Уильям Тревор
Утраченная твердь
Это случилось в сентябре 1989 года в четверг, сразу после полудня - в отцовском саду Милтона Лиcона окликнула женщина. Он удивился. Если бы она воровала яблоки, то, заслышав его шаги, легко могла спрятаться за склоном холма. Вместо этого женщина с приветливой улыбкой двинулась ему навстречу - худая, с черными прямыми волосами, казавшимися слишком молодыми для ее изнуренного лица. Милтон никогда ее раньше не видел.
Потом уже он вспомнил, что на незнакомке был не очень чистый плащ - в тени он казался темно - синим, почти черным. На шее болталось что‑то вроде косынки. В руках она ничего не держала. Хотя, если она воровала яблоки, то могла спрятать их за высокими кустами ежевики - всего в нескольких ярдах от того места, где стояла.
Женщина подошла к Милтону и улыбнулась глазами и потрескавшимся ртом. Он спросил, что ей здесь надо; он спросил, что она делает в саду, но женщина не отвечала. Вопреки кроткому выражению ее лица, Милтон вдруг подумал, что она сумасшедшая, и сейчас бросится на него с кулаками. Вместо этого женщина улыбнулась еще шире и раскинула руки, словно собираясь его обнять. Милтон не сдвинулся с места, тогда она подошла совсем близко. Запястья у нее были худые, а пальцы хрупкие, как веточки. Она поцеловала его, повернулась и ушла.
Потом Милтон вспоминал очень тонкие икры ног под кромкой ее плаща, узкие плечи и роскошные черные волосы, которые сейчас казались еще более неуместными. Когда она целовала его, губы не были влажными, как у матери. Они были сухими и твердыми, а прикосновение таким легким, что он почти ничего не почувствовал.
- Ну как? - спросил мистер Лисон тем же вечером, когда все сидели на кухне.
Милтон покачал головой. Первыми в верхнем саду созревали коксы. Никто и не ждал их так рано, но иногда после солнечного лета урожай мог застать врасплох. Из‑за странной незнакомки Милтон забыл потрясти ветки, чтобы проверить, легко ли падают яблоки. Но сейчас он вспомнил, что под деревьями их валялось совсем немного и решил, что можно спокойно сказать, будто урожай следует пока оставить на деревьях. Он постыдился говорить, что видел в саду женщину; если бы она не подходила к нему так близко, если бы не касалась его губ своими, было бы совсем другое дело.
Милтону еще не исполнилось шестнадцати. Он был коренастый, как отец и двое братьев - один намного старше Милтона, другой - совсем ребенок. Вся доставшаяся семье красота воплотилась в двух девочках, чему миссис Лисон была в глубине души очень рада, поскольку считала, что иначе ни одна из них не вышла бы так удачно замуж.
- С дороги они выглядят вполне спелыми, - сказал мистер Лисон, размазывая масло по ломтю хлеба. У мистера Лисона были маленькие глазки и квадратное, очень волевое лицо. Редкие седые волосы освободили от своего присутствия свод его головы, зато густыми кустами разрослись вокруг ушей и на затылке.
- Они почти поспели, - согласился Милтон.
Потолок на кухне у Лисонов был низким, пол - плиточным, а стены - бледно - голубыми: несуразное квадратное помещение, а иллюзию пространства в нем создавали снятые двери двух встроенных шкафов, расположенных с обеих сторон ниши, которую вот уже почти пятьдесят лет занимала старая закопченная плита. Раковина, сушилка и третий шкаф, для посуды, размещались у противоположной стены под узким окном. В середине, повторяя пропорции кухни, возвышался дубовый стол. На угловой полке около плиты стоял телевизор. Рядом с дверью во двор в самом прохладном месте, куда не доходил жар плиты, поставили деревянную скамейку с разбросанными по ней подушками и кресло с высокой спинкой, чтобы смотреть оттуда телевизор. Пять некрашеных стульев были расставлены вокруг стола, четыре из них занимала сейчас семья Лисонов.
