Вместо моря на Субасио так же шумящий, по-дантовски шумящий, лес, и тоже откуда-то снизу, но и со всех сторон тоже. Франциск наверняка заговорил бы с собачкой: он знал эти языки. Но и с чеховским героем, и с Чеховым самим тоже нашел бы общий язык - это пантеизм, конечно. Слово "равнодушие" здесь не должно смущать - речь о независимости ми- pa от нас, людей (об этом выразительно и у Тютчева, Баратынского, Заболоцкого). Правоверный католик отшатнется от пантеизма святого Франциска, но что есть его гимны брату-Солнцу и сестре-Луне, что есть его почти физическое, до диффузии доходящее, соединение с природой в умбрийских холмах, что есть проповедь птицам, наконец? Мой нью-йоркский приятель Вагрич Бахчанян как-то заметил: жаль, что Франциск не проповедовал попугаям, - была бы звукозапись его речей. Вот относительно достоверный портрет у нас есть - один: в Субиако, в бенедиктинском монастыре неподалеку от Рима. Он написан через два года после смерти святого, по свежей памяти. Ничего истового, аскетического: мягкие очертания лица, тяжеловатый подбородок, простодушный взгляд. Похоже, от рождения, от природы он не был предрасположен природой стать тем, кем захотел стать и стал усилием воли и ума.
На временной дистанции святой Франциск действительно обаятелен и светел. Но попасть с ним в компанию было, надо думать, непростым испытанием. Жестоко требовательный к себе, он и других донимал попреком: по-другому не бывает в человеческой натуре. И все же этот аскет умел и любил улыбаться.
Улыбка, приветливость, жизнерадостность Франциска Ассизского запечатлелись в образах Симоне Мартини, в его "новом сладостном стиле" (итальянская поэтическая школа, возникшая в конце XIII века). Не только во фресках базилики в Ассизи, но и в полиптихе для пизанского монастыря Санта-Катерина - это его самая крупная работа: 43 фигуры святых в четыре ряда (сейчас в Национальном музее Пизы Сан-Маттео), и в другом полиптихе, в Орвието (в Музее собора). И - нагляднее, великолепнее всего - в "Благовещении".
После странствий по городам Италии Симоне вернулся в Сиену. Здесь он женился на дочери художника Меммо ди Филиппуччо - Джованне. В лице ее брата, Липпо Мемми, приобрел друга и соавтора. Тесть и шурин Симоне были сильными живописцами - о них мы еще вспомним в Сан-Джиминьяно, где хранятся очень интересные их работы.
Муниципальные документы подтверждают, что Симоне неплохо заработал на выезде: еще до женитьбы купил дом у своего будущего тестя, а невесте преподнес свадебный подарок, так называемый propter nupitas - 220 золотых флоринов. Это крупная сумма, раза в три превышающая, например, его гонорар за большую фреску для Палаццо Пубблико. Вообще, женившийся уже сорокалетним, Симоне человеком оказался семейственным. По завещанию, составленному 30 июня 1344 года, перед смертью, он оставил все имущество - два дома, земли под виноградниками, немалые денежные сбережения - жене и племянникам. Своих детей у Симоне и Джованны не было. Можно не сомневаться, что жена его любила. Шестидесятилетний Симоне Мартини умер в Авиньоне, и когда Джованна через три года возвратилась в Сиену, она все еще носила траур.
Вместе с шурином Липпо Мемми в 1333 году было написано для капеллы Сант-Ансано сиенского собора "Благовещение", украшающее сейчас флорентийскую галерею Уффици. "Украшающее" - в самом прямом смысле, потому что нет на свете наряднее, ярче и праздничнее "Благовещения". Сплошь золотой фон доски размером 3,05 на 2,65 метра с пятью острыми резными навершиями, и на нем - четко прорисованные фигуры. Предположительно святую Джулитту (справа) написал Липпо, остальное - Симоне Мартини. Красочность, самым непосредственным образом поднимающая настроение. Всякий раз, оказываясь в Уффици, я наблюдаю в этом зале № 3, как улыбаются подошедшие к картине люди - исключений не бывает.
