с голыми руками не хаживал против "тигров"…
- А зачем с голыми руками? - заметил Кравченко Валентин. - Ружье у нас на что?..
- Можно еще сделать несколько бутылок с зажигательной смесью, - предложил Петр Соколов. - Я в школе делал, тем более что у меня пятерка была по химии.
- Ну, это ты уже хватил, - сказал ему Пестель. - Может, мы еще авиацию подключим? Нет, ребята, обойдемся одними ружьями, да еще упаси господь целиться в человека; бьем только по скатам и в воздух, так сказать, для острастки.
После того как все решения были приняты, мужики разошлись по своим дворам и занялись боевыми приготовлениями: они чистили ружья, снаряжали жаканами патроны и подыскивали одежку защитного образца. Дети, предчувствовавшие праздник, путались под ногами, женщины сидели где-нибудь в стороне, злыми глазами следили за боевыми приготовлениями мужей, но прекословить пока не смели.
Утром следующего дня все шебалинские женщины отправились в поле, где завершалась уборка кормового картофеля, а мужики сошлись у околицы, уселись на корточки, закурили и стали неприятеля поджидать; Петр Соколов притащил-таки бутылку с зажигательной смесью, и она грозно торчала у него из кармана прорезиненного плаща. Около десяти часов утра за перелеском, начинавшимся возле пруда, послышалось тарахтение тракторного движка, и шебалинские моментально заняли еще загодя намеченную позицию, то есть они залегли поперек деревенской улицы в том месте, где когда-то была поскотина, а теперь только торчали колья.
И сразу сделалось как-то тихо, хотя трактор по-прежнему тарахтел. Денек был хороший: уже установилась прохлада, тонко пах нувшая первым прелым листом, квело светило солнце, а небо было блекло-голубым, как бы застиранным или как будто оно выгорело за лето.
- Прямо мы, ребята, как эти… ну, которые на Сенатской площади бунтовали! - сказал Иван Соколов и делано засмеялся.
- Вот-вот, - откликнулся Кравченко Валентин. - Как декабристы и погорим!
Сергей Соколов сказал:
- Я в книжке читал: из них только пятеро по-настоящему погорели. Остальные - год тюрьмы, пять лет каторги и это… по-нашему будет химия, бесконвой. Сейчас такие срока дают, если, например, грабануть какую-нибудь палатку.
Из-за перелеска показался бульдозер - позади него на первой скорости тащился милицейский автомобиль.
- И Петелин, хищник, пожаловал! - сказал Пестель.
- То-то и оно! - произнес кто-то рядом, и Еремей обернулся посмотреть - кто.
В двух шагах от него лежал с ружьем Умывакин.
- А ты чего тут? - спросил его Пестель.
- Петелина встречаю.
- А ружье на что?
- Для отдания почетного караула.
- Ну-ну, - одобрительно произнес Пестель и отвернулся. Из милицейского автомобиля действительно вылез майор Петелин в сопровождении двух младших чинов и сказал что-то бульдозеристу. Тот ему тоже что-то сказал, и бульдозер медленно пополз в сторону древней риги, которая стояла еще со времен помещика Коновалова.
- Начали, что ли? - обратился вполголоса к Пестелю кто-то из Соколовых.
- Погодим маленько, - ответил Пестель. - Пускай он первый ударит, чтобы мы, значит, вроде как отбивались.
Бульдозер тем временем был уже возле риги; на минуту он стал, точно задумался о чем-то механическом, о своем, но потом, поддав газу, рванулся вперед и свернул ножом угол. После этого машина сдала назад и застыла, попыхивая дымком; видимо, далее того, чтобы припугнуть шебалинских, планы Петелина все же не заходили.
Тогда Пестель скомандовал:
- Огонь! - И первые выстрелы загремели. Милиция залегла, бульдозерист как ошпаренный выскочил из кабины и бросился наутек. Вдруг из-за риги мелькнула узнаваемая фигура Петра Соколова, и в бульдозер, матово сверкнув на солнце, полетела зажигательная бутылка; машина вспыхнула мгновенно и вся - не зря у Петра была пятерка по химии.
- Кравченко! - закричал Пестель. - Не подпускай ментов к газику - рация у них там, как бы они не вызвали на подмогу!
Это Пестель как в воду смотрел: Петелин, согнувшись в три погибели, уже крался к автомобилю. Кравченко Валентин дал залп из обоих стволов, метрах в двух впереди Петелина задымились фонтанчики рыжей пыли, и майор затих, как если бы нечаянно прикорнул. Но тут нижние чины открыли беглый, немного панический огонь из макаровских пистолетов, и Петелин стал отползать назад, что было видно по колыханию подсохших зарослей иван-чая.
