- По-моему, никто еще не почувствовал, что происходит на самом деле. - Амос не ответил. Дыхание ее немного успокоилось, и она продолжала: - Это уже не "бедная старая Англия", а "Англия воспрявшая". Поверить трудно, я знаю - знаю, что забастовки, что неуемная алчность, но это только там и сям. - Она встала, чтобы наполнить бокалы. - Ты жалуешься, что рабочие не выкладываются, а подумал о том, что недовольные спекулянты не желают вкладывать в реальное производство?
В другое время он ответил бы. Но сейчас стиснул зубы и спрятал правую руку в карман, показывая, что спокоен. Однако его выдавала левая, ритмически постукивавшая по колоде карт. Миранда сделала вид, что он ждет продолжения.
- Да, есть и злонамеренность, она всегда будет, но, понимаешь, наконец-то дошел до людей простейший марксистский урок: что капитал рабочего - его труд. Да! Он тоже владеет капиталом, который можно инвестировать. Понимаешь, работать - это одно, это он использует свой труд, но труд - особая сущность, и рабочий хочет, чтобы он приносил прибыль. Что еще у рабочего есть? Больше ничего. И он только теперь осознал это. По-моему, это замечательно. Произошла решительная перемена. И с этим надо сжиться.
Он упорно не хотел отвечать и беспрерывно постукивал пальцами по колоде. Стремясь убедить его, она вкладывала в свои рассуждения столько чувства, что они как будто поменялись ролями: казалось, это она утешает его в преддверии мрачной трагедии.
- И вот что еще. Смотри: ценность человека? Сколько стоит человек? Как оценить его труд? Не пора ли кому-нибудь заняться этой проблемой?
На этот раз он все же ответил ей - коротким уничтожающим взглядом.
- Ее нельзя игнорировать, Амос; рано или поздно ее должны будут осознать и управляющие, и рабочие. Что имеет бо́льшую ценность: семь лет, потраченные на изучение архитектуры, или постоянная угроза здоровью, подстерегающая рабочих в химической промышленности, неважно, квалифицированных или нет? Рано или поздно такие вопросы придется решить. Понадобится новый подход, иного рода менеджмент. Ты не думаешь?
Он думал - но по-прежнему молчал. В отчаянной попытке удержать его при себе или хотя бы удержать от отъезда она рискнула высказать еще одну мысль. Своего рода итог.
- Само понятие прибыли под вопросом!
Ей было стыдно, что она так неудачно выразила свою мысль. Чего еще можно ожидать при таком стрессе? Но он молчал, и в этом читалось презрение к ее доводам. И опять наступила долгая пауза. Потом, не ожидая хорошего, она спросила:
- Может быть, мистер Домбровски подождет несколько месяцев?
- А может быть, не подождет!
- Пожалуйста, не рявкай. Пожалуйста.
- У меня дилемма. Такая, о какой я меньше всего мечтал. Позволь мне рявкать.
- А что мне делать, Амос?
6
И надо же, чтобы в эти дни печали и нерешительности, когда молодой человек сидел в меланхолическом раздумье, когда ему необходим был покой, чтобы собрать мысли, - надо же, чтобы из прошлого его родителей возник этот старик, двоюродный дед с подагрическими пальцами, этот "дядя Мартин", с такими же, как у него, глазами, глухой и являвший собой картину старческого распада, которого сам страшился, - надо же, чтобы именно теперь старик вторгся в их жизнь.
Как-то в конце дня бабушка с братом пришли к ним, чтобы убить время, и старик проследовал за молодым в ванную. Дед понаблюдал за ним, странно, по-боксерски поднимая и опуская плечо, что выражало его готовность ко всему, но при этом одышливо кряхтя, как кряхтят старики, от которых даже тик требует чрезмерных усилий, - и спросил:
- Что это?
- Зубная щетка, дядя.
- Зубная щетка? Жужжит, как бритва.
- Это электрическая зубная щетка.
- Электрическая зубная щетка? А она нужна - электрическая зубная щетка?
- Электрическая зубная щетка, дядя Мартин, чистит сверху вниз. Она правильно чистит.
- Когда у меня были зубы, я тоже чистил сверху вниз.
- Эта чистит сверху вниз быстрее.
- Я быстро чистил. Когда я был моложе, я очень быстро чистил.
- За минуту она совершает столько движений, сколько рука за двадцать пять минут.
- А двадцать пять минут надо чистить зубы?
Этот диалог рассердил Амоса еще и потому, что старик расслышал каждое слово.