Симоне выбрал один миг из эпизода Благовещения - потрясение Марии после слов архангела "Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами". Далее в Евангелии от Луки говорится: "Она же, увидев его, смутилась от слов его и размышляла, что бы это было за приветствие" (Лк. 1: 29). Это и изображено. Архангел еще не сообщил главного: "…зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус; Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего…" (Лк. 1:31–32), - но Мария уже понимает, что сейчас услышит нечто необыкновенное, и полуотворачивается от небесного посланца, застенчиво прикрываясь накидкой. На лице - еще не радость, но напряженное ожидание.
Во второй сиенский период Симоне проявил и свой повествовательный дар, так ярко проявленный в капелле Святого Мартина в Ассизи. В Национальной пинакотеке Сиены - алтарь блаженного Агостино Новелло, прежде находившийся в церкви Сант-Агостино, за южными воротами города, у нынешнего ботанического сада. Вокруг центрального образа - четыре чуда, явленные Агостино. Подробная живость городской жизни в боковых сценах алтаря, особенно там, где на тесной улице блаженный, словно Супермен из мультфильма, подхватывает в воздухе падающего с балкона ребенка. Три сцены из четырех - спасение детей: безошибочный расчет на восхищение и почитание. Приор августинского ордена Агостино Новелло умер в 1309-м, и город выделил большую сумму на прославление его жизни. Симоне скорее всего был знаком с ним или, по крайней мере, его видел: центральный образ индивидуален и, возможно, портретен.
Самая, вероятно, известная вещь Симоне Мартини - фреска в сиенском Палаццо Пубблико: "Гвидориччо да Фольяно". Растиражированная миллионами репродукций, она не теряет своего проникающего воздействия. И можно догадаться почему, особенно в наши времена. Это портрет одиночества.
Сиенский полководец едет между крепостями Монтемасси и Сассофорте на фоне темно-синего неба, по холмистому полю, и в волнистую линию горизонта вписываются очертания холки и крупа его коня. Пейзаж пустынен, что усиливает горизонтальность фрески - девять с лишним метров в длину, три в высоту. Герой - один в широком долгом пространстве.
В эпическое произведение наблюдателю обычно вписаться трудно: можно лишь постоять в сторонке, поглядеть заинтересованно. А тут безошибочное чувство причастности к происходящему на твоих глазах. Стирание прошедших столетий.
Красоты в облике самого военачальника нет: крючковатый нос, толстые щеки, заметный животик, какой-то клоунский наряд с черными ромбами по желтому фону, да еще совпадающий с конским облачением. Но это все и приближает образ.
Гвидориччо в 1328 году одержал победу над Каструччо Кастракани (об этом славном кондотьере много пишет в "Истории Флоренции" Никколо Макиавелли). По Симоне выходит, что он победил один, один и освободил изображенные на фреске города. Это самурайско-ковбойская поэтика. Она же - тема странствующего рыцаря. Человеческое самостояние в своем предельном проявлении.
Жизнь Симоне Мартини завершилась в Авиньоне, где он провел последние восемь лет. Римские папы находились как бы под арестом у французских королей, в истории оставшемся как "авиньонское пленение пап", с 1309 до 1378 года. Вазари сообщает: "Он с настойчивостью величайшей был приглашен в Авиньон ко двору папы, где он выполнил столько живописных работ фреской и на досках, что творения его оправдывают его славу, распространившуюся столь далеко". Там Симоне, вероятно, получил при папе Бенедикте XII какую-то доходную синекуру, вроде петрарковской. Во всяком случае, был активен и влиятелен. Блеклые следы его фресок слегка видны в папском дворце - в частности, в украшении рыбного пруда Оленьего зала.
