Тройная Троя
Тот, кто захочет посетить Трою, может быть разочарован внешними впечатлениями, но только если не подготовился, если всего запаса - фильм Вольфганга Петерсона с Брэдом Питтом. Не надо даже погружаться в книги, хотя и это неплохо. Главное - правильно настроиться.
Из европейской, самой примечательной, части Стамбула пересекаешь Босфор по мосту Ататюрка, единственному в мире соединяющему два континента. В азиатские районы города турист обычно не попадает, но стоит заехать и убедиться, что в Стамбуле все не так: в Европе - нескончаемый базар, в Азии - чинно и солидно.
По дороге вдоль Мраморного моря будет Бурса - первая и до XV века столица Оттоманской империи. Сейчас это миллионный город с несколькими замечательными мечетями и старыми домами, но в Стамбуле видели и получше, так что Бурсу можно объехать. Возле городка Лапсеки начинается пролив Дарданеллы. Здесь надо остановиться и с элегической печалью взглянуть на воду, вспомнив легенду о Геро и Леандре. Каждую ночь молодой человек плавал из Азии в Европу и утром обратно, а девушка зажигала на окне путеводную лампу. Межконтинентальные заплывы кончились плохо: лампа погасла, юноша утонул. В этом месте Дарданеллы переплыл лорд Байрон, чем очень гордился, и всем писал, что повторил подвиг Леандра - как-то упуская из виду, что тот плавал еженощно, а он единоразово.
В Чанаккале стоит зайти в музей, посвященный Галлиполийской кампании 1915 года, когда в этих краях погибли 110 тысяч солдат: 45 тысяч британцев, французов, австралийцев, новозеландцев, а с другой стороны 65 тысяч турок. В 1920–1921 годах на полуострове Галлиполи нашли временное убежище 50 тысяч врангелевских солдат и офицеров. Тысячи из них умерли здесь от ран и болезней.
Из Чанаккале по направлению на Измир дорога изгибается внутрь материка, поднимается в гору, и с вершины, покрытой соснами и дубами, открывается она, Троя. То есть место, где она была. И даже если ты знаешь только голливудский фильм, захватывает дух.
Через местечко Гиссарлык выезжаешь к раскопкам. Здесь экспозиция, не важно какая. Если бы греки соорудили такого деревянного коня, который стоит там, троянцы ни за что бы не открыли ворота. Но все дело - в ощущении, воображении.
Все три Трои - место, книга, фильм - значительны.
Троя - одно из важнейших понятий культурного кода человечества на протяжении веков. Прежде всего, Троя - исток всей европейской литературы. Первая известная нам настоящая книга - гомеровская "Илиада" - поражает совершенством, до которого тянуться и тянуться. Чуть не три тысячи лет назад в ней уже было все - глубокая психология и увлекательный сюжет, яркие портретные образы и массовые батальные сцены. Больше того, история о взятии Трои - готовый режиссерский киносценарий, даром что Гомер был слепой. Петерсону и другим авторам блокбастера надо было только вникнуть в "Илиаду": там раскадровка, динамичный монтаж эпизодов, быстро перемежающиеся планы - общий, средний, крупный. Чтение "Илиады" - не только интересное, но поучительное и отрезвляющее занятие: все уже было.
Троя - еще и символ, лучше сказать - синоним познаваемости. То, что во второй половине XIX века Генрих Шлиман раскопал остатки города, разрушенного в XIII веке до нашей эры, то есть - за тридцать одно столетие (!) до этого, доказывает, что не только пространство, но и время нам подвластно. Ощущение - ошеломительное. Порыв - вдохновляющий. Можно напрячься и попробовать, например, выяснить имя- отчество своего прадедушки.
Сикстинский город
Года три не был я в Дрездене - и изумился. Есть отчего: все- таки еще совсем недавно это была безусловно Восточная Германия, почти ГДР. Особенно когда шел от вокзала к центру по Пражской улице мимо унылых кубиков знакомой эпохи. Теперь дорогу обставляют тоже кубы - но совсем другие: очень впечатляющие стеклянно-металлические, тоже не сильно приветливые, однако из другой эры, завтрашней. И они не слишком уютны - но не от бедности и убожества воображения, а, наоборот, от разгула богатства и передовых строительных концепций.