- Очень старых, таких, как он, - буркнул он родителям, - надо держать подальше от молодых вроде меня. Это не здорово. Для нас обоих.
В другой раз старик завел странный катехизис.
- Ты образованный. Очень хорошо! Хорошо быть образованным. Ты много читаешь?
- Я много читаю, дядя.
- Ты много читаешь. Очень хорошо! Ты знаешь много слов и что они значат?
- Я знаю большинство слов из области финансов и политики, которые полагается знать образованному молодому человеку. - Амос слегка смутился, почувствовав, что ответ звучит напыщенно.
- И знаешь смысл большинства слов. Очень хорошо. Тогда… - Театральная пауза. - …Ты думаешь, я могу назвать тебе такое слово, что ты не знаешь его смысла?
- Я думаю, это маловероятно, дядя. - Молодой человек ответил осторожно, желая сгладить впечатление от своей напыщенной реплики. - Но не буду категорически утверждать.
- Не будешь что? - спросил старик, вдруг решив снова сделаться глухим.
- Утверждать категорически! - выкрикнул молодой человек.
- Знаю ли я по-гречески? - Старик засмеялся над этим нелепым предположением.
- Я говорю, - крикнул Амос еще громче, чтобы старик не подумал, будто он застеснялся своей напыщенности, хотя теперь заподозрил, что хитрый старик как раз этого и добивается. - Говорю, что не могу утверждать категорически.
- Ах, категорически? Категорически. Очень хорошо. Хорошо, что не категорически… Тогда вот что мне скажи: как в словаре объясняется "еврей".
Старик был в восторге от того, что его вопрос привел молодого в замешательство: Амос заморгал и всерьез усомнился, что сам теперь правильно расслышал.
- Еврей?
- Еврей. В словаре. Что там сказано?
- Ну как, дядя Мартин, евреем будет называться человек, происходящий из племени Иуды, впервые появившийся тогда-то и там-то, и несомненно будет сказано о его связи с Библией, и…
- Еврей, - авторитетно, звучным голосом перебил его старик, - это жадный и бессовестный ростовщик. Торговец, который хитро ведет дела, выжига. Так сказано в словаре.
- Дядя Мартин! - внучатый племянник заговорил с ним как с упрямым ребенком. - У нас тысяча девятьсот семьдесят третий год. Ни один словарь на свете - по крайней мере, на Западе - не будет опираться на этот традиционный предрассудок в отношении к евреям.
- А я тебе говорю, - настаивал старик.
- А я тебя уверяю, - отвечал молодой.
- Я тебе говорю, - повторил старик, - быть евреем - значит жульничать. Так сказано. В словаре сказано. Ты можешь себе представить?
- Нет, не могу представить. Не могу, и больше того: это очень просто выяснить, поскольку у меня имеется "Сокращенный Оксфордский словарь" - я купил его пять лет назад за девять пятьдесят, нахожу его незаменимым и рекомендую тебе и каждому человеку приобрести в качестве инвестиции в английский здравый смысл и либеральную - в лучшем понимании - традицию, которая всегда была образцом и лучом света в окружающем темном и варварском мире. Подожди минуту. Сейчас мы убедимся в абсурдности твоих мифов.
Когда заметно упавший духом Амос поискал взглядом деда, старик, уверенный в том, что его правота подтвердится, уже покинул место спора и смотрел телевизор. Он оглянулся на внучатого племянника и рассмеялся, словно только что показал изумительный карточный фокус и был весьма доволен собой. Он кивнул на толстый словарь, в котором рылся Амос, и пожал плечами. В конце концов, не он его заставлял. Потом он снова повернулся к экрану и скоро забыл о споре.
Дядя Мартин приехал в Лондон на праздники Йом Кипур и Рош а-Шана, Новый, 5723-й год.
- Но если не возражаете, я останусь до конца Суккота. Это будет, дайте посмотреть… - он полистал записную книжку, - это семнадцатое октября.
Кто бы возражал! Это значило, что он узурпирует кровать сестры в ее маленькой муниципальной квартире, а сама она будет спать и кряхтеть на диване. Но:
- Что я могу сделать? - сказала она дочери. - Увижу ли я его еще раз? Он самый старший брат. Он приехал домой. И знаешь что? Он сводит меня с ума, иногда я кричу на него, но, думаешь, я не буду по нему скучать? Я буду по нему скучать.