Именно по двум сонетам Петрарки, написанным в ноябре 1336 года, можно заключить, что прибыл Симоне в главный город Прованса, родины трубадуров, в начале того года. Приглашение мог организовать кардинал Якопо Стефанески - по его заказу художник расписывал церковь Нотр-Дам-де-Дом в Авиньоне. Это тот самый Стефанески, для которого Джотто написал полиптих в Ватиканском музее.
Покровители у Симоне всегда были высокие. Сам-то он родился в скромной семье мастера ариччио (arriccio) - нижнего слоя штукатурки для фрески: может, оттого и тянулся к высокопоставленным и сильным - королю Неаполитанскому, папе, кардиналам, высшим сиенским властям. Испытывал ностальгию по тому, чего в его родословной не было, - по рыцарству. Не зря у него так часты изображения святых королевской крови, вроде Людовика Французского, Елизаветы Венгерской, Людовика Тулузского.
На полях принадлежавшего Петрарке тома Плиния - в том месте, где говорится, как независимо и на равных древнегреческий художник Апеллес разговаривал с Александром Македонским, - сохранилась запись Петрарки о том, что так же свободно и весело беседовал с правителями Симоне. С Петраркой он подружился по-настоящему, несмотря на то что был на двадцать лет старше. Помимо общих склонностей к лиризму и музыкальности, оба были итальянцами в Провансе - экспатами, говоря по-сегодняшнему. Впрочем, Авиньон в XIV веке обильно населяли итальянцы, хотя все папы авиньонского периода были французы.
Для Петрарки Симоне проиллюстрировал рукопись Вергилия. Миниатюра (30 на 20 см) - в Амброзианской библиотеке Милана. Светский сюжет - и излюбленный художником светский характер: развалившийся под деревом Вергилий с пером в руке, Эней с копьем, на переднем плане - крестьяне из "Эклог" и "Георгик".
Непреходящая досада и обида, что утрачен портрет Лауры, написанный Симоне. А то, что он запечатлел возлюбленную Петрарки, достоверно известно из двух петрарковских сонетов - 77~го и 78-го. Вазари: "…величайшей удачей было для Симоне то, что он жил во времена мессера Франческо Петрарки и встретил при Авиньонском дворе сего нежнейшего поэта, который пожелал иметь изображение мадонны Лауры, исполненное рукой мастера Симоне, и, так как она на портрете оказалась такой же прекрасной, как он желал, он оставил память о Симоне в двух сонетах". Мы их знаем в превосходном переводе В. Левика:
Меж созданных великим Поликлетом
И гениями всех минувших лет -
Меж лиц прекрасных не было и нет
Сравнимых с ним, стократно мной воспетым,Но мой Симоне был в раю - он светом
Иных небес подвигнут и согрет,
Иной страны, где та пришла на свет,
Чей образ обессмертил он портретом.Нам этот лик прекрасный говорит,
Что на Земле - небес она жилица,
Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,И что такой портрет не мог родиться,
Когда художник с неземных орбит
Сошел сюда - на смертных жен дивиться.
И другой:
Когда, восторгом движимый моим,
Симоне замышлял свое творенье,
О если б он, в высоком устремленье,
Дал голос ей и дух чертам живым.Я гнал бы грусть, приглядываясь к ним,
Что любо всем, того я ждал в волненье,
Хотя дарит она успокоенье
И благостна, как Божий херувим.Беседой с ней я часто ободрен
И взором неизменно благосклонным.
Но все без слов… А на заре временБогов благословлял Пигмалион.
Хоть раз бы с ней блаженствовать, как он
Блаженствовал с кумиром оживленным.
Как красиво, что Петрарка поставил Симоне вровень с собой: "обессмертил портретом" - словно он сам не сделал это стихами. Нечастое дело в те ранние времена, чтобы творец-литератор согласился поместить на своем уровне ремесленника-живописца. Можно с уверенностью сказать, что Симоне добился такого статуса не только мастерством, но и высоким социальным положением: он был умелым и опытным царедворцем.
