– Пожалуйста, быстрее, мой муж без сознания, возможно, это даже кома, раз зрачок такой странный, пульс почти не прощупывается. Я не стала ему ничего делать, никакие таблетки. Да и какие таблетки и лекарства? Ампул у меня нет дома никаких, – по дороге в комнату бормотала Мария.
– Маша? – вдруг спросил врач.
Она пригляделась. Мария не помнила, как его зовут. Пару раз эта бригада привозила к ним в клинику пациентов, тех, кто по полису имел право лечиться там, а не где-то еще.
– Вы можете отвезти его в клинику, где я работаю? – план действий у Марии созрел молниеносно.
– А полис есть? Направление?
– Нет, но…
– Ничего, запишем, как ложный вызов, или отказ от госпитализации. Маша, у него действительно кома, неглубокая, хотя так с ходу сказать сложно, – врач вдруг перевел взгляд на Марию, сидевшую рядом на корточках. – Да тебе и самой неплохо бы подштукатуриться. Где ты так?
Мария ощупала лицо и даже не глядя в зеркало поняла, что выглядит неважно. Слева на лбу была небольшая шишечка, которая при прикосновении отдавалась болью в затылке.
– Я выживу, а с ним…
– С ним нужно как можно быстрее в стационар, это не шутки, – произнес врач.
Несмотря на сложную ситуацию, он слегка улыбался. Он был того же возраста, что и Мария. Маленького роста, с брюшком, совсем лысый – прямая противоположность Евгению. Но Евгений в аналогичной ситуации повел бы себя точно так же. "Удивительное рядом", – подумала Мария, когда фельдшер принес носилки.
– Что расселась, Маша? Не узнаю тебя! Ноги в руки, документы, свои и его, да, вперед, надевай обувь, открывай дверь, – командовал врач, чувствуя, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. – Закрывай дверь, идем вниз, придерживай его на носилках. Вот так, не волнуйся только!
Всю дорогу до клиники Мария не отпускала руку мужа. Доехали быстро: скорая мчалась, включив сирену, да и ехать было недалеко.
– Александр Александрович! – крикнула Мария, из-за волнения получилось "Сан Саныч", что жутко раздражало главврача, – Александр Александрович, помогите, родненький, с Женей плохо, я не знаю, что делать.
Следом фельдшер с врачом на каталке везли Евгения.
– Что? – сухо спросил Александр Александрович.
– Плохо, – столь же сухо ответил врач, – Инсульт под вопросом, пограничное с комой состояние.
– Это от взрыва? Мы тут смотрели по телевизору… – начал Александр Александрович.
– Как взрыв? Не слышал. А, это тот, что у магазина? Да ерунда там, а не взрыв. Согнали всех, а там только двое осколками поцарапалось. Нет, здесь дело не во взрыве, а в скачках давления. Маша говорит, у него были проблемы, наблюдался. Кардиограмма не работает, так что не могу ничего сказать. Короче говоря, принимайте.
Они оказались в смотровой.
– Маша, побудь в коридоре, – строго приказал главврач, – проводи скорую.
– Но Александр Александрович!
– Никаких "но", Маша, дело слишком серьезное. Передохни. Попроси Катю посмотреть, что у тебя на лбу.
– Со мной все в порядке, – оправдывалась Маша. – Мне нужно быть с ним, понимаете? Александр Александрович, вы же все понимаете! Пустите! Я медсестра! Это мой муж, я должна знать, что с ним!
У нее снова от волнения имя и отчество главного врача прозвучали как "Сан Саныч", от чего он поморщился.
– Маша, займись собой, не отнимай мое драгоценное время, – сказал, кашлянув, Александр Александрович и, обернувшись, заметил, что ему из смотровой машет рукой медсестра. – Все, побежал к твоему, как будет что-то известно, так сразу расскажу. А ты успокойся и позаботься о себе, потому что дальше должна будешь заботиться о нем.
– Я и сейчас должна…
– Сейчас ты не врач, а неадекватная родственница экстренного пациента! И ты сама прекрасно знаешь, что мы с такими делаем и куда их посылаем. Все!