Зато за Старой рыночной площадью (Altmarkt), которая сейчас обзавелась роскошным торговым центром, начинается тот Дрезден, который был до 13 февраля 1945 года.
В ту ночь с 13-го на 14-е три волны англо-американских тяжелых бомбардировщиков смели три четверти города, который помпезно, но небезосновательно именовался Флоренцией на Эльбе. Начиная с XVI века саксонские курфюрсты и короли скупали картины и скульптуры в Италии, Франции, Голландии, Чехии, Германии. Замечательно читать эти отчеты стратегического размаха: "послал в Дрезден 232 картины за четыре года", "отправлены сто картин из коллекции моденского герцога", "в Амстердаме и Гааге приобретены 200 картин", "куплены 268 картин из коллекции графов Валленштейн в Дуксе" (это нынешний чешский Духцов, где последние полтора десятка лет жил и умер Казанова).
Поискать еще в мире здание, равное тому, в котором разместилась Дрезденская галерея. Гармоничнее дворцового ансамбля Цвингер, легкого, изящного и одновременно основательного - разве что полотна, развешанные по стенам его залов. Да и вся выходящая к Эльбе площадь при Цвингере хороша - с оперным театром, кафедралом, замком.
Дрезден с XVIII столетия стал синонимом художества. То- то по сей день "Спящая Венера" Джорджоне мелькает на дрезденских улицах чаще, чем Шарон Стоун. Рафаэлевская "Сикстинская мадонна" - чаще Мадонны. При этом растиражированность Венеры вполне объяснима - красивая голая женщина, на нарах сказали бы: "сеанс". С Рафаэлем сложнее, и вот это самое любопытное. Как с Джокондой. Но у той хоть улыбка, которая завораживает и озадачивает: чего улыбается? Чему? Кому? Нам, наверное. Но откуда мог знать Леонардо, что мы так исступленно будем впериваться взглядами в его модель? С "Сикстинской мадонной" же совсем тайна: мало, что ли, Мадонн у тех же итальянцев. Но нет лица такого чистого свечения - ни на картинах, ни в жизни. И быть не может, оттого и глаз не оторвать.
За Рафаэлем и прочими художественными радостями идешь за Альтмаркт, и тот прежний ренессансно-барочный Дрезден, который был по камушкам раскатан в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года и по камушкам собран в последующие десятилетия, - подлинное диво, которое и должен венчать несомненный и чарующий шедевр. Правильно, что Рафаэлева Мадонна здесь на трамвайных остановках: надо напоминать местным и приезжим о человеческой жестокости и человеческом величии.
Понятно, что город раздолбали, мстя за варварские бомбежки Ковентри и Лондона, но почему же выбрали Флоренцию на Эльбе? Через полгода ведь исключили же Киото из финального списка на ядерный удар.
Дрезден не пощадили. А к 60-летию той ночи, в феврале 2005-го, на торжества установки креста на церкви Богоматери, Frauenkirche, разрушенной до кучи мусора и полностью восстановленной, из Ковентри приехал сын английского летчика, бомбившего Дрезден. Он литейщик, он и отлил у себя в Англии этот крест.
Сказания о Праге
"Старинные чешские сказания" Алоиса Ирасека были среди моих любимых книг в детстве. Сказки не уважал, а вот сказания - вполне. Ничего случайного не бывает - видно, как-то предчувствовал, что через десятилетия поселюсь в Праге.
То-то к Ирасеку бросился, как к родному, увидав памятник ему на Ирасековой площади у Ирасекового моста через Влтаву. Его книга вышла в 1894 году и стала такой же вехой национального самосознания, как монументальные здания Народного музея (1890) или Народного театра (1883). Вообще-то Прага - город умеренный, здесь все соразмерно человеку: ритм, ширина улиц, высота домов. Когда к большой выставке решили возвести на горе Петршин реплику парижской Эйфелевой башни, то сделали ее - только в четыре раза меньше. И разумно и практично.
