Пунш обостряет аппетит, и не забыть о кухне - не студеной, а горячей, квебекской. Франкоканадцы, которые себя не числят ни канадцами просто, ни просто французами, изъясняясь на диалекте квебекуа (в городе Квебеке только 15 процентов жителей хорошо говорят по-английски), создали свою кулинарию. Основа - опять-таки Нормандия и Бретань, но с местными деликатесами, из которых главные - лосось и олень. И тот и другой хороши копченые. Яблочная традиция французского северо-запада подкреплена патокой - кленовым сиропом, который используется шире, чем можно себе представить. Есть и зимняя забава: вскипяченная патока разбрызгивается по снегу - получаются леденцы, которые собираешь, опираясь все на тот же постоянно наполняемый посох.
Дали Каталонии
Каталонский город Фигерес приткнулся, если смотреть на карту, в самом верхнем правом углу Испании. До столицы Каталонии Барселоны раза в три дальше, чем до Перпиньяна во Франции. В этой испанской провинции вообще французский дух силен, о чем не дает забыть язык: ударения на последний слог и французистые "ж" вместо испанских "х". То-то все видные каталонцы XX века так тянулись к Парижу. Сальвадор Дали тоже уехал туда в двадцать четыре года.
Вечная ирония истории: Фигерес известен в мире только благодаря человеку, который здесь родился, умер и похоронен, - Сальвадору Дали. Хотя город стоило бы нанести на карту политики и цивилизации и без этого великого шута горохового мирового искусства.
В Фигересе - точнее, в замке Сан-Ферран - завершилась Гражданская война в Испании, кровавая романтическая война: та, в зверствах и предательствах которой все-таки еще работал принцип истинной солидарности. В мощной крепости Сан-Ферран 1 февраля 1939 года в последний раз собрались кортесы (народные собрания) республиканцев, и отсюда их лидеры ушли в изгнание: Франко победил окончательно.
В Фигересе родился Нарсис Монтуриоль, который в 1859 году изобрел подводную лодку.
В Фигересе, наконец, - на его главной улице Рамблас - великолепный музей игрушек.
Но все это стушевывается и исчезает в ослепительном сиянии славы Сальвадора Дали. Правда, нетрудно усмотреть, как его дикое и будоражащее художество вбирает в себя и войну, и игрушки, и перемещение в среду, не пригодную для человеческого обитания.
Виртуозный мастер линии (цветом он владел похуже), Дали вышел бы в большие люди и традиционным живописным путем. Но судьбой ему была предназначена иная роль: стать ориентиром. Со знаком плюс или минус - не важно. Не Дали изобрел сюрреализм, но он сделался синонимом этого течения, основанного на смещении представлений и понятий. Следуя древней карнавальной традиции, любое установление подвергается искажению и осмеянию - тем самым освежая восприятие. Таково и наследие самого Дали - к нему нельзя подходить слишком основательно. Он весь - урок. Урок жизнеспособного отношения к миру без звериной серьезности.
Лучше всего это видно в его родном городе. На площади Гала и Дали (в честь художника и его жены-музы, русской Елены Дьяконовой) стоит музей, который официально называется Театр-музей Дали. Не только потому, что Дали перестроил сгоревший в Гражданскую войну театр, но потому, что его музей есть перформанс. Начиная с огромных яиц, венчающих башни и стены здания, до "Дождевого такси" - черного кадиллака, обливаемого фонтаном, и "Зала Мэй Уэст" с диваном в виде женских накрашенных губ, с камином в виде носа, с оконными рамами в виде глазных век. И т. д.
Потом стоит проехать из Фигереса двадцать километров к берегу Коста-Брава, в прибрежную деревушку Портльигат, где провел последние свои годы Дали, чтобы поразиться тихой непритязательной прелести этих мест. Тут даже непременное яйцо на крыше его дома выглядит естественным - словно его снесли какие-нибудь большие лебеди, а не безумные фантазии. В Портльигате, и даже в соседнем Кадакесе, хотя он давно стал признанным курортом, и по дороге к ним через холмы с кривыми пробковыми деревьями сохранилась обеспеченная морем и сходящими к нему склонами подлинность. Сальвадор Дали называл свой метод "критической паранойей": умение впадать в экстаз под контролем. В приложении к географии это и будет короткое перемещение от музея Дали в Фигересе на берег Средиземного моря.
