- Вот именно. И слава Б-гу! Впрочем, потом к нему ездил и Ллойд Джордж. И герцог Виндзорский. Позже вас. Гораздо позже. Ну и как вам Гитлер? Впрочем, по вашему лицу все видно. Он произвел на вас сильное впечатление. Понравился. Против его обаяния трудно было устоять.
- Против его силы - вот против чего трудно было устоять, - сказал Грей. - Неимоверной силы. Ни с чем подобным я ни у кого не сталкивался. Впоследствии, как мы знаем, он употребил ее во зло.
- Он всегда употреблял ее во зло, - взревел Розенбаум, приподнявшись в кресле; Грей, ошарашенный таким пылом, чуть отшатнулся, словно уклоняясь от мяча, оплошно направленного боулером ему в голову. Розенбаум так же внезапно сник, встряхнул головой и перевернул страницу.
- Я был ошеломлен, - сказал он. - Столько воспоминаний пробудилось. Отнюдь не таких, как ваши, Джордж. Завидую вашим воспоминаниям. Если можешь наследовать прошлое, легче жить.
Они познакомились год назад - одновременно вошли в тесный, еле ползущий лифт, пропитавшийся прилипчивым, едким запахом политуры. На Грее был туго подпоясанный, забрызганный дождем плащ, но в руке он держал не стек, а сетку с покупками. Розенбаум, по обыкновению сотрудников Би-би-си, был в твидовом пиджаке с кожаными нашлепками на локтях и фланелевых брюках. По пути к остановке автобуса на Финчли-роуд они неизбежно сталкивались, и не раз, но до сих пор в разговоры не вступали.
А тут Грей с высоты своего аристократического роста вгляделся в галстук Розенбаума и спросил:
- Это галстук Ориеля?
- Ну да, - сказал Розенбаум. - Вас, по-видимому, это удивило.
- Нет-нет, нисколько.
Лифт, как обычно подскочив, остановился на пятом этаже, Грей дернул на себя решетчатую дверцу, но наружную дверь не открыл.
- А вы? - спросил Розенбаум. - Вы тоже учились в Оксфорде?
- В Модлине. Моя фамилия Грей.
- Моя - Розенбаум.
Они пожали друг другу руки. Рука у Грея была крупная, сухая, в ней чувствовалась сила.
- Зайдите выпить сегодня вечером.
В квартирке Грея, не больше его собственной, этажом выше, Розенбаума окружили всевозможные трофеи, медали, головы зверей, ружья, крикетные биты, фотографии: Грей на крикете в фуфайке и кепке с эмблемой сборной Англии, Грей в форме "Коринтианз", Грей верхом на лошади, Грей с Черчиллем, Грей с удочкой, Грей с ружьем, рядом с ним толстомордый индиец в национальном костюме и тюрбане, у их ног распростерся убитый тигр.
- Так вы Дж. Б. Грей! - сказал Розенбаум.
- Вот так так! Вы обо мне слышали?
- Разумеется, слышал.
- Разумеется? Какое там "разумеется". Я уже стар. Вышел в тираж.
- Дж. Б. Грей! - сказал Розенбаум, впившись в него с пылом археолога. - Надо же - встретиться с вами здесь, в Коулбрук-Корте!
- Что будете пить? Виски? Виски нет. Как насчет шерри?
- Спасибо, да, - сказал Розенбаум, оглядывая комнату: изобилие лиц и артефактов - залежи прошлого - подавляли его, и у него промелькнула мысль: он еще жив! Вот он где!
- Как можно, - сказал он. - Оксфорд вас не забыл. Вы же играли в трех сборных. В финале по регби вы не участвовали из-за травмы. И ваш мировой рекорд по прыжкам в высоту.
- Мens sana, - сказал Грей, подавая ему шерри, - прямая спина, двубортный синий блейзер, оттененный галстуком МКК в положенную ему кричащую полоску. - В моем выпуске я был первый по классической филологии. Обошел Дж. Д. Брауна.
- Лорда Уиррола, лорда-канцлера.
- И вице-короля Индии. Полагаю, он мне этого не простил. Считалось, что он прекрасный классицист. Полная ерунда! Латынь он знал сносно. А в греческом был не силен. Стипендию получил за английское сочинение. Первым никогда не был.
- А вы?
- Был, на первом публичном экзамене.
- Но не на выпускном? Слишком много времени отнимал крикет?