Несколько поколений успело посидеть на этой кухне начиная с 1809 года, когда один из Лисонов женился на девушке из семьи, в которой не было сыновей. Четырехугольный деревянный дом с террасой, не прибавлявшей ему красоты, перестроили в 1931–ом, когда обнаружилось, что стены совсем обветшали. Таланты уважаемых местных строителей посчитали тогда достаточными для перестройки, и архитектора не нанимали. Сейчас, почти шестьдесят лет спустя, отгороженный разросшимся одичавшим садом от дороги, по которой почти никто, кроме Лисонов, не ездил, дом стоял такой же белый и деревянный, и ни один вьюнок не портил своим легкомыслием его строгого прагматизма. Сзади, вокруг залитого бетоном двора громоздились хозяйственные постройки с красными черепичными крышами и блочными стенами; поля и фруктовые сады располагались с обеих сторон дороги. На три четверти мили в каждую сторону тянулась территория Лисонов - крохотный осколок графства Армаг. Двор содержался в порядке, земля обрабатывалась, Лисоны представляли собой образцовую работящую протестантскую семью.
- Бери еще, Милтон.
Мать протягивала ему салат и кусок холодной свинины. На ужин она разогрела остатки от обеда, картофельное пюре с маслом и зеленым луком покрылось теперь хрустящей коричневой корочкой. Мать положила ему рядом со свининой полную ложку пюре и поставила тарелку на стол.
- Спасибо, - сказал Милтон: вежливость за столом считалась у них обязательной. Он смотрел, как мать кладет нарезанный бекон в тарелку Стюарту; другие дети в доме уже не жили. Сестра Милтона Эдди год назад вышла замуж за протестантского священника Герберта Катчена; другая сестра жила в Лейстере, тоже замужем. Старший брат служил помощником мясника в Белфасте.
- Доедай. - Миссис Лисон соскребла остатки свинины и положила мужу в тарелку. Это была маленькая женщина хрупкого сложения с вьющимися волосами, которые кое - где сохранили рыже - каштановый цвет ее девичества. Красота ее дочерей была когда‑то ее красотой и еще не до конца исчезла.
Выдержав паузу, чтобы все остальные успели наполнить тарелки - это тоже было традицией семьи, - Милтон вернулся к еде. Он любил только что пожаренную свинину. Можно было разогреть ее на плите или в кастрюле, но это уже будет не то. Он любил корочки - гренки, перченую корку молочного пудинга, жареную свинину. Мать никогда об этом не забывала. Иногда Милтон думал, что мать знает о нем абсолютно все, и ему нравилось ощущать вокруг себя постоянную заботу. Он чувствовал приливы нежности, когда смотрел, как она сидит вечерами на кухне - зимой у плиты, летом у открытого окна - и ловкими движениями штопает одежду. Она никогда не читала газет и лишь изредка поднимала глаза к телевизору. Отец прочитывал газету от корки до корки и ни разу не пропустил новостей. Когда Милтон был маленьким, он боялся отца, и только когда они стали работать вместе в поле и в саду, узнал его получше. "Он боится", - часто повторяла миссис Лисон, когда Милтон был ребенком, - "Не забывай, пожалуйста".
Милтон был надеждой семьи, особенно теперь, когда Гарфилд переехал в Белфаст. Три года назад в ответ на прямой вопрос отца Гарфилд заявил, что продаст ферму и сады, если они достанутся ему в наследство. Гарфилд был убежденный урбанист; с раннего детства он рвался в Белфаст, там сейчас и оставался. Стюарт был имбецилом.
- Послезавтра займемся верхним садом, - сказал отец. - Я договорюсь с Глэдди насчет ящиков.