Такие сооружения, вроде театра или музея, возникают как знаки возрождения духа, но и как свидетельства благосостояния. Прага в конце XIX века была в Австро-Венгерской империи богаче Вены. А соперничество здешних чехов и немцев оказалось крайне плодотворным: прекрасные дома строились наперебой, и по числу фасадов вычурно-благородного стиля модерн Прага опередит и Барселону и Париж.
На этой волне вышли и "Старинные чешские сказания". Занимательно обнаруживать, как их герои живут в городе.
Сказание "Знамя святого Вацлава". Князь Собеслав (XIII век) разбил войска германского императора, но сумел это сделать, лишь найдя копье и знамя небесного покровителя Чехии святого Вацлава, конный памятник которому на Вацлавской площади - место встреч в Праге. Здесь говорят непочтительно: "Встретимся у коня" или того пуще: "Под хвостом". Когда Чехия выигрывает нечто важное в хоккее или футболе, на монумент Вацлава влезает молодежь, обматывая жеребца Ардо государственными флагами. Другие внизу поливают проходящие машины богемским игристым.
"Девичья война". Это волновало меня больше всего. Речь о пражских амазонках, женском спецназе X века. После смерти княгини Либуши они решили не отдавать власть в руки мужчин и стали уничтожать их: тендерный геноцид. Особенно коварно убили воеводу Цтирада. Он ехал с отрядом к Пражскому Граду, как вдруг увидел красивую девушку, привязанную к дереву. Спешившись, воины пришли на помощь, и тут из кустов вылетел девичий эскадрон, изрубивший их в кнедлики. Девушку-живца звали Шарка, и когда едешь из аэропорта, то слева, еще до появления первых зданий, виден тот каменистый холм - Горная Шарка. На нем пасутся овцы, а прежде вон что бывало.
"О Либушиных пророчествах". Начиналась Прага с Вышеграда - он в стороне от центра: как ясно из названия, на высоком холме, обрывающемся к Влтаве. Княгиня Либуша, которая и заложила здешние тенденции феминизма, сама выбрав себе в мужья князя Пршемысла, отсюда предрекла: "Вижу город великий. До звезд вознесется слава его. И назовете вы город Прагой". Prah - по-чешски "порог", то есть речной порог у Вышеграда. Наверху красиво. Напротив изящной двуглавой Петропавловской церкви в стиле неоготики - симпатичное кафе. В парке - статуя Либуши с мужем при ноге. Туристки очень одобряют.
Сказание "Пражское гетто". Там рассказывается, как раввин Лёв создал Голема - живого человека из глины. В гетто можно увидеть кладбище и синагоги, одна из которых, Старо- Новая, - самая древняя в Европе (XIII век). Есть и памятник рабби Лёву. Но мне нравится другая легенда, исполненная не мистики, а здравого смысла: о двух голодных раввинах, которые сделали из глины теленка, оживили, зарезали и съели. Очень по-пражски.
Идеальный город
Сейчас это словосочетание идейно разболталось. Время от времени появляются списки лучших городов мира, и первая десятка объявляется идеальной. И каждый раз - претензии: "да в этом Цюрихе от скуки помрешь", "ну, Торонто - Нью- Йорк для бедных". И т. п.
А спорить не надо. Идеальный город есть. Всего один на свете. Зафиксированный, зарегистрированный - терминологическая истина.
Это Пиенца. Находится в Тоскане, в 50 километрах к югу от Сиены, в 12 километрах к западу от Монтепульчано.
Сиену представлять не надо: по крайней мере, площадь - по моей, не подтвержденной Гиннессом, оценке - прекраснейшая в мире, не говоря об остальных достоинствах города.
