Этого торжества подруге Сисси вполне хватило. Дальше она вступила в совершенно разумную, остроумную и душевную беседу со стариком о его детях. Он достал бумажник и мурлыкал, пока все вокруг ритуально ахали и охали и восхищенно мычали. Посреди показа подошла дородная, черноволосая, в прошлом красивая женщина и скромно подождала приветствий. Они последовали незамедлительно.
- Тереза! - воскликнула Сара. - Как я тебе рада. Помоги мне. Я в затруднении. Здесь мой брат Мартин. Помнишь, я говорила тебе, что он приедет на Новый год? Вот он приехал. - Она показала на него головой и, отчасти понимая смехотворность своего затруднения, мило улыбнулась и добавила: - И он глухой!
Тереза улыбнулась в ответ и пожала плечами в подтверждение того, что такое бывает.
- Он глухой, - сказала она. - Сисси слепнет, у меня пухнут ноги, а что у тебя не болит?
- Мы с вами встречались, да? - спросил Мартин, который ничего не расслышал, но все равно тянулся к Терезе, чтобы поцеловать ее, самую красивую подругу сестры.
- Мы встречались. Он прав. Лет пять назад он приезжал сюда, тоже на Новый год.
- И не только, - сказал Мартин, продолжая свою фразу и все-таки сорвав поцелуйчик, - я помню еще, что она умная. Ученая женщина! Я прав? - Он кричал особенно громко, распустив хвост перед этой пестрой, единственной представительницей богемы в компании.
- Я имею это каждый день, уже три недели, - сказала Сара.
- Честное слово! - Мартин восхищенно откинул голову и сложил руки на животе, как Будда. - Какие глаза. Вот это, я понимаю, глаза. Только простите меня, дорогая, губы вы слишком сильно накрасили. И не тем цветом. Вы не обиделись? - Он засмеялся и посмотрел на сестру, заранее зная, что встретит ее раздраженный взгляд. И от этого опять рассмеялся. - Что поделаешь, - сказал он, - я очень прямой человек. Я не хочу обидеть, но если я должен что-то сказать, я должен это сказать. - И он вскочил, чтобы купить Терезе чай и бисквит.
Тереза снисходительно улыбнулась ему: ее живые глаза светились умом, она привыкла к тому, что мужчины увиваются около нее, делают комплименты, и не обращала на это внимания, сохраняя, впрочем, любезность. Вернувшись, старик сразу же вступил с ней в беседу, оборвав ее разговор с сестрой, которого он, конечно, не слышал и даже не подумал о том, что может им помешать.
- Вот вы умная женщина, позвольте у вас спросить. Это верно или неверно, что у людей есть две способности - думать и чувствовать и правое полушарие мозга заведует тем, как ты думаешь, а левое полушарие заведует тем, как ты чувствуешь?
Она дала длинный и замысловатый ответ - старик его не расслышал, да и не понял бы в любом случае. Эта женщина писала книги, издавала их за свой счет, а потом дарила друзьям и разговаривала, как они, без пауз, но медленно, с сильным славянским акцентом.
- Я попросила бы вас привести пример того, о чем вы говорите, но примеры сами по себе ничего не доказывают, не говоря уже о том, что научных проблем не решают, - а ваша как раз научная. Пример может послужить как в пользу какого-то тезиса, так и против него, и порой привести к весьма произвольным, нелепым и даже очень опасным решениям.
Мартин был в восторге; он гордым взглядом обвел притихший кружок и показал открытой ладонью на говорившую, словно это была фантастическая игрушка, которую он завел и заставил работать так, как никому не удавалось.
- Примеры, - снисходительно продолжала она перед своим классом вечерней рабочей школы, - примеры, подобно аналогиям - а пример и есть своего рода аналогия, - не имеют логического, а тем более диалектического значения. Они ненадежны, недоказательны, шатки.
Она забыла и про друзей, и сама забылась, но голос ее был красив, притягателен, заставлял себя слушать. Все почувствовали себя умными, и вечер прошел приятно, мило.