Капище на Дунае
В 11 километрах к востоку от Регенсбурга (один из самых обаятельных баварских городов, но о нем как-нибудь в другой раз) на высоком холмистом берегу Дуная стоит одно из самых странных - на современный глаз - сооружений Европы. Это мраморный античный храм строгого дорического ордера с 50 колоннами по периметру. Размеры постамента -125 на 55 метров, чуть больше футбольного поля. Сам храм поменьше, но тоже впечатляет и удовлетворил бы самих греков: колонн - на четыре больше, чем в Парфеноне, размер (67 на 32 метра) почти такой же. Ориентировались на греков: дунайский храм был построен на 2280 лет позже афинского.
Это - Вальхалла. В древнегерманской и скандинавской мифологии - дворец верховного бога Вотана (Одина), где обитают души воинов, павших в бою. См. вагнеровское "Кольцо Нибелунга", и, надо сказать, при виде этой монументальности вспоминается "Полет валькирий" - даже не из оперы, а из фильма Копполы "Апокалипсис сегодня", где под эту музыку идут в атаку вертолеты.
Самое любопытное - что языческое капище в долине Дуная действует по сей день. Во всяком случае, последнее пополнение произошло в 2003 году.
А началось все в XIX веке, когда баварский кронпринц Людвиг задумал обессмертить таким мифологическим образом выдающихся германцев. Став в 1825 году королем Людвигом I, он взялся за строительство и торжественно открыл Вальхаллу в 1842-м. Широкая публика знает скорее внука этого короля - поклонника и покровителя Вагнера Людвига II Баварского: благодаря сказочному альпийскому замку Нойшванштейн, давно ставшему туристическим аттракционом, и фильму Лукино Висконти "Людвиг". Но, по справедливости, дедушка был куда более значительной фигурой: он разумно и красиво перестроил Мюнхен, провел ряд реформ и даже отрекся романтично после 23 лет правления - из-за скандальной связи с танцовщицей Лолой Монтес.
Оставив машину на паркинге, обходишь сооружение со стороны реки и, поднявшись по изматывающим 358 ступеням, входишь в зал, находящийся в вопиющем контрасте с суровым светлым мрамором экстерьера. Внутри - разнузданная роскошь пестрых мозаичных полов, резных каменных скамеек и резного деревянного потолка, раскрашенных кариатид, стенных панелей из цветного мрамора в прожилках. Напоминает некоторые станции московского метро.
Здесь и обитают души тех, кто запечатлен в бюстах и мемориальных досках. Бюстов - 127, досок - 64.
И начинается новая странность. В германцы зачислены поляк Николай Коперник, фламандцы Питер Пауль Рубенс, Франс Снейдерс и Антонис ван Дейк, голландцы Ян ван Эйк и Эразм Роттердамский, не говоря уж об австрийцах вроде Моцарта и Шуберта.
На этом фоне полноценно германско-нордическими выглядят россияне, которых тут четверо. Трое - полководцы: выходец из Ольденбурга Бурхард Кристоф Миних, внук рижского бургомистра Михаил (Михаэл Андреас) Барклай-де-Толли, сын прусского генерала Иван (Ганс Фридрих) Дибич. И одна из всего четырех женщин, увековеченных бюстами в Вальхалле, - Екатерина Великая, она же Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская (три другие - императрица Мария Терезия, герцогиня Гессенская Амалия и оказавшаяся здесь в 2003 году Софи Шолль, юная участница антинацистского Сопротивления, казненная в 1943 году).
Вряд ли король Людвиг замысливал такую эклектику, возводя мраморного гиганта на берегу Дуная. И он бы наверняка страшно удивился, обнаружив в арийской Вальхалле занесенный сюда в конце либерального ХХ века бюст Альберта Эйнштейна.