Последние слова он договаривал уже на бегу. Хлопнула дверь. Мария осталась в коридоре одна. Если бы ее не подхватила медсестра из хирургии, Катя, то, возможно, она просто упала бы – конечно, не в обморок, не от усталости, а просто от чувства, что случившееся невозможно переиграть или как-то изменить, и все происходит так, как происходит. Там, в квартире, рядом с ним она даже не успела испугаться, старалась держать себя в руках. Вероятно, Евгений был в коме или близок к этому состоянию, а если так, он мог слышать и понимать все, что происходит вокруг. Лишняя паника в такой момент могла бы сыграть злую шутку. Мария в этот момент была скорее не с мужем, а с пациентом, причем очень тяжелым. И только теперь, когда Евгений оказался там, за двумя дверями, в руках ее коллег-врачей и Александра Александровича, роль жены в ней стала главенствующей, она дала волю чувствам. Точнее, позволила себе это сделать.
– Никаких обмороков, Маша, – голос Кати, несмотря на то, что ей было всего двадцать два, звучал хрипло и как-то по-особенному серьезно. – Идем, посмотрю тебя, нужно хотя бы лед приложить. Кто это тебя так разукрасил?
– Сама… разукрасилась, – шепотом, подавляя в себе стон, ответила Мария.
Она нехотя поплелась в процедурную. У нее никак не получалось подумать о себе и хотя бы ответить, где больно – Катя осторожно водила ватным тампоном со спиртом по шишке, затем приложила кусочек льда, завернутый в маленький полиэтиленовый пакет. Мария постоянно оборачивалась на дверь, чтобы не пропустить момента, когда кто-то из врачей зайдет, чтобы рассказать ей о состоянии мужа.
Когда Катя закончила с шишкой, Мария встала с кушетки и сама отправилась к смотровой. В клинике было тихо, настолько, что Марии хотелось закричать, чтобы совладать с этой тишиной. У нее было дурное предчувствие. Присев на скрипучую металлическую скамейку, она погрузилась в раздумья. Что могло привести к такому исходу? Нет, муж не жаловался ни на что в последнее время, хотя усталость не сходила с его лица. Почему она силой не заставила его остановиться, передохнуть, поберечь себя? Силой! Марии даже смешно думать о таком. Она применяет силу только к самым отъявленным хулиганам среди своих пациентов, к тем, кто разматывает бинты или от безделья искусывает губы в кровь, привлекая к себе внимание и пытаясь вызвать сочувствие.
Даже зная, насколько это бессмысленно, она начинала винить себя – в том, что не уследила, не уберегла. Вот только от чего? Неужели это все из-за работы? Скачки давления у Евгения бывали и раньше. Но вряд ли они могли вызвать то, что произошло.
– Он поправится, Маш, тебе сейчас нужно успокоиться, ничего хорошего от всех этих нервов не бывает, – Мария не заметила, как Катя присела рядом. – Что с ним вообще случилось?
– Не знаю, Катя, даже не представляю, – немного помолчав, ответила Мария.
– Понимаешь, с Женей уже случались всякие неприятности из-за давления, из-за того, что он работает очень много и не делает пауз в работе. Я сначала злилась, а потом перестала. И теперь жалею об этом. Если бы я была хотя бы чуточку настойчивее, то ничего бы этого сейчас не произошло!
– А мне Александр Александрович говорил про какой-то взрыв, его даже по телевизору показывали. Может, с твоим мужем из-за этого? Вы ведь рядом с заправкой живете. Понимаешь, испуг, взрывная волна. Помнишь, к нам на реабилитацию привозили…
– Нет, – отрезала Мария, – совершенно не причем этот взрыв, и заправка тоже. И вообще хватит приплетать это к моему мужу. Что, думаешь, он имеет какое-то отношение к взрыву? Да он и мухи не обидит! Все работал, работал, работал. И эти его картины! Доработался!
– Маша, успокойся, пожалуйста! Тебе нельзя раскисать, слышишь?
На всякий случай Катя пересела на самый дальний край скамейки. В смотровой возникло оживление. Александр Александрович кому-то о чем-то громко говорил, затем до Марии донеслись глухие удары.