Но об этом могли знать находившиеся рядом, как Петрарка. Остальные находились под обаянием его художественной силы.
Огромным было влияние Симоне Мартини на возникновение стиля интернациональной готики, расцветшего во второй половине XIV века, - почти до середины следующего столетия.
Это от Симоне пошли аристократизм, элегантность, обилие мелких очаровательных деталей, отказ от монументальности и торжественности. Достаточно сравнить в одно время написанные во Флоренции "Поклонение волхвов" Джентиле де Фабриано (Уффици) и фрески Мазаччо в капелле Бранкаччи, чтобы понять, почему Джентиле был популярнее и даже влиятельнее. Это уж потом простота и драматизм победили, как всегда суть одолевает стиль на долгой дистанции. Важно то, что через папский Авиньон, францисканский Ассизи, торговую и паломническую Сиену влияние Симоне распространилось по всей Европе: во Францию, Бургундию, Чехию. Скажем, "Роскошный часослов герцога Беррийского" братьев Лимбург - прямое наследие Симоне Мартини.
Последняя его работа создана в 1342 году - это "Святое семейство", хранящееся в Ливерпуле, в Walker Art Gallery.
Исключительно редкий сюжет - по сути, семейный скандал, известный по Евангелию от Луки. Семья посещала Иерусалим в праздник Пасхи, а когда возвратилась в Назарет, то оказалось, что Иисуса нет. Родители думали, что мальчик шел с другими назаретянами, но в результате выяснилось, что Он остался в Иерусалиме, где беседовал с учителями в храме. Маленький Иисус, ведущий дискуссию со взрослыми богословами, часто изображается в живописи, но Симоне иллюстрирует следующий этап. "…Матерь Его сказала Ему: Чадо! Что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и Я с великой скорбью искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?" (Лк. 2: 48–49). В новом русском переводе, как и в некоторых английских скачкиверсиях, сказано прямо: "в доме Моего Отца". Потом, правда, все закончилось по-семейному хорошо, Иисус из дома Отца Небесного вернулся в дом отца земного: "И Он пошел с ними… в Назарет; и был в повиновении у них" (Лк. 2: 51).
Симоне Мартини виртуозно передает мимику и жестикуляцию: протянутая рука и поджатые в попреке губы Марии, весь изогнувшийся в недоумении и негодовании Иосиф, совершенно спокойный, почти надменный подросток Иисус, с чуть прикрытыми глазами, опущенными уголками губ, скрещенными на груди руками.
Все исполнено мягкого юмора и теплоты. Из множества существующих Святых семейств это - наиболее земное, трогательное, именно что семейное. Франциск - монах-трубадур - был бы доволен работой художника-трубадура.
Наглядное пособие. Пьетро и Амброджо Лоренцетти
Главной в искусстве треченто была Сиена.
Козырей Симоне Мартини и Пьетро и Амброджо Лоренцетти не перебить никому. Если учесть уклоны Симоне: стилистически - к Франции, географически - к Неаполю и к французскому же Авиньону, то получается, что ответственность за незыблемую славу Сиены как столицы живописи xiv века возлагается на братьев Лоренцетти. Это так, оспорить невозможно и не нужно, но не отвечает на вопрос - почему Сиена?
Город был небольшой - по итальянским меркам: к началу XIV столетия примерно втрое меньше Флоренции, вчетверо-впятеро - Венеции и Неаполя. По европейским - крупный: вдвое больше Лондона. Но кто тогда считал по другим масштабам, кроме итальянских, - разве что Бургундия. На нынешний-то взгляд - население смехотворное: тысяч тридцать, московский микрорайон (через семь веков - всего вдвое больше: тысяч шестьдесят).
Кстати: вот истинный призыв к смирению и соразмерности качества. В какие-то советские времена в отчете Тульского отделения Союза писателей СССР содержалось указание на то, что прежде в Тульской области был только один писатель, а теперь - двадцать. Тот один был Лев Толстой.