Краков
Еще недавно Краков гордился тем, что это единственный в мире город, в котором живут два нобелевских лауреата по литературе - Чеслав Милош и Вислава Шимборска. Увы, Милош умер в 2004 году, но Краков с основаниями считает себя культурным центром Польши: скажем, здешний университет на четыре с половиной столетия старше Варшавского (и на четыре - Московского).
Пять веков Краков был польской столицей. Долго входил в состав Австро-Венгерской империи. Австрийский - немецкий в конечном счете - дух не выветрился и по сей день. Ощущение, что в Кракове меньше славянства, чем на севере страны, - словами трудно объяснимо, но безошибочно. Мне приходилось въезжать в Краков и из Праги, и из Варшавы - и получались приезды в немного разные города. В первом случае - переход почти нечувствительный, только Прага побогаче, Краков - домашнее. Во втором - перемещение едва ли не из одной страны в другую. Даже убранные поля за окном машины или поезда - не похожи. Разляпистые снопы сменяются ровненькими цилиндрами скрученного сена. Ага, соображаешь, значит, пересек бывшую границу двух империй - Российской и Австро-Венгерской.
При всем том и Прага ведь столица славянского народа, однако на ней и теперь стоит печать самой терпимой из всех империй Нового времени. Эти знаки разбросаны на всем пространстве бывшей Австро-Венгрии.
Центральная площадь Кракова - самая большая в Европе - напоминает львовскую и называется почти так же: во Львове - Рынок, в Кракове - Главный Рынок. Тоже почти правильный квадрат, огромное здание в центре, архитектурные шедевры по периметру, тоже - во многих случаях итальянской работы. Не зря один австро-венгерский город был столицей Западной Галиции, другой - Восточной. В Кракове здание посредине, в отличие от неказистой львовской ратуши, дивной красоты - Сукенице (гильдия суконщиков). В этой готическо-ренессансной роскоши польские монархи на следующий день после коронации встречались с горожанами.
Рядом - Мариацкий собор: в знаменитейшем польском храме поражает красочное многолюдье алтарных экспрессивных фигур. И опять: автор - немец Файт Штос, которому нужно было доехать до Кракова, чтобы создать лучший в мире (и самый большой в мире) деревянный алтарь, оставшись в польской культуре под именем Вит Ствош. На площади перед собором - фонтан с фигурой задумчивого юноши из соборных композиций Файта Штоса: этакий немецкий открыточный символ польского города.
Австро-немецкая культура переплавлялась в свою органично, становилась своей. И в Кракове никуда не деться от восприятия себя самого и в Средних веках, и в польском Ренессансе, и в той империи, и от всего этого - в потоке времени без дат, времени вообще: вот же он перед тобой, сегодняшний, живой, приближающийся к миллиону населения город.
Своими глазами я видел на Главном Рынке девушку, которую за час до того разглядывал в Музее князей Чарторыйских в квартале от мощной и изящной Флорианской башни. Там это была "Дама с горностаем" Леонардо да Винчи. Здесь через пятьсот лет она шла без всякого горностая, а вовсе с пуделем на поводке - только тем и отличаясь от той, такой же тонкогубой и востроносенькой, такой же неизъяснимо прекрасной.
В общественных садах - Плантах - вокруг центра вдоль бывших городских валов подобные дамы без горностаев встречаются нередко. Они там выгуливают пуделей и кавалеров, наглядно подтверждая устойчивую российскую легенду о польских красавицах. Чтобы в этом убедиться самому, стоит приехать в Краков.
Великий городишко
В Урбино 15 тысяч населения и, если бы не университет, было б еще раза в три меньше. Само название - Urhino, уменьшительное от латинского urbis ("город") - указывало масштаб: Городок, Городишко. Но ведь что происходило, что крутилось тут! Какие люди! Всего-то - полтысячи лет назад.
Как же волнует ощущение причастности к истории, которую и сейчас можно потрогать. В Герцогском дворце (Palazzo Ducale) есть зал - скорее зальчик, - из которого пошло европейское воспитание приличного человека.
