"Черт с письмом" - я знал, что этого прозвища Щеткин не переносит. Большой перед ним или маленький - ему все равно, налетает с кулаками на обидчика. И все знали, почему у него такое прозвище. Однажды ребята соорудили на берегу Томи трамплин. И, конечно, нашлись среди учеников такие "артисты", что перестали ходить на уроки, а целыми днями торчали на этом трамплине. И дежурного учителя посылали, и уборщицу со звонком, и дворнику велели трамплин сломать - все бесполезно, прыгают мальчишки да и только. И вот приходит однажды в школу мать Щеткина. Является в перемену к классному руководителю:
- Как мой Ваня учится, как ведет себя?
Классный руководитель отвечает:
- Ваш Ваня третий день в школу не ходит.
- А где же он?
- Должно быть, на трамплине…
- Ах, чтоб ему пусто было!
Неясно, к кому это относилось - к Ване или к трамплину. Бежит Щеткина-мать к реке. Торопится, чуть не падает. "Подбегаю, - рассказывала потом, - глянула наверх, а он руки расставил и летит на меня, как черт с письмом." Почему "с письмом" - непонятно, но бывает так - чем непонятней, тем лучше прозвище. Ване на этот раз пришлось плохо. Приземлившись, он попал в руки своей матери. Она ему всыпала от души, отобрала лыжи и дома изрубила их в щепки. Но лыжи - полбеды, - через неделю он уже смастерил другие, хуже прозвище - "черт с письмом", оно крепко прилепилось к Ване Щеткину.
Между прочим, обидными бывают не только прозвища. Взять, хотя бы, Зою. Она по секрету сообщила мне, что ее настоящее имя не Зоя, а Изольда. Нет, конечно, она никакая не немка - просто папе понравилось такое красивое имя из какой-то немецкой сказки. Это было еще в те времена, когда немцы не воевали с нами. Конечно, можно было уже тогда предполагать, что война будет, но папа не предположил и назвал девочку так, как называть не надо было. Зоиной вины в этом никакой нет и все же она всем говорит, что ее зовут Зоей. Так ее все и называют. Только иногда, когда Сережке очень хочется ее подразнить, он кричит Зое:
- Изольда! Изольда!
Тогда она бросается на него. Глаза у нее так и готовы выскочить. Я даже не думал, что девчонки бывают такими злыми.
- А ты, если хочешь быть моим другом, никогда не называй меня Изольдой. Понял?
Что ж тут не понять - дело ясное.
Примерно в это же время произошел мой второй разговор с директором школы Иваном Михайловичем. Первый случай (драка со Щеткиным) в его памяти, может быть, и не удержался, но второй, как я потом убедился, он запомнил крепко. И почему-то все получалось, что я поворачивался к нему своей плохой и даже глупой стороной. Видно, просто не везло мне. Ведь был же я одно время почти отличником - во всяком случае, фотография моя висела на доске Почета, а вверху была надпись: "Берите с них пример!" По всем предметам у меня было отлично, только по пению красовался "пос". Но этого "пса" я получил вовсе не за пение. Я дернул впереди стоявшую девчонку за бантик. Так она из-за этого несчастного бантика даже заплакала, как будто я голову ей оторвал. Знал бы, что она такая вредная, не связывался бы…
Так вот о случае. Дело было под Новый год. Все ребята в зале смотрят на сцену, а мы с Серегой давай бродить по школе. В одном классе на доске страшную рожу нарисовали, в другом - мусорную корзину на учительский стол поставили, а в третий вошли и не знаем, что предпринять. А натворить что-нибудь хочется. Так хочется, что прямо сказать не могу. Тут Серега говорит:
- Давай посмотрим, что на печке находится?
Печка круглая, железом обитая, высокая, почти до самого потолка.
- А как мы туда залезем? - посомневался я.
- Пара пустяков, - отвечает Серега. - Вот смотри!
Прыг на парту. С парты вскарабкался на шкаф, со шкафа рукой подать до верха печи. Влез и меня зовет:
- Айда сюда. Здесь интересно.