- Никак нет. - Грей насупился. - Слишком много времени отнимало частное репетиторство на каникулах. Вечно не хватало денег, - и по стариковски медленно, осмотрительно сел, Розенбаум поспешил отвернуться: его пронзила жалость.
- А вы отличались в науках? - осведомился Грей.
- Был стипендиатом по истории или тому, что сходило за историю.
- И как окончили?
- Первым. - Розенбаум смешался. - Разве это имеет значение?
- Очень даже имеет! - попенял ему Грей. - Ничуть не меньшее, чем участие в сборной. Чем любой рекорд! Независимо ни от чего. Ну а дальше будь что будет.
- Разочарование, вот что, - ляпнул Розенбаум, не подумав.
- Нет, - сказал Грей. - Воздаяние - вот что. Ловите момент, Розенбаум! Carpe diem! Я радовался каждому моменту моей жизни.
- Да, - сказал Розенбаум, глаза его обшаривали комнату, разглядывая фотографии - мощные удары, бесконечная цепь великих свершений. - Но это зависит от того, какие у кого воспоминания.
- Чудесные воспоминания! - воскликнул Грей. - Мне везло, не отрицаю.
Да уж везло, подумал Розенбаум, снова обозрев комнату, запущенные, пожелтевшие стены - до чего ж убогая оправа для такого великолепия.
- Чудесные деньки, Розенбаум! Дивные деньки! Больше нам таких не видать! Мир изменился, но жить в нем еще можно.
- Если остаться в живых, - сказал Розенбаум.
Грей перевел на него глаза.
- Извините за любопытство. Где вы родились?
- В Вене.
- А потом… потом вы приехали в Англию?
- Да, в 1938-м. После аншлюса. Еще бы чуть-чуть - и опоздал. Вы знаете про аншлюс?
- Как же, - сказал Грей, - аншлюс. - Между ними явственно обозначился разрыв, пролегла пропасть.
Ни о каком диалоге и речи быть не могло, но слушал Грея он с упоением. Вечер за вечером. Час за часом - легендарные моменты. Огромный мир вставал перед глазами, облекался плотью. Такого Оксфорда он не знал. Дерзкие проделки. Пиво на завтрак. Дважды по сто лет.
- Вам не понять.
- Чего, крикета? Нет, никогда не понять.
- Империя сама по себе. Поставившая себя над политикой.
- Отторгнувшая иностранцев.
- Иностранцы сами себя отторгли.
- Возможно, - сказал Розенбаум. - Я ходил смотреть на крикет в парках.
- Парки! - воскликнул Грей. - Лучшая площадка для крикета.
- Я ходил на крикет. Когда пытался стать англичанином. Но меня клонило в сон. На солнышке снисходит такой покой.
- Ты или англичанин, или нет, Розенбаум, - сказал Грей. - Я родился в Суссексе. Мой род жил там еще до Вильгельма Завоевателя.
- Вы не ошибаетесь?
- Нисколько. Сохранились письменные свидетельства. Суссекс был королевством. Узкая прибрежная полоса, по преимуществу болотистая. Лишь самым богатым и сильным удавалось выбраться из тамошних лесов. Никаких тебе дорог, Розенбаум! Хочешь не хочешь, а торчи в тамошних чащобах вплоть до середины семнадцатого столетия!
Пропасть была бездонной - ее не перейти.
Сходились они всегда у Грея, не у Розенбаума, зато Розенбаум часто прихватывал бутылку: шерри, виски, а как-то раз на день рождения Грея - шампанское.
- Всегда пил шампанское в моей ложе в "Лордз", - сказал Грей.
А однажды вечером бросил через плечо:
- Вы не могли бы… это несколько неловко. Но тут такой случай. Не могли бы ссудить мне пять фунтов? Всего на неделю или около того.
- Разумеется, - поспешно ответил Розенбаум. - Пяти фунтов хватит? Может быть, лучше десять?
- Да, десять. Десять лучше, - Грей повернулся, ловко, что твой фокусник, зажав кредитку в руке.
И тут же подошел к стене, снял биту, ту самую, сказал он, которой в "Овале" одержал победу над австралийцами. И этот заем, и этот эпизод растаяли, точно мираж, однако острое ощущение жалости, желание, чтобы ничего этого не было, не проходило. Хотя он наперед знал, что нечто подобное неминуемо случится; что под скоротечной эйфорией Грея, под морем забавных историй и воспоминаний крылось течение, куда более глубокое и леденящее.
- За мной должок, - говорил он время от времени.