Надо вникнуть и осознать.
Вот в этой комнате, где сейчас выставлены картины Джованни Санти, откуда можно выглянуть в окно и подивиться красотам долин, окружающих гору, на которой теснится Урбино, - в этой именно комнате собирались при дворе герцогов Монтефельтро самые остроумные, тонкие и образованные мужчины и женщины конца XV - начала XVI столетия. А один из них, Бальдассаре Кастильоне, был настолько дальновиден, что записывал ту болтовню, соорудив из нее эпохальную книгу "Придворный". Из этого трактата-мемуара и вышли правила джентльменства, подхваченные и развитые французами и англичанами, действующие по сей день. Правила, которым следуем все мы - даже если слыхом не слыхали ни о Кастильоне, ни о Монтефельтро, ни об Урбино. Насчет быть деликатным и дерзким, легким и вдумчивым, галантным и нескучным - это там, это оттуда.
Редчайшее чувство прикосновения - повторю назойливо - к месту, из которого, в конечном счете, вышли все, кого ты ценишь и уважаешь. Зал метров пятнадцать на восемь.
Урбино - город на горе (точнее - город-гора), где улицы крутизной хорошо если градусов под тридцать, а то ведь бывает и круче: вечером в поисках подходящего ресторана замучаешься. Но вознаградишься: море далековато, так что рыбу и всякую морскую живность здесь готовят не очень, зато баранина с окрестных вершин - роскошная. И особая гордость - сыр: Casciota di Urbino, из смеси овечьего и коровьего молока (любимый сыр Микеланджело, не стыдно присоединиться). Под местное вино провинции Марке (не Пьемонт и не Тоскана, но ведь Италия все же) - идет отлично. Вино в урбинских окрестностях культивировали давно. Это ж было делом чести - в одном ряду: вино, архитектура, еда, живопись, манеры, литература.
Урбино отметился повсеместно. Бальдассаре Кастильоне подслушивал тут герцогиню Изабеллу Гонзага и ее мужа Гвидобальдо де Монтефельтро и их гостей - книга описывает четыре мартовских вечера 1507 года. Рядом - люди, на которых стоит не просто итальянская, а - коль скоро все и пошло отсюда - европейская, западная цивилизация.
Тут обдумывал планы "идеального города" Леон Баттиста Альберти - примечательна его, да и других гуманистов Ренессанса, уверенность в том, что в правильно построенном городе будут царить правильные нравы.
В Урбино провел годы самый загадочный и, возможно, значительный художник раннего Возрождения - Пьеро делла Франческа. В здешнем музее остались всего две его работы. Об одной - "Бичевание" - написано столько книг, что даже странно: картинка-то всего 59 на 81 сантиметр. И до сих пор не понять: кто кого зачем и перед кем бичует.
Но лучшее в Урбино - ходьба по улицам, спиральные подъемы до какой-нибудь панорамной точки, которая непременно обнаружится. А оттуда вдруг видишь то, что давно знакомо. Окрестные пейзажи известны тебе с детства, с журнальных репродукций. Эти виды изображал за спинами своих евангельских персонажей родившийся и выросший в Урбино сын здешнего живописца, поэта и бизнесмена Джованни Санти - Рафаэль.
Страна в центре города
Если посмотреть на Манхэттен сверху (а это несложно: из трех разных мест поднимаются экскурсионные вертолеты), то станет видно, что в самом центре вытянутого острова - прямоугольная зеленая заплата: нью-йоркский Центральный парк. Чтобы оценить его масштабы, надо туда прийти и подивиться огромному куску природы, со всех сторон окруженному небоскребами самого урбанистического из городов. Собственно, и парком такое называть как-то неудобно. Прямоугольник раскинулся с юга на север от 59-й до 110-й стрит и с востока на запад от Пятой до Восьмой авеню, занимая площадь, на которой могли бы разместиться княжество Монако и еще три Ватикана.