Ну конечно, я за ним. Мне немного труднее пришлось, я - пониже. Но все же забрался. Осмотрелись. По правде сказать, ничего такого интересного. Но кое-что есть. Во-первых, наверху печи что-то вроде ямы, глубокая впадина, вся забрызганная известкой и покрытая слоем пыли в палец толщиной. Во-вторых, кое-что из вещей: расщепленное перо № 86, дырявый мячик и пожелтевшая бумажная галка с надписью: "Костя дурак!!!" Серега как прочел, так и задохнулся от смеха.
- Это, - говорит, - про тебя…
- Нет, - нашелся я, - я в этом классе еще не учился.
Вдруг слышим шаги. Кто-то входит в класс и раздается голос самого Ивана Михайловича:
- Кто здесь?
Мы молчим, притаились, шевельнуться боимся. Но его не обманешь. Он говорит нарочно громко:
- По-моему, на печке кто-то есть…
Мы опять молчим. А он продолжает:
- Ну что ж - никого. Значит, мне показалось. Тогда я потушу свет и запру дверь на ключ…
Мы смекнули, что дело принимает плохой оборот - сидеть в пустом классе до утра нам не улыбалось. Серега откликнулся:
- Это мы!
Теперь не оставалось ничего другого, как слезть. Слезли и встали перед Иваном Михайловичем. Мы ждали, что он станет распекать, говорить о совести и так далее, а он только осмотрел нас и покачал головой:
- Хороши, нечего сказать…
А мы и правда были хороши - все с ног до головы измазаны известкой и пылью. А в руках у Сереги еще дурацкая бумажная "галка".
- И как это вас угораздило на печку попасть?
Что мы могли ответить? Попадают же альпинисты на самые высокие пики. А зачем, спрашивается?
Уже на пороге он резко обернулся и сказал очень строго:
- Приведите себя в порядок.
Так нам в этот вечер и не удалось посмотреть, что делалось на сцене - весь остаток вечера мы только и делали, что плевали на ладони и стряхивали пыль со штанов и рубашек.
Так произошло мое второе "свидание" с Иваном Михайловичем.
* * *
Когда начал таять снег, Нюра взяла лопату и отправилась на кладбище подправить Светкину могилу. Мама убеждала ее, что рано, но разве Нюра послушает? И я увязался с ней, вернее, не увязался, а мама шепнула мне:
- Сходи с ней… Мало ли что?
Не знаю, чего она опасалась, но понял, что мама считает меня взрослым.
До кладбища мы шли молча. Так же молча стали ходить между могилами. Потом Нюра села на заметенную снегом скамью. И я примостился рядом. Мы оба очень устали. Кладбище находилось далеко, а сил у нас было совсем мало. Потом опять долго ходили и искали Светкину могилу, но найти так и не смогли. Когда-то она была с краю, а теперь здесь было много новых могил. Наконец Нюра сказала:
- Ничего мы не найдем. Все замело…
Второй раз мы пошли, когда совсем растаял снег. И опять не нашли. Наткнулись на одну похожую. Нюра даже стала подправлять, а потом бросила:
- Нет, не эта… Там рядом черемуха росла.
И тут Нюра заплакала. До тех пор я никогда не видел ее слез. Может быть, это и случалось с ней, когда она была маленькая, но меня самого тогда не было.
У переезда Нюра остановилась, достала платок и вытерла лицо.
Еще раз пошли в конце мая, вместе с мамой. По лицу Нюры и по тому безразличию, с каким она шла, я понял, что на этот раз она нисколько не надеется найти, а идет так просто, потому что надо идти. Мама же почему-то была уверена, что найдет могилку. Она заранее припасла какие-то продолговатые луковички, чтобы посадить на могилке. Нюре сказала:
- Возьми лопату.
- Тот раз зря носила…
- Возьми.
Мама и правда нашла. Не плутала по кладбищу, не искала, а сразу привела нас куда надо, к цветущей черемухе. Светкина могила опустилась и почти сравнялась с землей. Мама насыпала новый холмик, посадила луковицы и сказала, что летом расцветут лилии. Тут Нюра заплакала еще раз - теперь от радости, что нашли Светкину могилку.