- Ради Б-га, не беспокойтесь, - отвечал Розенбаум.
- Веду переговоры о новой колонке. Должен вот-вот приступить. В вечерней газете. Всегда зарабатывал этим на жизнь. Даже когда был капитаном сборной. Перебежки, они будут потруднее.
А вот каково - не трудно ли - ему живется здесь, подумал Розенбаум, в захудалом Коулбрук-Корте, по прямой от "Лордз", храма его искусства, куда ему еще по силам доехать на автобусе, с тем чтобы засесть в Лонг рум. А где "Лордз", там и "Лонг рум", вот только в состоянии ли он потом добраться домой? В его жизни имелись тайны, в ее пространстве зияли пространные пустоты. По стенам, кроме фотографий, где он играл в крикет, футбол, охотился, ездил верхом, висели и фотографии, на которых он был изображен с женой в окружении восхищенно взиравших на него кадетов в форме. "Миледи" - так он неизменно именовал жену - широкоплечую, сурового вида даму с обкорнанными волосами и холодно смотрящими в объектив светлыми глазами. Они, сказал Грей, сорок лет с гаком содержали военно-морское училище на одной из речушек в Гемпшире. "За все эти годы ни гроша на нем не заработали". Чего ради в таком случае? Чем оно было для него - прибежищем?
- Как-то нас навестил Браун, - сказал Грей, - в бытность свою канцлером. "Грей, дружище, - сказал он, когда мы прогуливались по нашему розовому саду, - у вас здесь чудесно, но ведь в сущности это тихая заводь, разве нет?" На это я ему ответил так: "Что лучше - быть успешным или счастливым, вот в чем вопрос".
- А вы были счастливы? - спросил Розенбаум, пытливо вглядываясь в него.
- Невероятно счастлив. Есть ли задача, более достойная, долг, более священный, чем помочь мальчишкам стать мужчинами? Кадетам - моряками.
О жене он говорил, отдавая, как положено, дань уважения.
- Она была такая рисковая. Такая храбрая. Охотница каких мало, мы с ней и познакомились на псовой охоте. А уж как машину водила - не знала, что такое тормоза, мчала на предельной скорости. Без нее мне бы не справиться - она была незаменима. Не давала мальчишкам потачки. Перед завтраком - хвать за шиворот и в реку. Ее не стало десять лет назад. - Грей понизил голос. - Какая потеря, Розенбаум. Невосполнимая потеря.
А ведь к этой загадке, подумал Розенбаум, есть ключ, и что, если этот ключ - Миледи, сильная, властная, движущая сила, которая и задвинула его… в тихую заводь.
- Она загубила его жизнь, - сказал Чарльз, сын Грея, - загубила жизнь отца.
Он появился после того, как Грей исчез. Предвестия или что-то вроде того были. Три раза, три вечера один за другим Грей не отзывался на его звонок, хотя из-под двери просачивалась полоска света. А как-то раз они столкнулись в холле, и Грей тут же отвернулся - лицо застывшее, отчужденное - и, крупно, одеревенело переставляя ноги, зашагал вверх по лестнице, чтобы только не ехать с ним в лифте.
Его окутывала пугающая меланхолия. Куда девалась радость? Вот она, думал Розенбаум, оборотная сторона радости, он давно догадывался, что иначе и быть не может.
А потом он пропал. Его не было видно, не стало видно и света под дверью. В конце концов Розенбаум справился о нем у швейцара, и тот смешался.
- Он уехал, сэр. Такое и раньше случалось. Он вернется, помяните мое слово.
А потом появился сын. Грузный, за пятьдесят, не такой высокий, как отец, но с таким же прямым носом и серыми глазами, а вот сложением он, по всей вероятности, пошел в мать.
- Отец попросил меня зайти к вам. Сказал, ему жаль, что он не попрощался с вами. Подумал, что вы будете беспокоиться.
- Я и беспокоился, - сказал Розенбаум. - Куда он уехал?
- Он… он занемог.
- Понимаю, - сказал Розенбаум, воображая, что так оно и есть.
- С ним время от времени такое случается, - сказал Чарльз, сын. - Тогда ему приходится уехать. Чтобы… чтобы за ним был уход. Это с ним с тех пор, как умерла мать.
- Войдите же, прошу вас, - сказал Розенбаум, и тут они разговорились.
Чарльз был школьный учитель, когда-то он служил в армии. Поначалу замкнутый, он пил виски, поносил мать.