И вот наступил вечер, когда по инициативе бабушки молодого человека, младшей сестры старика, должна была собраться вся семья - скорее для того, чтобы увидеться друг с другом, чем для празднования еврейского Нового года, Рош а-Шана пятьдесят восьмого века. Она пришла со старшим братом в дом внука и принесла ощипанных цыплят, морковь, петрушку, лук, сельдерей, помидоры и все остальное, что требовалось для новогоднего ужина. Устроить его она решила здесь, у дочери, где комнаты были больше, а кухня лучше оборудована для приготовления многих блюд. Хотя до ужина еще было долго, старик пришел с ней. Он дремал в кресле. Нудно требовал чая. Слонялся между кухней и гостиной. Раскладывал пасьянс. Пыхтел, кряхтел, бормотал, не слышал. Невинно, не прилагая усилий, заставил весь дом крутиться вокруг него, кричать, упрашивать, раздражаться и вместе с тем смеяться над нелепыми его догадками относительно того, что ему говорили.
- Извини, дядя Мартин. Мне надо поторопиться.
- Ты готовишь пиццу? Сегодня?
Или:
- Дядя Мартин, я спешу. Вот-вот придут гости.
- Иосиф придет? Кто такой Иосиф? Иосиф? Иосиф. Дай подумать, Иосиф?
Или:
- Мартин. В дверь звонят. Открой! Открой, ну.
- Конечно, я помню войну!
Или смотрел телевизор. Здесь, на экране, был мир, непрерывно его изумлявший. Он побывал на Луне и плавал в море с рыбами фантастических форм и расцветок; он улыбался улыбчивым китайцам и хмурился с хмурыми вождями африканских племен; он дивился изобретениям, с которыми его ознакомили первым, и изумлялся зданиям, построенным со времен Адама.
Но больше всего - молодежи, странным молодым людям, очень симпатичным, уверенным и воспитанным. В особенности его заворожила одна молодая женщина, поп-певица; она сидела за роялем, сзади играла на гитарах и притопывала ее группа; по лицу ее скользила милая, легкая улыбка, движения ее были расслабленно-небрежны, взгляд лениво переходил с клавиш на камеру и обратно, на игривые пальцы на клавиатуре. Старик смотрел на нее с глубокой нежностью: она выглядела такой безмятежной. Обожание публики, успех, сознание своей красоты позволяли ей царить над всем, а ему внушали такое чувство, что он может целиком на нее положиться. Если в студии вспыхнет пожар, она сперва допоет песню, а потом выйдет наружу сквозь пламя и выведет уцелевших, неторопливо, с улыбкой, напевая. Он был уверен в этом. После того как она закончила песню, он почувствовал себя старым как никогда.
Этот вечер был последним вечером, когда Амос должен был принять решение о переезде в Штаты. Атмосфера не благоприятствовала обдуманному выбору. Договорились, что он пораньше придет с работы - да, с работы! Старикам - соблюдать обычаи религии, молодым - работать; он должен был отвезти старика на вечернюю службу в синагогу поблизости, а потом забрать.
- Я тебе очень обязан. Ты очень добр. Забери меня в семь, самое позднее - в половине восьмого. Служба короткая.
Молодой человек сел в машину, пристегнулся ремнем и попросил старика не волноваться, он все сделает как надо. Дед забрался на свое место и, кряхтя, потянулся вбок, чтобы закрыть дверь.
- Пожалуйста, помоги мне с ремнем, - попросил он.
- Оставь меня в покое, дядя, - огрызнулся Амос. - Я пять лет вожу машину и ни разу не попал в аварию.
- Не понимаю, за что ты на меня сердишься, - сказал старик. - Я тебя обидел? Я был с тобой груб? Ты всегда сердишься и раздражаешься. Успокойся на пять минут.
Старик недоумевал. Он не обязан любить меня, не обязан даже уважать, но он должен задуматься на минуту, каково быть старым, неповоротливым и опасливым. Я что, слишком много прошу? От него нельзя слишком много требовать. Я понимаю. Но люди - недолговечные и встревоженные существа и в свой срок состариваются, поэтому они должны задуматься и немного пожалеть друг друга. Так просто! Очевидно! Надо ли об этом даже говорить?
Молодой человек застегнул на старике ремень безопасности и вырвался на дорогу, яростно переключая передачи и дергая удивленного пассажира, который вцепился в ручку двери и в сиденье под собой и переводил непонимающий взгляд с дороги на странного молодого человека рядом.