3
Встреча с друзьями сестры пробудила в старом госте желание дальнейших встреч с прошлым. Через несколько дней он попросил отвезти его к Милли.
- Ты хочешь повидать Милли? - недоверчиво спросила сестра.
- Она еще может играть в вист? - Брат нетерпеливо передернул плечами, словно готов был тут же сразиться в карты. - Очень хорошая игра вист. Я помню, она всегда прекрасно играла.
- Ты не знаешь, что с Милли? Я тебе не говорила? Она выжила из ума. Она как младенец. Она тебя не узнает. И никогда она хорошо не играла. Каждый раз, когда она играла, это была катастрофа.
Но он настаивал, и однажды ранним вечером они взобрались на третий этаж муниципального дома около Клиссолд-парка - но лишь после того, как он протащил сестру по маленькому зоосаду, - и навестили старую приятельницу.
- Предупреждаю тебя, - сказала она, когда они, отдуваясь, поднимались по лестнице, - будь готов. У нее были инсульты и не знаю что еще. Прошлый раз она лежала лицом к стене и сама себе пела. А ты знаешь, какой у нее голос. Никакого голоса. Смех разбирал ее слушать. - Саре было безразлично, слышит ее Мартин или нет. В голове ее были живы воспоминания о старой подруге. - Дети одевают ее нарядно, гуляют с ней, чтобы не залеживалась… иногда она ничего не понимает, а иногда понимает. Но нашей Милли больше нет.
Дверь открыла дочь Милли. Она сразу наклонилась и поцеловала Сару, а ее брата не узнала.
- Ты не знаешь, кто он? - Сара искренне удивилась.
- В чем дело? - засмеялся старик, относившийся к каждому событию как к шутке, чтобы оно не оказалось трагедией. - Она не знает, кто это?
- Дайте посмотреть, только я без очков. - Она внимательно посмотрела на старика и откинулась, как будто узнала его с первой секунды. - Да как же! Это дядя Мартин. Не может быть.
Старик вошел в квартиру и сразу, точно не желал терять ни минуты времени, расположился как дома и сказал:
- Так, где чай? Я не отказался бы от чашечки чаю.
Потом увидел маленькую согнутую старушку у окна, которая смотрела на него с бессмысленной, недоумевающей улыбкой.
- Милли! - Он взял ее за кукольную ручку, поцеловал и немедленно вступил с ней в беседу. - Я Мартин! Мартин! Брат Сары. Помнишь? Я жил по соседству с тобой на Брик-лейн, когда ты жила на Бейкон-стрит, сразу за арками, и жил на Грей-Игл-стрит. Смешное название - Грей-Игл-стрит. У пивоварни Трумена. Помнишь пивоварню Трумена? Наши дети ходили в одну школу. У меня были Стэнли, Натан, Рей и Эдит. Моя Эдит погибла. Попала под автобус. Да. - Даже тут он издал короткий смешок и украдкой взглянул на сестру - поняла ли она, почему ему пришлось засмеяться. - А у тебя были Сирил, Джек и Дебора и вот Белла. Твоего мужа звали Хенкель, а мою жену Ципора. Все ее звали Сиппи. А Сара ездила к ней и жила там во время войны. Я говорю про первую мировую войну, когда меня призвали в армию.
Он повернулся к Белле и снова издал короткий неуверенный смешок, предчувствуя, что она ему не поверит.
- В армию! Я воевал! Правда! Я скажу тебе, ты не поверишь, но когда мы уехали из Венгрии, кое-кто из братьев и сестер там остался. Большая семья! У нас большая была семья. И в первую мировую войну брата тоже призвали, только он был на другой стороне. Да! Мы воевали друг с другом! Брат мог убить брата. Что ты на это скажешь? Разве не странно? Это очень странно. И все равно…
Маленькая старушка растерянно забормотала что-то на идише, засмеялась, вслед за Мартином, от чего он встревожился, и беспомощно посмотрела на свою подругу Сару.
- Ты мне не поверил, да? - со вздохом сказала его сестра, как бы примиряясь с тем, что жизнь определила ей роль поводыря.
Вошла дочь с чаем.