- Из-за нее его жизнь пошла прахом. Из-за нее он уехал в эту проклятую глушь. Из-за нее торчал там.
- Из-за нее? - спросил Розенбаум.
- Ну да. Иначе зачем бы ему торчать там, при его-то известности?
- А что, если именно его известность тому причиной? - сказал Розенбаум.
- Я не вполне вас понимаю.
- Неважно.
- Вы были добры к нему, - сказал Чарльз.
- А он ко мне, - сказал Розенбаум. И засмеялся: - Для меня это честь. С ним я путешествовал вокруг света, во времени и пространстве. Узнал о вещах, о которых мне никогда бы не узнать.
- Да, да. Он - захватывающий рассказчик.
- Но иметь такого отца, наверное, нелегко?
- Немыслимо. В чем я мог бы его превзойти, когда он все превзошел? Если я играл в крикет, то он был капитаном английской сборной. Если я играл в футбол, то он участвовал в розыгрыше кубка. Если я получал стипендию, то он получал стипендию почище. Если знать заранее, что до него не дотянуться, наверное, жить было бы легче.
- Я, пожалуй, не стал бы ему завидовать, - сказал Розенбаум.
- Чего не было, того не было. Никогда ему не завидовал.
Через десять дней Грей вернулся. Постучал в дверь Розенбаума.
- Как насчет того, чтобы спуститься?
В окружении своих сувениров он снова впал в эйфорию, рассказывал - это была одна из его излюбленных тем - о Сингхи, родовитом индийце, его товарище, наставнике, бэтсмене, воине; об охоте на пантер, пограничных стычках, первых всеанглийских и суссекских соревнованиях по крикету; о странной интермедии на женевском озере.
- Лига Наций. Я был его секретарем.
- Англия и Индия, - сказал Розенбаум. - Диковатый симбиоз.
- Вовсе нет, - сказал Грей. - Мы пришлись друг другу по душе. Уважали друг друга.
И вот фотография с Гитлером, вгрызавшаяся, как термит, врезавшаяся в память, погнала его в газетный архив Би-би-си, к пожелтевшим вырезкам - интервью, воспоминаниям.
Он не понимал. Да и как он мог понять? Никто из них не понимал. Тем не менее термит все грыз и грыз.
- Гитлер… - начал он как-то вечером.
- Это же было в 1934 году, - веско прервал его Грей.
- То же самое вы говорили и в 1939-м. Я читал вашу статью "Гитлер хочет мира".
- Я так думал, - сказал Грей. - И не я один.
- И это после Бухенвальда! - сказал Розенбаум. - После Хрустальной ночи! После того как они заставляли евреев вручную скрести венские улицы.
- Что мы знали об этом? - спросил Грей.
- А вы и не хотели ничего знать. Вы проглотили все: "Пророк, объединяющий страну с пылом и страстью Магомета!"
- Я обманулся, - сказал Грей. - Он был прирожденный актер.
- А разве вы не хотели обмануться? Вы назвали Гесса славным, прямым парнем.
- Такое впечатление он производил.
- Вы говорили, что гитлерюгенд ходит в форме, чтобы стереть классовые различия. Что для Гитлера главная задача - обеспечить благополучие граждан! Что гитлерюгенд может дать нам урок дисциплины.
- Я в это верил, пусть и ошибочно.
- А во что вы еще верили? - голос Розенбаума сорвался на крик. - Что еще вы приняли на веру? Что его национальному государству требуется "все или ничего"? И чтобы достичь "всего", необходимо покончить с "еврейским противостоянием"!
- Розенбаум, друг мой, - сказал Грей, - вряд ли вы можете быть тут объективным.
- Нет, никак не могу! - закричал в голос Розенбаум. - Как я могу быть объективным, если моя мать погибла в газовой камере, отца забили дубинками насмерть, сестру утопили в грязной жиже! Нет, я никак не могу быть объективным!
- Мы и вообразить не могли ничего подобного, - сказал Грей, понизив голос чуть ли не до шепота.
- Как же, как же, ни один англичанин ничего подобного не мог себе вообразить. Ни один бравый спортсмен.
- Мне стыдно, - сказал Грей. - Довольно вам этого? Стыдно.
- Нет, это мне стыдно, - сказал Розенбаум, отвалившись в кресле, задрав нервное, горбоносое, еще более бледное, чем обычно, лицо, он возвел глаза к потолку. - Я вел себя недопустимо. Извините. Прошу вас, расскажите что-нибудь. Прошу вас, расскажите о крикете.