Но ничто не могло испортить ему удовольствия от посещения синагоги. Старик любил весь ритуал. Может быть, самой большой для него радостью было посещение незнакомых синагог. Его не волновало, какого они толка - ортодоксальные, либеральные, реформистские, хотя странно было видеть, как в реформистской синагоге женщины бесстыдно смешиваются с мужчинами. Это неприличие вызывало у него смущенный, нервный смех. В каждой синагоге была своя особая атмосфера. На людях сказывался характер раввина: положительно, если раввин был веселый, величавый или велеречивый. Или если раввин был слабый, в людях проглядывала агрессивная заносчивость, чванство - раввин не мог устоять перед их коллективным самомнением. Он шел у них на поводу!
Но какова бы ни была обстановка в синагоге, Мартин наслаждался любой. Ощущение близости, общности согревало душу, радость, которую доставляли людям их дети, действовала заразительно. Он ходил от человека к человеку, интересовался их биографиями, их особенностями, с гордым чувством, что он здесь свой. Старожил, прохаживающийся по знакомым территориям с чувством собственника. Он бывал здесь раньше, задолго до любого из них.
Перед синагогой собирались опрятно одетые мужчины и женщины, встречались с друзьями и родственниками. Извлекались для ежегодного употребления шутки, пропахшие нафталином, как праздничные костюмы.
- Спасибо Г-споду за Рош а-Шана, а то бы я думал, что ты умер!
- День уплаты долгов!
- Кажется, мы виделись всего год назад!
Все смеялись, разглядывали наряды друг друга, болтали о войнах, родах, бизнесе, непослушных детях, прощая друг другу скудость остроумия. Эта атмосфера так согревала душу старику, что он подходил к совершенно незнакомым людям, смеялся с ними над анекдотами, которых не мог расслышать, пожимал им руки, целовал их жен.
А молодой, хоть и поглощен был своими переживаниями, обмирал от стыда.
- Это мой двоюродный дед, - говорил он, старательно изображая беззаботность. - Из провинции, приехал на праздники. Никого не знает, ничего не слышит и не понимает, куда попал. Вы уж присмотрите за ним, если не трудно. Я за ним приеду, когда тут кончится.
Все говорили "конечно", в особенности толстые средних лет мамаши, чьи дети уже не требовали постоянной опеки, - они особенно привечали старика, который целовал их, как любимых сестер.
- Дядя, - шептал молодой человек, - ты же их в первый раз видишь.
Женщины смеялись, показывая, что это неважно. Они понимают.
- Из нее выйдет чудесная жена, - сказал старик о женщине, которую наградил исключительно долгим поцелуем, окончательно смутив племянника. - Я-то в этом понимаю! Поверьте! Чудесной будет женой!
"Старый дурак, - думал племянник, спасаясь бегством. - Половину времени не соображает, что делает, - проверю-ка я, когда на самом деле заканчивается этот помпезный ритуал. Кто-то тут должен знать, какие тут порядки. Приеду я в семь тридцать - и опять жди". Он нашел шамеса, служку - должность эта по традиции предоставлялась дурачку, но молодой человек не знал об этой традиции. Наоборот, он-то считал, что обратился к человеку, который годами наблюдал за приходом и уходом людей. Этот человек должен знать не только время начала и окончания служб, но и особенности своей синагоги, ее персональный характер. Он непременно знает, когда закончится служба, - именно он, а не дядя Мартин, мало того, что маразматик, но еще и не бывавший ни разу в этой синагоге. А шамес - как раз специалист.
- В девять часов она заканчивается, - сказал специалист.
- Вы абсолютно уверены? - спросил Амос самым внушительным, самым требовательным тоном.
Грубый шамес, доселе не удостаивавший Амоса взглядом, - как шеф-повар на кухне, или министерский чиновник, или медсестра в больнице, - глубоко убежденный в своей бесконечной важности по сравнению с теми, кого он обязан обслуживать, на этот раз посмотрел на него. Взглядом, полным презрения.
- Абсолютно я уверен? А кто еще может быть абсолютно уверен?
- Я просто спросил. - В эту минуту Амосу открылось, как человек узнает жуткую правду о себе, узнав себя в другом.
- "Я просто спросил", - передразнил его старый шамес, который сыт уже был надутыми молодыми людьми, указывавшими ему, что делать, словно он был служкой в конторе их папаш. - "Я просто спросил!" Да, я уверен, что уверен! - гавкнул он. - Я так уверен, что уверен, что мне платят за то, что я уверен. Специалист! Открыть, закрыть, этот раввин, тот хазан, кто, когда, что - меня спрашивайте. Ну, ты доволен?
- Доволен, - сказал Амос. - Благодарю вас. - И он ушел, оставив служку подметать и передразнивать.
- "Благодарю! Благодарю!"