Ночью Милтону снилась Эсме Данши: будто она пришла к нему в верхний сад. Очень медленно он снимал с нее темный плащ, потом зеленое платье. Она стояла под яблоней почти совсем раздетая, и кожа у нее была белой, как мука. Однажды они с Билли Кэрью подсмотрели, как его сестры и Эсме Данши купаются в ручье за садом. Во сне Эсме Данши поворачивалась и уходила, но, к великому разочарованию Милтона, опять одетая.
Утром сон быстро растаял, но встреча с незнакомкой не выходила у Милтона из головы, и представлялась ему необычайно живой и реальной. Каждая деталь ее внешности четко уложилась в отдельную ячейку сознания - черные волосы, хрупкие вытянутые пальцы, плащ и косынка.
Вечером, когда они снова расселись за кухонным столом, отец попросил его нарвать в верхнем саду ежевики. Он имел в виду завтрашнее утро, но Милтон отправился за нею сразу. Он стоял в сумерках среди деревьев, прекрасно зная, что пришел сюда не для того, чтобы услужить отцу, а потому что был уверен - женщина появится снова. Она вошла в сад через ворота со стороны дороги, и окликнула его оттуда. Он слышал ее прекрасно, хотя голос прозвучал не громче шепота.
- Я святая Роза, - сказала женщина. Она поднималась по склону, и он обратил внимание, что одета она так же, как в прошлый раз. Женщина подошла ближе и дотронулась губами до его губ.
- Это свято, - прошептала она.
Она уходила. Но перед тем, как покинуть сад, остановилась у ворот и оглянулась.
- Когда придет время, - сказала незнакомка, - не бойся. Страха и так слишком много.
Милтон отчетливо понял, что эта женщина мертва.
***
Сестра Милтона Хэйзел писала раз в год в декабре, внутрь рождественской открытки всегда был вложен листок с отчетом о произошедших за год событиях. Двое детей, которых дед с бабкой никогда не видели, родились в Лейстере. Ни разу после свадьбы Хэйзел не появлялась в графстве Армаг.
Мы добрались до Авиньона меньше чем за сутки, хотя пришлось ехать полночи. Дети вели себя не очень хорошо, наверное, устали от дорожных волнений.
Каждое третье воскресенье декабря письмо лежало на каминной полке в комнате, которую все называли задней - в ней собирались только зимой по воскресеньям, в другое время из‑за камина, который топили углем, тут было нестерпимо душно. По случаю третьего воскресенья декабря присутствовали также сестра Милтона Эдди и Герберт Катчен; Гарфилд приехал на два дня погостить, а Стюарт сидел в собственном воскресном кресле и сам себе строил рожи. По воскресеньям в четыре часа подавался чай с бутербродами, яблочным пирогом и печеньем - обычай, без которого в другие дни семья обходилась.
- Они ездили во Францию, - равнодушно прокомментировал мистер Лисон, выдавая голосом недовольство, с которым он относился к образу жизни старшей дочери.
- Во Францию? - с удивленным презрением, по - инквизиторски задрав подбородок, переспросил узколиций и длинноносый пастор Герберт Катчен. Не кто иной, как он проводил бракосочетание Хэйзел, и за три дня до церемонии беседовал по отдельности с женихом и с невестой, и говорил, что они всегда могут к нему обратиться.
- Посмотрите сами, - мистер Лисон прислонился к камину коричневой макушкой. - Ты читала письмо, Эдди?
Эдди сказала, что читала, умолчав о том, что ей самой очень хотелось бы поехать в Авиньон. Раз в году она с Гербертом и детьми проводила неделю в пансионе в Портраш, который им, как семье священника, сдавали за полцены.
- Франция, - повторил ее муж. - Можно себе представить.
- Это точно, - согласился отец.
Пока они говорили, Милтон переводил глаза с одного лица на другое. Утомленность появилась в красивых чертах Эдди, усталость на коже, хотя ей было всего двадцать семь. Лицо отца оставались бесстрастным, и даже тень возмущения не промелькнула в его голосе. В бледно - карих глазах Герберта Катчена блеснула какая‑то мысль, вслед за чем последовал кивок головой: Милтон догадался, что священник вспомнил о том, что в его обязанности входит писать ответ Хэйзел. Он уже писал ей раньше - Эдди говорила об этом в кухне.