- Раньше я могла угостить маму хлебным пудингом, а теперь должна обходиться готовым рулетом с джемом, хотя это гадость. Дядя Мартин, как ваши дети? Слышите меня? Дети! Все взрослые, сами, наверное, с детьми. И внуками даже!
Она разлила чай по чашкам, села и взяла мать за руку, как будто по капризу природы они поменялись ролями и младшая стала матерью старшей.
Эта картина немного огорчила его. Он пришел, чтобы предаться приятным воспоминаниям, и не готов был увидеть старую подругу в таком упадке. Смерть? Да! Она неизбежна. Но крохотная Милли, сидя, прильнула к дочери, бессмысленно гладила ее, и смотреть на это было грустно до невыносимости. А ведь были такими друзьями! Такими близкими, что их дети считали себя родственниками и звали старших дядей и тетей. Никакого виста тут ждать не приходится, это было ясно.
- Мне очень жаль видеть маму в таком состоянии, - сказал старик. - Потерять рассудок - это ужасно.
- Такое случается, - сказала Белла.
- И лучше ей уже не станет, я думаю?
- Она не мучается, болей нет, - ответила заботливая дочь, - это единственное, что меня волнует.
- Ты весь день при ней?
- Нет, что ты! Днем за ней присматривают две женщины. Одна с утра, другая во второй половине дня. Я работаю. Иначе мы обнищаем.
- Да, я доволен чаем, - согласился старик.
- Он глухой, - объяснила его сестра.
- Честно говоря, - продолжала Белла, - если с ней весь день сидеть, тут сама с ума сойдешь.
- Ты думаешь, у нее пройдет?
- С ума сойдешь! - громче повторила Белла.
- А, она с ума сойдет?
- Нет, я. Я сойду, если с ней сидеть.
- Ах, ты. Понимаю.
Сестра глубоко вздохнула. Наконец-то куда-то вышли. Лучше, чем торчать дома и одной целый день ему кричать. Кажется, он услышал ее вздох.
- Что ж, моя дорогая. Мы должны довериться Б-гу, хотя пути Его трудно понять.
- Трудно, - подтвердила усталая дочь. Теперь она баюкала маму и гладила по голове - зрелище, довольно обескураживающее для независимого старика. Но он храбрился.
- Ты не обижайся, но я спрошу: по-твоему, это хорошо? Обращаться с ней как с младенцем - ты думаешь, это правильно?
- Она и есть младенец, - сказала любящая дочь, - утомительный младенец, но младенец, а, тетя Сара?
- Я хочу сказать, - не унимался прямой старик, - я хочу сказать, ты отпусти ее, пусть найдет себе дело, пусть работает. Нехорошо лишать человека воли. Отними у него волю, и он рассыплется. Я прав, Сара? Ведь прав же? Как я. Заставь мать вести себя как я. Восемьдесят два года, а я на ходу, я туда, я сюда. Сыновья говорят: "Смотреть на тебя - и то устаешь. Честное слово. Присядь ты, папа, черт возьми, - они говорят, - у нас голова от тебя кружится". У них от меня кружится. Ты не обижайся, но посмотри, как ты ее держишь. Как ребенка. Дети в этом нуждаются, но не взрослые, дорогая. Не старики. Старикам нужна независимость. Чтобы к ним не приставали. Гордость. Я очень гордый. Сыновья говорят, что чересчур гордый, - нехорошо быть чересчур гордым, они говорят. А я им говорю: вы идите своим путем, а я пойду своим, и увидите, даже вам будет приятней.
Тут, хотя он говорил вполне серьезно, старик опять издал странный смешок. Даже безумная Милли посмотрела на него с сомнением.
- Очень хороший чай, - слабым голосом сказал он, пытаясь переменить тему.
Все стали шумно отхлебывать, кроме старушки, которая наблюдала за ними, напрягая остатки ума, и чувствовала себя брошенной.
* * *
Мартин с сестрой спускались по лестнице муниципального дома; их старческие шаги гулко отдавались в каменной лестничной клетке.