Кто не был в Монтепульчано, съездить надо, хотя небезопасно. Все 13 тысяч населения заняты продажей окрестных вин - Rosso di Montepulciano и Vino Nobile di Montepulciano. Нормальное времяпрепровождение в этом городке, насаженном на вершину горы, - с утра до обеда бродить по дегустациям, после обеда выспаться и снова бродить по дегустациям, не охваченным до обеда. Питейно-торговых точек тренированному туристу хватит дня на три.
В Пиенце тоже торгуют тем же дивным вином и поят им повсюду. Плюс здесь еще своя духовная радость - овечий сыр Pecorino из Пиенцы - может быть, самый знаменитый в Италии. Лучший - в пепле, похожий на грязный булыжник в углу двора. В местных кабачках пекорино подают изобретательно: с медом, каштанами, мармеладом; запекают, жарят на манер сулугуни. Берусь рекомендовать на закуску под чуть (совсем чуть) охлажденное красное - пекорино с медом и pignoli, орешками пиний, теми же кедровыми.
В общем, заметно, как мы приближаемся к идеалу.
В 1405 году в этой деревеньке (здесь и сейчас 2300 жителей), которая тогда называлась Корсиньяно, родился Энео Сильвио Пикколомини, один из образованнейших людей раннего Возрождения. В 1458 году он стал папой Пием II, а уже в следующем году поручил архитектору Бернардо Росселино превратить родную деревню в идеальный город.
Надо повторить: это было четкое понятие. Термин. Идеальный город призван был воспитывать нравы и чувства, исправлять души и умы. В трактатах той эпохи рекомендовалось, например, устраивать площади и перекрестки так, чтобы молодые были под постоянным наблюдением старших. Одни резвятся в открытом пространстве, другие чинно беседуют в колоннаде. Переписи показывают, что половина мужского населения итальянских городов XV века - люди до сорока лет, подавляющее большинство из них холостые. Альберти трогательно пишет: "Играющую и состязающуюся молодежь присутствие отцов отвратит от всякого беспутства и шалостей". Ага, щаз. Футбола, допустим, еще не было, но перечтем Шекспира: с чего сцепились Монтекки и Капулетти?
Идеальный город изображали и проектировали многие: Леон Баттиста Альберти, Филарете, Лючано Лаурана, великий Пьеро делла Франческа. Но все это осталось на бумаге. В камне попытка сделана была лишь одна - Пиенца.
Когда приезжаешь сюда, как бы ни готовился заранее, цепенеешь от миниатюрности идеала. Выходящие на главную площадь кафедральный собор и три палаццо - обычного ренессансного размера. Но сама площадь - двор. Едва не дворик. И вдруг понимаешь - да так оно и есть: это же итальянский сад камней эпохи Возрождения. Для себя, для эстетическо-интеллектуальной утехи. Там, вне, - черт знает что с безобразиями и жестокостями, а у нас тут, внутри, идеал. Вышло? Нет, конечно, и не могло. Но был замах - и остался на века в камне, золотистом песчанике Пиенцы.
Имперский пригород
Вена - из тех немногих городов мира, облик которых сразу вызывает в умственном воображении понятие "империя". Таковы Лондон, Париж, Вашингтон, Петербург, Буэнос-Айрес, Мадрид - кто там еще? Вена уверенно войдет в призовую тройку.
Не надо даже знать истории - первый взгляд все скажет. Дело и в помпезности архитектуры, и еще больше в промежутках между сооружениями. Как в японской живописи нетронутые плоскости играют столь же важную смысловую роль, как рисунок, оставляя простор фантазии, гак и величественные пустоты меж громадными зданиями неизбежно приводят к идее - не жалко. Не жалко пространства!
Будь то империи, в которых не заходило солнце (Испанская, Британская), или относительно стиснутая в размерах Австро-Венгерская - понимание масштаба одно: земли столько, сколько надо. Не хватит - захватим. Если солнце не заходит, то и городская площадь пересекается за полчаса.