- Хэйзел все объяснила, - заметила миссис Лисон. - Они приедут в этом году или в следующем, - добавила она, хотя лучше других знала, что это неправда. Хэйзел отряхнула домашнюю пыль со своих ног.
- Обязательно приедут, - сказал Гарфилд.
Гарфилд был пьян. Милтон наблюдал, как он теряет способность ориентироваться, а губы выворачиваются безвольной толстой улыбкой. Из горлышек пивных бутылок, которые Гарфилд расставил вокруг треугольной открывашки, выползали хлопья пены. Всю вторую половину дня он тянул "Хайнекен". Мистер Лисон пил раз в году, по случаю июльских праздников; Герберт Катчен был трезвенником. Но, когда, приезжая на выходные, Гарфилд напивался, то все терпели, потому что это был Гарфилд, который мог исчезнуть на неопределенный срок, стоило ему хоть в чем‑то возразить.
Поймав взгляд Милтона, Гарфилд подмигнул. Не в нем была причина, из‑за которой Хэйзел не приезжала домой, но и в нем тоже. В Белфасте он был не просто помощником мясника. Гарфилд состоял в одной из протестантских военизированных групп, был, как он называл сам себя, "крутым волонтером" в организации, ставящей своей целью адекватный ответ на жестокости противоположной стороны. Этими крутыми волонтерами питались убийства по принципу "око за око" и бесконечные воспоминания о славном прошлом - с одной стороны, борьба за правое дело - с другой; нейтралитет не прощался. От всего этого и бежала Хэйзел. "Пустые разговоры", - после отчета Гарфилда о своей деятельности по секрету сказала как‑то миссис Лисон, и вспомнила, что старший сын всегда был бахвалом. Мистер Лисон ничего на это не ответил.
- Эй! - неожиданно закричал Стюарт в обычной своей манере. - Эй! Эй! - вопил он, болтая головой с одного плеча на другое, хлопая ртом и вращая глазами.
- Как ты себя ведешь, Стюарт? - сердито окрикнула миссис Лисон. - Немедленно прекрати.
Стюарт не обратил внимания. Он продолжал попытки установить контакт, и его толстое тело неуклюже качалось в кресле. Потом силы иссякли, и он успокоился. Обнимите за нас всех Стюарта, - писала в письме Хэйзел.
Эдди забрала пустые чашки у мужа и у отца. Опять налили чай. Миссис Лисон нарезала новую порцию пирога.
- На, малыш, - она разломала на мелкие кусочки пирог для Стюарта. - Ешь.
Милтон спросил себя, что было бы, если бы он, словно невзначай, рассказал, как четырнадцатого, а потом пятнадцатого сентября, среди яблонь верхнего сада ему явилась женщина, назвавшаяся святой Розой. Нечего и говорить, что она постоянно ему снилась; такие вещи были обычными делом - точно так же могла ему сниться любая другая девочка или женщина. "У нее очень странные волосы", - сказал бы он.
Но Милтон держал все в себе. Поздно вечером, оставшись в задней комнате вдвоем с Гарфилдом, он слушал разглагольствования о том, как город эксплуатирует людей, в которые старший брат всегда пускался, когда был пьян. Милтон смотрел, как с хлопаньем открываются и закрываются его мокрые губы, и как толстая улыбка вспыхивает между фразами про то, что наказание определено и возмездие близко, молодежь обязана предъявить счет, и последние предупреждения сделаны. Всегда есть возможность поставить точку, любил повторять Гарфилд; и на этот раз он поведал о католике, который возвращался домой в дождь, и которому предложили подвезти его туда, куда он вовсе не стремился. Уборщик мусора ставит точку - так это называется, можно считать это работой мусорщика. Всегда знаешь, зачем тебя будит среди ночи телефонный звонок. Не так уж сильно отличается от разделывания коровьей туши - обычная профессия. Гарфилд никогда не рассказывал истории до конца; он должен был оставить что‑то воображению, хотя бы самую малость.