"Перекладывают на каталку", – догадалась она и вскочила с места.
Не появись в дверях главврач, она бы вбежала туда, открыв дверь ногой, как обычно это делала, неся с собой поднос с лекарствами или чистым инструментом. Но Александр Александрович явно пытался отвлечь Машу на время, пока ее мужа перевозили на каталке в палату.
– Присядем, Маш, – спокойно произнес он, – Катя, иди, помоги подготовить место в палате. Там рук не хватает.
Он еще не сказал ничего, лишь снял очки, но для Марии и этого было достаточно: из ее глаз медленно покатились слезы.
– Маш, скажи мне честно, вы точно с ним не поскандалили? Не подрались? Откуда у тебя эта штуковина над глазом?
Мария вздохнула и ощупала шишку: от переживаний ей даже не пришло в голову подойти к зеркалу и посмотреть на себя, хотя большое зеркало было на стене в холле. Должно быть, она выглядела действительно неважно.
– Нет, что вы, мы не ругались и не ссорились. Я нашла его в комнате, в его комнате, где он обычно рисовал. Он лежал прямо у мольберта с картиной. Наверное, ему стало плохо, когда он рисовал. А это, – Мария показала рукой на лоб, – я вбежала домой, осмотрелась, думала, что он в кухне, а когда побежала в комнату, то навернулась. Скажите мне, что с ним.
Она говорила как-то отрывисто, неестественно долго проговаривая слова и делая между ними такие короткие паузы, что местами разобрать ее фразы было тяжело.
– Ты только не психуй! Ничего нового я тебе не скажу, Маш. Это кома, но неглубокая. Причины пока не совсем ясны. Травм не видно, признаков инсульта тоже. Хотя Тимофеев считает, что это микроинсульт, но лично у меня в этом сомнения. Состояние стабильное, мы взяли все анализы, сейчас готовим место в палате.
– Мне нужно к нему, я должна быть с ним, – сквозь слезы процедила Мария.
Она сдерживала себя, чтобы не закричать и не рвануть туда, в смотровую. "Женечка, как ты, Женечка! Не оставляй меня, я умоляю тебя! Все должно быть хорошо, постарайся, умоляю тебя!"
– Нельзя тебе пока к нему, – сказал главврач. – Погоди, сейчас перевезем в палату, и тогда сможешь побыть с ним. Если хочешь, останься на ночь. Маруся или еще кто-нибудь тебя завтра подменят, в таком состоянии работать нельзя, да и какая там работа. Маша, мы сделаем, что можем. Сейчас главное понять, что вызвало такое состояние. А потом будем думать, как лечить. Если понадобится, я из Института мозга и из Поленовки вызову людей, у меня там есть контакты.
– Женя очень плох? Скажите мне честно…
Мария зарыдала. Только что они с мужем и дочкой утром завтракали, строили планы, все было в порядке, как совсем быстро, за несколько часов изменились не только обстоятельства, но и она сама. Что стало с ней, со спокойной, невозмутимой и уверенной в себе? Она плачет, ее трясет, ее страшит неизвестность, и она не знает, что предпринять – наверное, впервые в жизни с ней творится подобное.
Александр Александрович ударил кулаком по скамейке, от чего Мария даже подпрыгнула.
– Перестать реветь! В таком виде я тебя к нему не пущу! Возьми себя в руки, ведь он же надеется на тебя! Да, надеется, потому что больше ему надеяться не на кого. Без твоего самообладания ничего не получится.
Из дверей смотровой вынырнула каталка. Евгений лежал на ней, над ним на крючке раскачивалась капельница, болтались какие-то трубки.
– Женя, – Мария кинулась к нему, – Женечка, как ты?
Она понимала, что он ответить не может, но все равно разговаривала с ним, всю дорогу по коридору до палаты. Когда каталка заворачивала в дверь палаты, слезы упали ему на лицо. В палате она засуетилась, принялась готовить койку, не понимая, за что схватиться и что сделать. Пожилая медсестра, обыкновенно излишне добрая, оттолкнула ее.
– Маша, сядьте и не мешайте!
Мария сидела на стуле, раскачивалась, сжав голову руками, и старалась успокоиться. "Он жив, он со мной, это всего лишь страшная история, которая скоро закончится. И тогда мы будем снова вместе, Женя, я и Аленка… Аленка…". Мария вдруг вспомнила о дочери и посмотрела на часы.
Уже почти пять вечера, пора забирать ее из садика. Конечно, закончив дела, Евгений сделал бы это гораздо раньше и повел бы Аленку гулять. Как она могла забыть о дочке?
Он выбежала из палаты и побежала за сумочкой. Снова ее пальцы никак не попадали на нужные клавиши, и вместо мамы она опять позвонила Евгению, а потом зачем-то в клинику. Наконец, на том конце она услышала знакомый голос.
– Мама, слушай внимательно. С Женей плохо…
– Насколько плохо? Что случилось? Снова давление?
– Не перебивай, а слушай, – потребовала Мария. – Я с ним в клинике, он без сознания. Я ничего не знаю, мама, так что не спрашивай. Очень прошу тебя, приезжай, срочно приезжай и забери Аленку из садика.
– Но как я заберу, я же…
– Мама, помоги хотя бы сейчас! Я никогда тебя ни о чем не прошу, а сейчас так нужна твоя помощь, ты даже не представляешь! Если ты не успеваешь, то вызови такси или просто поймай машину на улице. Ключи от квартиры не забудь, соберите с Аленкой ее вещи на пару дней. И забери ее к себе, я на ночь остаюсь здесь.
Мария услышала недовольные причитания. Слова было разобрать сложно, должно быть, мама накрыла рукой трубку.
– И еще мама. Ты меня слушаешь?
– Слушаю, слушаю. Хотела вот узнать, как такси вызывать…
– Так вот, ничего Аленке не говори, а если спросит, скажи, что мама папу повела на обследование. Мама, тебе ясно? Никаких этих своих медицинских подробностей. Она же еще ребенок, она очень любит Женю и начнет волноваться.
– Ага. А завтра ее в садик вести?
– Вести, – ответила Мария, ей не терпелось закончить затянувшийся разговор и вернуться в палату к мужу. – Все, мама, я очень рассчитываю на тебя. Только не забудь ключи от нашей квартиры, и дверь потом не забудь закрыть, а не как в тот раз. Все, я побежала к Жене.
Буквально швырнув телефон в сумочку и заперев шкафчик на ключ, Мария побежала по коридору. Ей вдруг начало казаться, что не будь ее рядом с Евгением хотя бы минуту – и может случиться что-то ужасное и непоправимое. Но, ворвавшись в палату, она немного успокоилась: на экране кардиомонитора виднелась непрерывная зигзагообразная линия, а вокруг мужа суетился Александр Александрович.
– Сложно, Маша, все очень сложно. Нам остается только ждать.
Он посмотрел на Марию почти в упор, как ей показалось, с укором, пару раз кивнул головой, говоря что-то сам себе, и вышел. Мария задернула занавеску, отгородившись от любопытствующих взоров двух других пациентов: они, как и Евгений, находились в бессознательном состоянии, и только мерное пиканье кардиомониторов выдавало их присутствие. Но ей безумно хотелось быть с ним, только с ним, наедине. Она с навернувшимися вновь слезами, молча, сидела рядом и смотрела на него, надеясь увидеть, как он очнется. Так прошло часов пять, не меньше. Мария не замечала ни заглянувшей проведать Евгения медсестры, ни Тимофеева, который хотел было что-то сказать, но решил промолчать и ушел, ни Александра Александровича, также поспешившего ретироваться как можно скорее. Глаза от слез закрывались, и Марию потянуло в сон.
Она держала его за руку и была с ним. Кардиомонитор издавал мерные писклявые звуки. Иногда Мария ощущала, что Евгений сжимает ее руку. Она открывала глаза и напрягала все свое осязание, чтобы вновь уловить это. Но это не повторялось, и она снова погружалась в дремоту.
VI
Художник маленькими глотками пил холодную воду из небольшой керамической кружки. Она приятно омывала горло, становилось легче дышать и воспринимать все окружающее более-менее адекватно.
Старика звали Франсис. Художника перестала удивлять его невозмутимость и даже какой-то фатализм. Это был его замок – и Художник, и остальные были здесь в гостях.
– Вода, вода, в ней силы и смятенье, и простота, и глубина… А откуда вы берете воду? – поинтересовался Художник, допив воду и поставив кружку на деревянный стол. – Ни ты, Франсис, ни другие не выходят туда, за дверь.
– Не делай поспешных выводов, друг мой, – улыбаясь, ответил старик. – Ты здесь совсем недавно, но уже претендуешь на столь исчерпывающее знание, что мне за тебя становится страшно. Столь же резвым был, пожалуй, только Лукас. Он так и норовил взять и узнать все сам, проникнуть туда, куда не следует. А все ради чего? Чтобы узнать что-то раньше того срока, когда это положено. Вот и с тобой такое.
– Что ты хочешь, старик, я даже толком не представляю, где я, что происходит вокруг. Я непрерывно думаю только о том, как можно отсюда выбраться, об этой проклятой картине, которая стоит там, у меня дома. Как дать понять, чтобы именно картина меня может спасти? Представляю, как надо мной суетятся врачи, пытаются что-то сделать, не соображая, что со мной происходит. А я тут, разговариваю с тобой.
Франсис пробормотал что-то на латыни.
– О чем это ты?
– О том, что ты – это сейчас не вполне ты, хотя мои глаза твердят мне обратное. Ты остался там, с ними, в прежней своей жизни. Все самое светлое, весь ум, опыт перешли сюда. Ты – душа. Не игнорируй эти мои слова, вникни в них. Теперь ты можешь гораздо больше, чем мог там. Ты можешь все!
– Все? Здесь? В замке? Взаперти? Нет, не шути так со мной, Франсис. Ты можешь уверить меня в чем угодно, только не в этом. Если я могу все, то почему же эти самые силы не заставили меня повернуть назад там, у мертвого леса или у ворот? – Художник явно нервничал. – Ведь тогда у меня даже не мелькнуло мысли, что не следует идти вперед.
Старика эти слова рассмешили. Он старался не подать вида, чтобы не обидеть Художника, но разве можно скрыть смех, когда все складывается так, что без него не обойтись. Что должен был ответить Франсис? Только правду – неправды здесь не существовало, в ней просто не было необходимости. А Художник – и это старик сразу понял – ожидал от него услышать как раз неправду, какую-нибудь удобную отговорку, способную на некоторое время удовлетворить его любопытство.
– Ты не мог повернуть назад и остаться там у тебя тоже бы не получилось. Тебя бы нашли и убили. Вернее, не тебя, а твою душу. Твое тело осталось там, не забывай это.
– Откуда ты все это знаешь, старик? И кто бы меня убил? Хотя, не отвечай, я знаю. Ведьмы. Так?
– Все так, – ответил Франсис и куда-то спешно засобирался. – Идем, мне нужно тебе показать кое-что. Я надеялся, что это не потребуется так скоро, но это для твоего же блага. Я чувствую, что для тебя после этого многое переменится.
Художник посмотрел на него с некоторым недоверием.
– Ты хочешь выйти вместе со мной из замка? Старик снова засмеялся.
– Каждый волен совершать то, что в его силах. Но, поверь, даже моей воли не хватит пока, чтобы, не опасаясь, не только выйти из замка, но и вообще открыть дверь. Да и это был бы не самый взвешенный поступок из тех, который мы можем совершить. Идем наверх, я тебе должен кое-что показать.
– Наверх? – удивился Художник.
– Именно, – ответил старик. – Кстати, ты спрашивал, откуда вода. Ты видел погреб, мы туда спускались. Там есть еще один, а в нем небольшой источник воды. Когда строил этот замок, то отдавал приказ заложить источник камнями. Видимо, кто-то тогда не лучшим образом выполнил мой приказ. Впрочем, оно и к лучшему, иначе поддержать жизнь и силы было бы просто нечем.
– Покинут силы тело бренное, оставят раз и навсегда… – продекламировал Художник и, обдумывая все услышанное, отправился вслед за стариком.