Вот по этой категории и должен проходить Центральный парк. На его территории - несколько озер и прудов, поля, рощи, скалы, зоосад, два катка, ресторан, разные кафе, театр и - как говорится, на минуточку - один из лучших музеев мира: Метрополитен.
Здесь два самых удачных из виденных мною литературных памятников - Алисе и Андерсену. Оба - в восточной части парка у пруда, на котором проходят гонки судовых моделей: Алиса на уровне 75-й стрит, Андерсен метров на сто южнее.
Кстати, это чистая "американа" - географические координаты в городе. Старый Свет веками накапливал рукотворные ориентиры, а Новый Свет заселялся заново, и ничто, кроме компаса, определиться на местности не помогало. Эпоха первопроходцев закрепилась в повседневном языке: "встретимся на юго-западном углу 36-й и Бродвея", "это на восточной стороне улицы", "пройдите два квартала на север". Оттого так легок для ориентировки Манхэттен. Вот в Центральном парке как раз можно заблудиться: навыки утрачены, а уличных указателей нет.
Алиса, установленная здесь в 1960 году, кажется отражением тех времен психоделической культуры: она посажена на гриб в окружении забавных монстров Льюиса Кэрролла. Девочка из Страны чудес отполирована до блеска детьми, карабкающимися по ней вот уж почти полвека. У бронзового Ханса Кристиана Андерсена на коленях раскрытая книга, на которой всегда сидит какой-нибудь ребенок: о чем еще может мечтать сказочник.
Там полно еще всяких статуй, однако лучший памятник Центрального парка - живой: Strawberry Fields ("Земляничные поляны"), мемориал Джона Леннона. Один гектар, покрытый цветами, кустами и деревьями из разных стран мира (есть и российская береза).
Это у самой западной кромки парка, где в него упирается 72-я стрит. Напротив - "Дакота", один из импозантнейших нью-йоркских домов. Он был построен в стиле Северного Возрождения в конце xix века, когда жителям Манхэттена район казался такой окраиной, что здание назвали по имени одного из дальних штатов - Дакотой. Тут всегда жили знаменитости: актрисы Джуди Гарланд и Лорен Бэкол, дирижер Леонард Бернстайн и танцовщик Рудольф Нуреев. Тут по сей День живет Иоко Оно, вдова Джона Леннона, которого убили возле их дома 8 декабря 1980 года.
Узнав об этом по телевидению, рано утром 9-го я поехал к "Дакоте". В половине восьмого там уже собралась изрядная толпа, которая все нарастала. Еще стоял зимний сумрак, из которого время от времени доносились звуки гитары и голоса. Потом парень в вязаной шапочке вышел вперед и поставил на асфальт маленький кассетный магнитофон. Голос Леннона запел: Close your eyes and I'll kiss you. Tomorrow I'll miss you… ("Закрой глаза, я тебя поцелую, а завтра затоскую по тебе…") - и все подхватили мгновенно и слаженно, словно долго репетировали вместе. Если вдуматься, так оно и было.
Храм войны
Токио - не самый интересный город Японии. Но без него нельзя. Как всякая истинная столица, он вбирает в себя все самое характерное в народе и стране. Так, общепринятые реплики - "Ну, Москва - это не Россия" или "Ну, Париж - это не Франция" - в общем-то, бездумная болтовня. Столица случайно столицей не становится: сюда стекаются нужные силы, важные люди (есть, разумеется, новообразования: Бразилия, Астана - там должно пройти время).
Токио сделался столицей Японии лишь в 1867 году (до тех пор это был более-менее крупный город Эдо). И конечно, если ищешь старину, то ехать надо в Киото в первую очередь. Или в древнюю Нару. Или даже в маленькую Камакуру. Если пытаешься осознать, как японцы стали частью большого западного мира, - в Иокогаму. Но в Токио есть все. Главное - то, что сделало японцев суперсовременными японцами, которых мы знаем и которым дивимся.
Атомные бомбы сбросили на Хиросиму и Нагасаки. Там - соответствующие мемориалы. Но японцы не были бы японцами, если б добросовестно не признали и свою вину - за Перл-Харбор и другое предыдущее.