- Эта женщина когда-то читала классиков на идише, - громким голосом глухого начал Мартин.
- Ш-ш, - предостерегла его сестра. - Тише говори.
- Эта женщина когда-то могла составить целую фразу, - продолжал он.
- Не кричи! - крикнула сестра.
- Я кричу! Я кричу! - сердито, с вызовом крикнул он. - Эта женщина кормила и обстирывала детей, играла с нами в карты и вела большие политические споры!
В гневе он зашагал быстрее, переваливаясь с боку на бок. Ей стало трудно поспевать за ним.
- Ничего в этом не смыслила, но вела большие политические споры!
Сара посмотрела на брата. Он плакал.
- Эта женщина могла пригласить тебя в гости, и ты чувствовал себя желанным, чувствовал себя человеком! - Он кричал как будто прохожим. - Это неправильно, что с ней такое сделалось.
Оплакивал он Мартина.
- Какая была женщина!
Для такой беды рождается человек.
4
Молодой человек, в чьих невеселых серых глазах отражались радости и горести его души, можно сказать, переживал кризис. Двадцать три года - возраст, готовый для кризиса, особенно если твои родители и времена не в ладу. И ты не в ладу со временем. И дисгармония отзывается в душе. Бедный молодой человек! Он жаждал действовать в динамичном мире промышленности и техники, разъезжать по земному шару с твердым сознанием ценности своей продукции, продавать ее, объяснять ее возможности, урезая прибыль до пугающего минимума в надежде на огромный, все окупающий заказ. Какой это был бы восторг! Привести в согласие множество разнородных факторов, человеческих и механических, и торговать. Торговать! Как же он хотел в мир бизнеса! Страницы "Файненшл таймс" вдохновляли его, экономические приложения газет опьяняли его, "Экономист" внушал благоговение. По крайней мере, это благоговение рождалось в одной части души.
А другая? Другая часть, сформировавшаяся под влиянием родителей? Ах! Она была подточена совестью. И даже не новой совестью, свежей, жесткой, рациональной совестью. Нет! Он унаследовал старую, заношенную. Она выработала свой ресурс на проблемах, которые для него уже ничего не значили, таких, как гражданская война в Испании, ядерное разоружение, смертная казнь, погоня за прибылью. Погоня за прибылью! А что неправильного в погоне за прибылью, черт побери? А самих-то родителей что побуждало к труду, кроме денег? Что? В этом сложном мире, где у больших человеческих сообществ стремление к прибыли четыре тысячи лет въедалось в плоть и кровь. Что, если не это? У них самих в крови! Что за вздор! Деньги такая же составная жизни, как секс и сон, они глубоко внедрены в сознание. Какого черта по милости родителей он должен совеститься из-за денег?
Но совестился - это было как генетическая болезнь. И ничего не мог с этим сделать. Это лишало его энергии, необходимой для завоевания богатства, которого он страстно желал, богатства, которое позволит ему выстроить цитадель комфорта, - а стремление к нему, он сознавал это, было такой же неотъемлемой чертой его характера, как противоположное ощущение тщетности такого благополучия. Будь проклята эта сторона души, унаследованная от родителей, с их еврейской мягкотелостью. Будь проклята их отзывчивость! И будь проклята их любовь к музыке и литературе и их нелепая вера в то, что без них человек не вполне человек, - ежели эта их любовь умеряла алчность, которую воспламеняли страницы экономических приложений. Отчего они не могли понять одну простую вещь: если бы ему не мешали еще немного раздуть в себе это пламя, он смог бы скупить столько искусства, сколько захотел. Ведь оно же товар? Есть рынки искусства? Оно покупается?
По правде говоря, вина была не только родителей. Эта часть его души, подточенная совестью, как ни странно, производила особую энергию, излучение которой привлекало особую породу девушек. Хотя они появлялись и исчезали, быстро и без осложнений, у всех была одна общая черта - ум, не стеснявшийся заявить о себе и на равных состязавшийся с его умом. Они были образованы, вооружены знаниями, видели насквозь его софистику и сами при надобности не брезговали такими же уловками. Только в одном отношении они от него отличались - впрочем, поскольку он всякий раз влюблялся в одну и ту же девушку, это и отличием не было - их укрепляла эта самая, будь она неладна, мягкотелая и глупая мораль его родителей, и когда он вынуждал их дать ей определение, ему отвечали: просто гуманистическая.