На северной окраине Вены, возле Дуная, в районе Хайлигенштадт - здание, в котором отрицающий империю социализм времен "красной Вены" (1919–1934) парадоксально подтвердил имперский стиль. Это Карл-Маркс-Хоф - построенный в конце 20-х муниципальный дом для социально ущемленных. Терракотово-пастельные тона спасают от общего ужаса при виде монстра длиной в 1200 метров с 1300 квартирами. Нынче это просто многоквартирный дом, где и сейчас живут, по австрийскому термину, "пролеты" - они прекрасно зарабатывают, но пролетарство у них в мозгах, а не в карманах: иначе не выбрали бы такое жилье.
От непомерного Карл-Маркс-Хофа начинается путь в самый уютный пригород империи - Гринцинг. Туда можно приехать любым транспортом, разумеется, но стоит не пожалеть полутора часов неспешного пешего хода через приветливый лесопарк, переходящий в парк формальный. За ним - по улице Штайнфельдгассе, уставленной элегантными виллами венского извода стиля модерн, Сецессиона. В лучшей из них сейчас - посольство Саудовской Аравии: как же далеко просочилась ближневосточная нефть. Дальше - по длинной Гринцингштрассе, мимо домов, где четыре года прожил Эйнштейн и где писал Пасторальную симфонию Бетховен, - в деревенский прелестный уют.
Гринцинг оттеняет центровую Вену: здесь дома в один и два этажа с двориками, в каждом из которых - харчевня под высокими деревьями. Они называются хойриге (heurige) - дословно "этого года". Речь о вине последнего урожая, которое считается beurige до 11 ноября, дня святого Мартина. Так именуется и само вино, и ресторанчики, где оно подается. В окрестностях Вены - около двухсот хойриге, лучшие из них - в Гринцинге.
Особый мир с местными культурными героями. Конечно, большая Вена вторгалась сюда: на здешнем кладбище завещал похоронить себя Малер, он тут и лежит под лаконичным сецессионистским надгробьем; на одном доме по Химмель-штрассе - мемориальная доска в честь Шуберта, который любил проводить здесь время. Но в двадцати метрах - доска в память композитора Зеппа Фелльнера, прозванного гринцингским Шубертом. Своя иерархия, свои кумиры, свои кликухи. Понятно, кто важнее: тут процветал стиль "шраммель" - нечто игривое в исполнении скрипки, гитары и аккордеона, так славно идущее под чуть игристый рислинг или зеленый вельтлинер.
Усевшись под липой, прихлебываешь вино из маленькой кружечки на манер пивной, а тебе уже несут шницель. Правильный шницель - и более сочный свиной, и посуше и потоньше вкусом телячий - размером больше тарелки, на которой его подают. И снова обозначается имперская Вена: солидная, размашистая, основательная.
Молодец Оломоуц
Мы с компанией приятелей возвращались на поезде в Прагу из Остравы, где Вениамин Смехов ставил в местном театре спектакль "Трагедия Кармен". Постановка была отменная, да и Острава - некогда угольно-стальная столица Чехии, в северо-восточном углу страны - оказалась милым и аккуратным городом со следами былой и ныне ухоженной роскоши стиля модерн. Уголь и сталь тут рухнули, как водится во всей этой части Европы, в 90-е: промышленность ушла, архитектура проявилась.
Мы рассуждали на эти темы, как вдруг кто-то сказал: "Через двадцать минут - Оломоуц. Может, выйдем?"
Что знает приезжий, да и живущий тут, о чешских городах? Номер один, разумеется, Прага - правильно: один из прелестнейших в Европе. Номер два, опять правильно, - Карловы Вары: из людей, что-то значивших в мировой культуре, в Карлсбаде не бывали только те, у кого в порядке желудок. А кто видал гениев с нормальным пищеварением? Номер три - Чешский Крумлов, городок возле австрийской границы такого очарования, что, находись он в Италии или Франции, туда давно съезжались бы толпы. Но в силу известных исторических обстоятельств Крумлов открылся миру лишь десяток лет назад - зато уж вовсю.
Все так, однако теперь моя чешская иерархия изменилась. Сразу после Праги идет Оломоуц, стотысячный город в центре Моравии, - быть может, самый недооцененный в Европе, как Андрей Платонов во всемирной литературе.