Когда выстрелы смолкли, раздался голос Сергея Соколова, надтреснутый от обиды:
- Нет, ребята, я так не играю! - сказал он и выставил на всеобщее обозрение окровавленное предплечье. - Это уже называется беспредел!
Впрочем, больше милиция не стреляла, вообще никак не давала о себе знать. Шебалинские выждали минут десять, потом по команде Пестеля встали в рост и с ружьями наперевес пошли в атаку на позиции неприятеля. Ни милиционеров, ни бульдозериста на месте не оказалось.
- С первой победой вас, ребята, - мрачно сказал Пестель и опорожнил стволы от гильз.
- А все-таки на душе кошки скребут, - сознался Кравченко Валентин. - Как-никак по своим стреляли - нехорошо.
- Да какие они свои?! - взъелся Иван Соколов, обращаясь ко всей команде. - Они такие же свои, как эти… как я не знаю кто! Они над народом издеваются, а ты говоришь - свои!
- Хорош базарить! - распорядился Петр Соколов, который перевязывал рану брату Сергею. - Давайте лучше обмозгуем, как на дальнейшее отбиваться.
- А чего тут особенно обмозговывать? - сказал Пестель. - Баб на ночь разогнать по родне в Иваньково да в Петропавловское, а сами засядем в риге, и пускай они нас возьму т…
- Ты тоже Суворов-Рымникский! - возразил ему Умывакин. - Если мы засядем в риге, они нас в момент умоют! Круговую оборону надо занимать, садовая твоя голова! Но только на ограниченном плацдарме, и чтобы коммуникации в полный профиль.
По общему соглашению вплоть до вечера рыли окопы, потом разгоняли по родственникам свои семьи, потом перекусили на скорую руку, а к сумеркам ближе заняли оборону. С женщинами ничего поделать так и не удалось - они собрались у дальнего колодца и выли в голос; Кравченко Валентин свою даже слегка побил, но с нее как с гуся вода, и она выла со всеми вместе.
- Что сейчас будет, ребята! - весело, но с гибельным оттенком сказал Иван Соколов из своей ячейки. - Это, конечно, словами не передать!
- Спокойно, товарищи сентябристы - откликнулся Кравченко из своей.
Умывакин приблизился к Пестелю, закурил мятую сигарету и тихо заговорил:
- Вот мы в сорок втором году так же держали круговую оборону под Черным Яром. Нынче нас враз сомнут через твою мягкотелую установку, так следует ожидать, а в сорок втором году мы долго держались, суток, наверно, пять. Так что ходил я, командир, ходил я с голыми руками против "тигров", было такое дело. То есть не с голыми руками, понятно, а при мосинской винтовочке со штыком. Ранило, конечно, жалею, что не убило… Потом год в концлагере под Орлом, потом еще пять лет в лагере, но это уже в Инте…
- А в последний раз ты за что сидел?
- В последний раз я сидел за то, что Круглянская выписывала фальшивые разнарядки.
Вдали послышался шум моторов.
МОСКВА - ПАРИЖ
Около того часа, когда над Уральским хребтом начали наливаться влажные осенние звезды, бригада Владимира Солнцева собралась за дощатым столом, врытым посреди вагонгородка, чтобы скуки ради сгонять партию в домино; дожидались только подачи света, а то костей было не разобрать. Но еще долго стояла особенная, какая-то глубоко отечественная мгла, в которой отгадывалось отчаянье и пространство. Пахло вечерней свежестью, борщом, машинным маслом и стиркой. В одном из ближних вагончиков неутешно рыдал младенец, точно он предчувствовал свою будущность.
Наконец вспыхнула стосвечовая лампочка, повешенная аккурат над доминошным столом, которая питалась от подстанции поселка Москва, и Попов ни к тому ни к сему сказал:
- А между прочим, бугор, мы уже третий месяц втыкаем без выходных.
Остальные поддержали Попова невнятными восклицаниями.
- Ну, вы, ребята, вообще! - возмутился бригадир Солнцев. - А кто гулял на День работника нефтяной и газовой промышленности?..
- Да буду я твоей жертвой, - вступил азербайджанец Са лим, - ты еще вспомни про Новый год!
- В общем, ты, бригадир, как хочешь, - твердо сказал Кузьмин, - но чтобы завтра был у нас выходной! Я ставлю вопрос ребром!
Бригада одобрительно загудела, и Кузьмин, осмелев, добавил:
- А то я взбунтую производственный коллектив… Ну, ни в грош не ставят рабочего человека!
Солнцев вдарил по столешнице костью и зло спросил:
- Знаешь, что бывает за антисоветскую пропаганду?
- Нет, бугор, ты не увиливай, - сказал на это Попов, - ты давай конкретными словами отвечай на запросы дня!