***
Каждое лето мистер Лисон предоставлял свое шестиакровое поле под недавно возрожденное июльское празднество в честь знаменитой победы короля Уильяма над папистом Джеймсом в 1690 году. Мужчины, обвязанные лентами и с котелками на головах, собирались здесь каждый год двенадцатого июля, и звуки флейт и барабанов разносились тогда по лисонским владениям. В середине дня они отправлялись маршем через всю округу, при этом мистер Лисон заметно выделялся в колонне. На нем был специальный саржевый костюм, который он надевал только по воскресеньям и июльским праздникам; так же поступали раньше его отец и дед. Гарфилд до того, как уехал в Белфаст, тоже выходил на марши, он был лучшим флейтистом на много миль вокруг. Милтон маршировал вместе со всеми, но не играл ни на каких инструментах, у него не было музыкального слуха.
Собирались те, кто не видел друг друга целый год с прошлого праздника на шестиакровом поле. Престарелый дядюшка мистера Лисона Уилли, его кузен, родственники жены. Милтон и его приятель Билли Кэрью были здесь самыми молодыми. Мистер Лисон и его ровесники радовались, что людей не становится меньше, что традиция продолжается, и что каждый год появляются новые лица. Пастор Катчен оповещал всех заранее.
Под дробь барабанов и призывные звуки флейты колонна вытекала через железные ворота, выходила сначала на тропинку между полями, а потом на узкую главную дорогу. Прогулка была в радость даже дядюшке Лисонов Уилли и старому Найпу, которому стукнуло уже восемьдесят четыре года. Подбородки задирались вверх, зонты торчали, словно стволы винтовок. Гордость была во всем: в лицах, в отмеряемом барабанным боем шаге, во взмахах рук, в крепко сжатых ручках зонтов. Ни пятнышка на ботинках, ни морщинки на выглаженных костюмах. Мужчины этого графства знали толк в исполнении протестантского долга и в портновском искусстве.
Костюм Милтона цвета соли с перцем специально отогнули в рукавах и обшлагах брюк. Это было заметно, но только если присматриваться - полоска более светлой ткани, а чуть выше - еще одна, появившаяся, когда рукава и брюки отгибали в прошлый раз. Утром мать сказала, что это все, и что больше материала на выпуск нет. Но она сомневается, что Милтон будет еще расти, так что костюм скорее всего послужит ему много лет. Пока она говорила, Милтон чувствовал себя виноватым - это состояние не покидало его последние десять месяцев, после той истории в верхнем саду. Ему казалось нечестным, что мать, которая знала о нем все, даже то, что он не будет больше расти, нельзя посвятить в тайну, - и тем не менее не мог этого сделать. Инстинкт подсказывал, что женщина больше не придет. Ей больше не нужно приходить, Милтон это знал, и, хотя не смог бы объяснить, откуда взялось чувство неловкости, говорить об этом с матерью было бы очень трудно. Воспоминания о женщине целиком заполнили все эти месяцы, прошедшие с сентября. Осень была теплой, и пока в ноябре не пошли дожди, укорачивающиеся дни заливало солнце. Незнакомка была с ним и в солнце, и в дождь, и в жгучий мороз, ударивший в январе. Однажды, когда мороз отступил лишь для того, чтобы вернуться ночью, Милтон, гуляя по склону верхнего сада, оглянулся на длинную линию следов, тянувшуюся за ним по побелевшей траве, и удивился, что не видит рядом следов женщины, которые наверняка должны были каким‑то чудом там появиться. Когда первые розы украсили сухую и теплую садовую изгородь, он подумал, что знакомые цветы совсем другие в этом году, потому что он сам теперь другой и смотрит на все другими глазами. Пришло лето, и воспоминания о женщине стали сильнее.