Ну ладно, Сиена служила перевалочным пунктом между Северной Европой и Римом - важно, но не решающе.
Не наблюдалось бурного процветания. В одном шерстяном и ткацком производстве Флоренции работало примерно столько людей, сколько в Сиене было жителей. Владения города не выходили к морю. Экономика зависела от банковского дела и перевозок. А первейшими банкирами зарекомендовали себя венецианцы и те же флорентийцы.
Для поисков ответа стоит обратить внимание на городское устройство. Сиена конца XIII - середины XIV века - любопытнейший эксперимент демократического самоуправления.
Почти семьдесят лет (1287–1355) городом, сиенской коммуной, управлял Совет Девяти. Их избирали на девять недель, правили по неделе каждый, все жили, как положено коммунарам, вместе в здании муниципалитета - Палаццо Пубблико. По истечении срока следующий раз человека могли снова избрать лишь через двадцать месяцев. Из голосования на эти должности исключались члены пятидесяти трех самых могущественных семей (юристы тоже не могли претендовать на избрание - как в нынешнем отборе присяжных в США). Плебейская олигархия Сиены резко отличалась от патрицианской олигархии Флоренции и других современных ей итальянских городов.
Причуды правления порождали объяснимую гордость: мы такие особые, а значит - лучше нас нет. Искусство и градостроительство были сознательно политизированы более чем где-либо - как инструмент прославления города. По сей день в Сиене - самая высокая в Италии башня, Торре-дель-Манджа: 102 метра (на шесть метров выше венецианской кампаниллы Сан-Марко). Правда, она так высока еще и потому, что Палаццо Пубблико - в низине, а ратушная башня должна быть выше всех других зданий, в том числе соборной колокольни, стоявшей на холме. Когда ложишься на площади (а она поката и оттого лежать удобно), ощущая спиной теплоту нагретой тосканским солнцем мостовой, башня уносится в такую высь, что поневоле думаешь: этот ракурс тоже был задуман.
То, что центр Сиены, с красивейшей в Европе пьяццей дель Кампо, огромным веером раскинутой у подножия Палаццо Пубблико, находится в котловине, тоже способствует вящей славе города. Городские края приподняты, и стоит отправиться к какой-нибудь церкви вне овала улиц, опоясывающих главную площадь - Сан-Франческо, Санта-Мария-деи-Серви, Сан-Доменико, Сант-Агостино (все они и сами по себе заслуживают всяческого внимания), - как получаешь новый необычный ракурс. Сиена подает себя многообразно.
К тому времени, когда в 1340 году Амброджо Лоренцетти заканчивал свою роспись в мэрии, сиенские власти решили строить новый кафедрал, от которого остался только впечатляющий фасад. То есть у них уже была самая высокая башня, самая просторная в Италии площадь, самый внушительный алтарь (Дуччо ди Буонинсенья, сейчас - в Музее собора), самая большая больница (Санта-Мария-делла-Скала). Взялись за величайший храм - не закончили, правда. В 1347 году замостили по-новому главную площадь города - пьяццу дель Кампо. Сейчас она выложена паркетной кирпичной елочкой и оттого еще больше напоминает парадную бальную залу.
Кто же мог знать, что уже на следующий - 1348-й - год разразится страшная эпидемия чумы, которая унесет жизни тысяч, в том числе братьев Лоренцетти, и поставит точку с запятой в сиенской живописи.
Потом были Бартоло ди Фреди, Таддео ди Бартоло, Сано ди Пьетро, Джованни ди Паоло, Маттео ди Джованни, Доменико ди Бартоло, Франческо ди Джорджо Мартини и последний великий сиенец - Сассетта. Но они все уже существовали на фоне других итальянских достижений - не хуже, а часто и лучше. В лидеры Сиена больше не выходила.