Трудно сказать, что было тому причиной, но Солнцев неожиданно пообмяк.
- Хорошо, - согласился он, - пару выходных я, положим, организую. Но что вы будете делать сорок восемь часов подряд? Вы же подохнете от безделья!
- Зачем подыхать, - сказал азербайджанец Салим и, в свою очередь, вдарил по столешнице костью, - в Париж поедем, как на День работника нефтяной и газовой промышленности.
- Хрен с вами, - сдался бригадир Солнцев. - В Париж так в Париж, пожелания трудящихся - это для нас закон.
К доминошному столу пришлепал ручной енот, и Солнцев дал ему закурить; бригада с полгода тому назад приучила животное к табаку - сунут ему в ноздрю сигарету, он себе и дымит. Так вот Солнцев дал закурить еноту и пошел на радиопункт переговорить с вертолетчиками насчет санрейса Москва - Париж. Перед уходом он наказал бригаде:
- Вы давайте собирай бабки на вертолет.
И бригада зашуршала сотенными купюрами.
Еще сутки ушли на то, чтобы сообщиться с Парижем и вынудить у начальника потока пару выходных дней. А рано утром в четверг солнцевская бригада, разодетая в пух и прах, погрузилась в железную стрекозу: на Солнцеве был желтый галстук в черный горошек, на Кузьмине - японский костюм, одновременно отдававший во все цвета радуги, и рубашка, расстегнутая до пупа, Салим напялил на голову смушковую папаху, а Попов вырядился в ядовито-зеленый бархатный пиджак, сшитый, по всем вероятиям, из портьеры.
Кузьмин, очень любивший жизнь, спросил у второго пилота:
- Как техника-то работает?
- А так работает, что без молитвы не включаем, - ответил второй пилот.
И Кузьмин задумался о своем.
Долетели они, впрочем, без приключений и приземлились в окрестностях Парижа, когда на равнину уже окончательно пала ночь. Отчинили дверь, и Попов, который, будучи темным малым, при этом неплохо знал родную поэзию, продекламировал нараспев:
Друзья! сестрицы! я в Париже!
Я начал жить, а не дышать!..
Встречал бригаду странно одетый тип - на нем были плисовые штаны, что-то вроде толстовки, белая сорочка и галстук "бабочка".
- Салют, Жан-Поль! - приветствовал его Солнцев отчасти по иноземному образцу, и Жан-Поль расплылся в европейской улыбке, то есть в такой улыбке, которую отличала приятная снисходительность или даже искусно скрытая неприязнь. - А ну-ка скажи нам для настроения что-нибудь по-французски.
Жан-Поль переменился в лице и бесчувственно произнес:
- Же сью тре контан де ву вуар анкор, мсье лез уврие рюс.
- Звучит, - одобрил его Кузьмин.
Затем солнцевская бригада уселась в автомобиль, подкативший непосредственно к вертолету, и направилась в Париж, который давал о себе знать немногочисленными огнями.
- Куда едем? - спросил Жан-Поль. - Я предлагаю по-старому в Мулен Руж.
- Олды, - произнес Салим.
Что-то через полчаса автомобиль остановился возле приземистого, продолжительного строения, на котором так и было написано: "Мулен Руж". Бригада спешилась у подъезда и, нахохлившись, проследовала внутрь. При входе в маленький зал, или большую комнату, ребят встречала некая Жозефина - крашеная блондинка в черном лифчике и колготках на босо тело; каждый ритуально хлопал ее по мягкому месту, на что Жозефина бормотала нечто невразумительно неродное и делала легкий книксен.
Посреди зала стоял низкий стол, ломившийся, что называется, от выпивки и закусок; когда бригада устроилась за столом, Жан-Поль начал разливать выпивку, а Жозефина обеспечивала закуску. Поначалу пир развивался благопристойно - Жан-Поль сказал по-французски речь, а Попов в пику откликнулся на нее поэмой "Бородино". Но потом мало-помалу пошли безобразия: Солнцев демонстративно пил самогон из пластикового ведерка, Жозефина танцевала на столе, Салим пел азербайджанские песни, Кузьмин на спор съел миску борща со связанными руками, Попов шесть раз таскал Жозефину в соседнее помещение. Примерно за полчаса до того как всем повалиться кто где сидел и забыться мертвецким сном, задели некоторые традиционные, трогательные предметы. Бригадир Солнцев ни с того ни с сего сказал:
- Какое-то тут все вредное, неродное! Даже самогон у них керосином пахнет…
Салим добавил:
- И вообще французы червей едят.