- Г-споди! Вон что! Да кого в наши дни нельзя назвать гуманистом? И что это вообще значит? Я что, предлагаю покончить со здравоохранением? Снова сократить обязательное обучение до четырнадцати лет? Отправить детей в шахты? А стариков - в богадельни? Я спрашиваю, что за ерунда насчет гуманизма? Определи свои термины!
Он выступал как персонаж нового голливудского фильма, о котором в рекламе пишут: "наконец-то подлинно интеллигентная картина для мыслящего зрителя". Он обладал интеллектуальной энергией, если не основательностью, и его напористые американские интонации, конечно, подкупали.
- Это значит, - отвечали ему в той или иной форме, - что, если встанет выбор между благополучием института, каковым можно считать любую разработанную идеологию, и потребностями отдельного человека, то гуманист выберет счастье человека.
- Сентиментальная чепуха! - резал он. - Ничего не значит. Пустозвонство. Примеры - дайте мне пример ситуации такого выбора, которая возникает чаще, чем раз в жизни.
И ему приводили приблизительно один и тот же список: производительность за счет досуга, спекуляция недвижимостью за счет бездомных, избыточность под лозунгом реорганизации, заключение без суда во имя порядка, цензура во избежание волнений, безработица для обуздания инфляции, безадресные убийства для достижения политических целей, избиения невиновных, "сопровождающие" любую революцию - будь то во имя национальной независимости, равенства, чего угодно… Тогда Амос анализировал их список и доказывал, что реорганизация целесообразна, революционные жертвы неизбежны, а заключение без суда действительно способствует порядку. Спорили все выходные дни напролет, и симпатичные молодые женщины приходили, любили его, вздыхали и уходили. Кроме одной - она осталась, потому что не поверила ему!
Это была высокая девушка по имени Миранда. Не еврейка. Дочь фармацевта, не богача, но с хорошим доходом от патента на микстуру от кашля, которая гарантировала не излечение, но облегчение бронхита у пожилых. И честно обещанное выполняла, что подтверждали жители севера Англии в районе Манчестера, где жила семья.
Отец был человек немногословный, и Миранда унаследовала его молчаливость, частично утраченную за годы учебы в Килском университете, но все же достаточно сохранившуюся, чтобы внушать уважение молодому человеку и умерять его апломб. Даже физически они составляли интересную пару. Если другие его девушки, в той или иной степени миловидные, были меньше, толще, темнее или худее его, то Миранда была его роста - почти метр восемьдесят, стройная, как он, тоже темноволосая, тоже близорукая и нуждалась в контактных линзах. Но тогда как его глаза бегали, а тело порывисто двигалось во время объяснений, она сидела, спокойно откинувшись на спинку, и ее взгляд останавливался выборочно на двух-трех местах. Она производила впечатление молодой женщины, которой осталось совсем немного, чтобы обрести свое место. Амос же в какое-то место пытался себя затолкать, втиснуть свою жизнь в порядок.
Те полгода, что они были знакомы, он работал в адвокатской конторе, работал толково и четко, вел флирт с законом, выясняя, не здесь ли лежат его таланты. Миранда была его клиенткой в пустячном деле: с целью экономии она выписала партию колгот в посылочной фирме, а фирма их не прислала и, как выяснилось, была банкротом.
- Позволь подарить тебе пару колгот, - говорил он. - Скажем, в пятницу, в восемь - я знаю один греческий ресторанчик за магазином игрушек Хэмли. Там танцуют.
Это были его самые счастливые полгода. Они ходили в дискотеки, где он танцевал энергично, но плохо, и она пыталась его обучить. Он показал ей Оксфорд и свои любимые пабы, но категорически отказался посмотреть Килский университет.
- Есть только два университета, заслуживающих внимания, как бы чудесны ни были другие рассадники учености.