* * *
Мать Сережи и Зои - Лариса Антоновна - была много моложе моей мамы и потому у нас в семье ее звали просто Ларой. Месяц она искала работу по специальности, но стенографистки нигде не требовались и в конце концов поступила работать на нашу мебельную фабрику. Жаловалась моей маме, что потеряет скорость… Непонятно, как это можно потерять скорость? Что она, шофер, что ли?
Мама успокаивала ее как могла:
- Скорость - дело наживное… Вот вернешься домой…
- Все равно без Миши…
Это Лара говорила о муже. О нем она тосковала и часто плакала:
- Не могу представить, что его нет. Как я буду жить?
Мама неумело успокаивала:
- Так и будешь жить, пока не помрешь.
Лара продолжала жаловаться:
- Никому я не нужна…
Мама спокойно возражала:
- Всем нужна. И Сереже, и Зое, и нам…
Серега рассказывал мне, как погиб его отец. В первый же день войны, в Минске, их отца убило немецкой бомбой, а Зое раздробило ступню правой ноги. (Как-то я спросил ее, кем она собирается стать. Она ответила мне: "Как мама - стенографисткой" и показала книжки с какими-то мудреными значками.)
Когда Зоя играла с нами, то отбрасывала свои костыльки в сторону и так увлекалась, что забывала о своем увечье. И мы делали вид, что она ничем от нас не отличается - играли даже в догоняшки, она бегала на четвереньках и хохотала, когда ей удавалось схватить кого-нибудь из нас. Конечно, мы немного поддавались, но так, чтобы она не замечала. Беда, если мы не умели этого скрыть. Тогда она сердилась, кидалась драться и кричала:
- Бессовестные! Как вам не стыдно?!
* * *
И вдруг - великая радость! Пришло письмо от отца. Он был ранен в плечо. Сейчас писал из госпиталя. Мы всей семьей написали ему ответ - описали все подробно, только ничего не написали о гибели Гриши. Пусть он пока думает, что сын тоже сражается с общим врагом…
* * *
Еще до уроков по всем классам разнесся слух, что школу забирают под госпиталь. Помню, мы гордились, что наша школа оказалась подходящей для такого важного дела (значит, и мы немножко воюем!) И вместе с тем было ее жалко.
Уже во время первого урока в наш класс вошли двое военных и с ними Иван Михайлович. У Ивана Михайловича было растерянное выражение лица. Из военных один был высокий, с молодым лицом, но совсем седой. Говорили тихо, но мы все же услышали, как тот, который пониже, прошептал:
- Белить будем заново.
- Конечно.
- А как общее впечатление?
Высокий военный произнес:
- Пойдет…
И это короткое слово решило судьбу нашей школы.
Перевозили все имущество на лошадях. Старшеклассники грузили на телеги парты и шкафы. При этом они держались очень важно и покрикивали на нас:
- Эй, мелкота, а ну-ка из-под ног!
А нам тоже хватало работы. Я сходил в новую школу несколько раз: унес два глобуса, затем какие-то физические приборы со стрелками, потом два рулона географических карт.
Мы растянулись по всей улице - кто нес чучела из биологического кабинета, кто исторические картины, а Сереге досталось нести самый настоящий скелет, точно такой, какой нагнал на меня страху в Алмазове. Сережка пугал этим скелетом девчонок, те визжали. Удивительная привычка - визжать!
К вечеру мы все перетаскали в новое помещение.
Новая школа. Ее и школой-то назвать трудно - несколько одноэтажных домиков на берегу Томи.
А в прежней школе появились новые хозяева. В воскресенье вечером мы влезли в открытое окно нашего бывшего четвертого класса. Парты увезли, классную доску - тоже. Стены и потолок были только что побелены и местами еще не успели высохнуть. На чисто вымытом полу стояли застеленные серыми одеялами железные кровати.
- Тише, тише, - останавливали мы друг друга. И все-таки нас "засекли". Внезапно дверь отворилась и на пороге появился часовой с винтовкой.
- Вы что здесь делаете?
Отвечать на этот вопрос мы не стали, а всей толпой кинулись к подоконнику. Путь был известный - с подоконника на дерево, по дереву вниз на землю.
На другое утро приехали четыре автобуса - белые, как снег, с красными крестами на боках. Из первых двух раненых вынесли на носилках, а из двух других они вылезали и шли сами. Мы смотрели на это, повиснув на заборе.
* * *
Мое утро обычно начиналось с хлебного магазина. По карточкам можно было получить хлеб на три дня: за вчерашний день, на сегодня и на завтра. Мы почему-то всегда ели за завтрашний день. По правде сказать, хлеба больше всего доставалось мне. А мама часто отказывалась от своей "пайки". Она отвечала:
- А я и есть не хочу, потому что какая у меня работа? А ты растешь - тебе нужнее.
Я сопротивлялся этой доброте, но мама находила случай сунуть мне лишний кусок.
Пока я ходил в магазин, Нюра успевала сбегать к водокачке, выливала воду в кадку и отдавала ведра Кирьяковым - у них ведер не было. Когда я приносил хлеб, уже топилась печь, и мы спешили позавтракать, пока комната освещалась пламенем горящих дров. На завтрак ели всегда одно и то же - хлеб и кипяток. Потом я и Серега везли в школу Зою. Первый и второй уроки проходили обычно при керосиновой лампе. Потом постепенно светало. Окна становились синими, затем голубыми, розовыми и из-за реки показывалось солнце. Лампу хотелось погасить каждому.
- Я!
- Я… - выкрикивали мы наперебой и тянули руки. Чаще всего Ольга Петровна позволяла потушить лампу Вере Севрюгиной, которая училась лучше всех. Она даже диктанты писала без ошибок. Просто непонятно, как ей это удавалось - она божилась, что никогда не учит правил. Кто ее знает: правда это или только хвасталась?
В большую перемену я бежал в фабричную столовую с большим зеленым чайником. В него мне наливали суп. С чайником под партой я досиживал вторую половину уроков. Однажды из-за этого чайника я чуть не подрался с Серегой, потому что он опрокинул его ногой и оставил нас без ужина. Конечно, он не нарочно распустил свои длинные ноги, но я обозлился и дал ему хорошего подзатыльника. Ольга Петровна услышала и спрашивает:
- Что там такое?
- Ничего! - отвечали мы с Серегой хором.
(Из-за этого несчастного чайника я часто опаздывал на четвертый урок. Ольга Петровна не обращала на это внимания, но однажды в коридоре я столкнулся с завучем Нинель Викторовной, и от нее мне здорово попало.)
Пришло время рассказать о моем третьем свидании с директором школы. В середине зимы наступили сильнейшие холода, и не только на улице, но и у нас дома, так как дрова все кончились. Мы, конечно, спасались от холода как могли. Прежде всего разобрали и сожгли отцову столярную избушку. Потом мама пересмотрела в чулане все вещи и отправила в печь все, что могло гореть: какие-то отцовы заготовки, размеченные красным карандашом, старые галоши, трехногий венский стул и даже мою удочку, которую подарил мне Кирилл Петрович. И, чтобы было теплее, мы поселились все вместе. Кирьяковы перешли к нам вниз, а верх вообще закрыли, чтобы топить одну печку. (Поздно мы это догадались сделать. Надо было поселиться всем вместе с осени - тогда бы хватило топлива на всю зиму.) Кроме того, сожгли заборы, отделяющие нас от соседей - зачем раньше отделялись, непонятно. Как будто у нас были какие-то секреты.
И вдруг Серега притаскивает ведро угля. Настоящий красногорский уголь, который горит, как дрова.
- Откуда? - спрашиваю.
- От верблюда!
- Нет, правда…
И тут он мне рассказал кое-что, похожее на сказку. Угля там невпроворот - бери, сколько хочешь. Заброшенный склад угля да еще забор повалился. Главное - заброшенный. На другой день после школы Серега повел меня к этому складу. Он посоветовал одеться потеплее - может, ждать придется.
- Кого ждать? - попробовал я уточнить. Серега не ответил. Я все же надел мамины валенки - они-то меня и погубили…
Взяли по ведру. Прошли всю нашу Прибрежную и добрались до железной дороги. Мороз был так себе, но все же пощипывал. Серега показал зеленый забор, в одном месте и правда поваленный, и горы угля.
- Вот здесь, - прошептал Серега. - Если появится сторож, беги в эту сторону, а я в эту.
Значит, склад не был таким уж заброшенным, но отступать было поздно: неужели я трусливее Сереги?
Между прочим, сторожа нигде не было видно. Серега еще успокоил меня:
- Слышишь, паровоз загудел? Наверно, новый уголь привезли. Значит, он там… Принимает.
Вот это и было главной нашей промашкой - сторож никуда и не думал уходить. Только мы стали набирать уголь и он загремел о ведра, как сторож выскочил из темноты и кинулся к нам. Мы, как и было условлено, побежали в разные стороны. И тут, как всегда, мне не повезло. Во-первых, сторож побежал за мной, а не за Серегой. Во-вторых, меня подвели мамины валенки (из своих я вырос, после подшивки их невозможно было натянуть). Если б я мог сбросить эти проклятые валенки, то удрал бы от сторожа в два счета. Мешало также ведро - одно из двух, с которыми Нюра каждый день ходила на водокачку. Бросить его тоже было нельзя.
В конце концов я все же его кинул, но сделал это слишком поздно, уже тогда, когда сторож схватил меня за шиворот, Я попробовал было вывернуться, но не тут-то было. Он крикнул мне:
- Не балуй, малец! - и сжал мой воротник еще крепче. Вполне дурацкое замечание - в это время у меня не было никакой охоты баловаться. (Очень находчиво, как я узнал позже, поступил Серега, - как только он убедился, что сторож побежал в другую сторону, он вернулся, набрал полное ведро угля и спокойно направился домой.) Сторож заставил меня подобрать рассыпавшийся уголь, сложить его в ведро и с этим вещественным доказательством повел меня в отделение милиции. Время от времени он останавливался и свистел в свой свисток. Тогда мне уже было наплевать на ведро и на уголь - я ревел и гнусил:
- Дяденька, отпустите…
Но дяденька и не думал внимать моим мольбам. Он твердо и безжалостно вел меня в милицию. По дороге я слышал, как говорили двое прохожих:
- Воришку поймали…
- Им тюрьма - дом родной…
- Много вы знаете! - крикнул я злому прохожему.
- Ну, ты не очень-то. Иди куда надо… - вмешался сторож.
Мне очень не хотелось идти "куда надо", но тут наше путешествие окончилось. В отделении оказался всего один дежурный милиционер. Он сидел у открытой чугунной печки и грыз кедровые орехи. На печке сопел чайник, родной брат того, с которым я бегал за супом. Только теперь я разглядел сторожа - это был старик в большой мохнатой шапке.
- Вот получайте - натуральный вор.
Милиционер сел за стол, положил перед собой чистый бланк и приказал старику:
- Не держи!
Старик отпустил мой воротник и мне стало свободнее дышать.
- Ну, что ревешь? - сердито спросил милиционер. - Бить я тебя не буду. Но протокол составить обязан. Как фамилия и имя?
- Ваня Иванов, - выдумал я.
- Отчество?
С отчеством у меня получилось некоторое затмение - я не успел ничего придумать и назвал настоящее.
- Возраст? Пол?
Насчет пола мне смешно стало. Как будто не видит, что я мальчишка. Но, в общем-то, смешного мало… Спросил и сторожа:
- Имя, отчество, фамилия, пол, возраст…
И обратился ко мне:
- Ну, что натворил?
- Ничего не натворил, - сказал я.
- Он уголь воровал, - пояснил сторож. - Вот и ведро евонное. Их двое было - так тот успел скрыться.
- А ты не успел? - спросил меня милиционер, и в голосе его послышалась укоризна.
- Где живешь?
Я вспомнил, что недавно читал Стивенсона, и ляпнул:
- Стивенсоновская 7, квартира 5.