- То ли дело у нас в Москве, - сообщил Кузьмин и мечтательно улыбнулся: - Это… березки кругом стоят, с последним прощелыгой можно душевно поговорить, бабы ведут себя не так все-таки безобразно…
- Но главное, - сказал Солнцев, - у них совершенно чуждая политическая платформа. У нас "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", а у них - "Человек человеку - волк".
- Тут, Вольдемар, ты, конечно, прав, - согласился Жан-Поль, рассеянно озираясь, - французы, точно, народ тяжелый. Я читал ихнюю литературу: что ни персонаж, то хоть оторви и брось.
- Ну, ты! - сказал ему Солнцев. - Тебе за что деньги платят? За то, чтобы ты нам, в частности, прекословил, развивал идеологию классового врага. А ты нам весь кайф ломаешь своими необдуманными словами!.. Ну-ка давай противоречь, давай искажай действительность, клевещи!
Жан-Поль переменился в лице и бесчувственно произнес:
- Французы, когда червей едят, то это они от жиру бесятся, а вот почему вы до сих пор червей не едите - это для нас загадка.
Попов повернулся к Солнцеву и спросил:
- Можно, бугор, я ему в рог дам за это конкретное измышление?
- Эй, эй, эй! - запротестовал Жан-Поль. - Мы так не договаривались, между прочим.
- А если за дополнительную плату? - спросил его Солнцев.
Жан-Поль призадумался на мгновенье.
- Нет, - затем решительно сказал он. - И за дополнительную плату я не согласен на мордобой. Вы ведь вон бугаи какие - раз-другой вдарите, из меня и дух вон…
- В таком случае, - объявил Попов, - придется тебя разжаловать обратно в Иваны Павловичи из Жан-Полей. За трусость и эгоизм.
Наступило продолжительное молчание, так как бригаду основательно разморило. Потом Салим, позевывая, сказал:
- Интересно: нет ли у них в области поселка под названием Вашингтон?
- А ведь я, ребята, электроды позабыл спрятать, - спохватился Кузьмин и сделал испуганные глаза. - Уговорят электроды, гадом буду, уговорят!
- Одна отрада, - сказал, засыпая, Солнцев, - что завтра лететь в Москву.
- В Москву, в Москву! - забубнила бригада на пьяные голоса.
ТРОЕ ПОД ЯБЛОНЕЙ
В Смоленской области, в одном незначительном городке, живут трое… как бы это поаккуратнее выразиться - отщепенцев, что ли: Клавдия Половинская, бывшая "немецкая овчарка", Степан Иванович Горбунов, бывший шуцман сельской полиции, и глубокий дед Серафим, некогда служивший у Врангеля в писарях. Невзирая на то что уж сколько воды утекло с тех пор, как эта троица провинилась перед народом, городок ее бойкотирует, и отщепенцам ничего не остается, кроме как только водиться промеж собой.
Иной раз, на закате дня, они собираются в саду у Клавдии Половинской, располагаются под яблоней, где стоит низкий стол, покрытый клеенкой, которая замыта до какой-то мертвенной белизны, пьют чай из тульского самовара и говорят об одном и том же. Приблизительно так у них строится разговор…
Половинская:
- Разве я, прости господи, виновата, что своего Францека полюбила, что у меня родилось к нему безумное чувство, что мы почти три года прожили душа в душу?
Горбунов:
- Ты как, Клавдия, ни крути, а все же твой Францек в глазах мирного населения выступал как фашистская нечисть и оккупант.
Половинская:
- Да ведь любовь не разбирает, кто заместитель по политической части, кто фашистская нечисть и оккупант! Она, так сказать, без суда и следствия, на месте, просто берет и лишает тебя ума. Потом: я ведь Францеку не подстилка какая-нибудь была, а законная жена, мы же с ним расписались в комендатуре!
Дед Серафим:
- Для суда и следствия это значения не имеет. Я вон у барона Петра Николаевича Врангеля всего только полгода и прослужил. Кроме пера, никакой оружии в руках не держал. А и то в истребительно-трудовых лагерях отсидел огромадный срок. Да еще меня на весь остаток жизни в лишенцы произвели. А ведь это, граждане, была та же самая русская армия, я что, французам каким служил?
Горбунов:
- А возьмем опять же мою историю… РККА бросила население, как, сказать, наш страхагент учительшу Ковалеву, - опрометью, безо всякого сожаления и по всем признакам навсегда. Тут надо же было как-то прилаживаться к новой жизни… Тем более что у оккупантов был красный флаг, и на Первое мая они гуляли. Потом: я же был не какой-нибудь там каратель, а обыкновеннейший полицай, вроде того же милиционера. Я что, людей вешал? Я Ваську Тарасевича гонял, который и при советской власти два раза сидел за мелкое воровство!
Половинская: