К окончанию войны Уиллоу стал похож на поселение в прерии, над которым неслись черные грозовые облака, но гроза так и не разразилась. В "Шехерезаде" показывали военную хронику: самолеты, превращающие целые города в один огромный пожар, ревущие танки, сметающие все на своем пути, американские солдаты, штурмующие песчаные острова с цепкими япошками-фанатиками, которых, как ядовитых насекомых, приходилось выкуривать из каждой щели огнеметами. Затаив дыхание, Северная Америка, страна женщин, детей, стариков, контроля над ценами, продовольственных талонов и крикливых голосов голливудских комиков, что неслись из радиоприемников, следила, как по бескрайнему евроазиатскому континенту перемещались бесчисленные массы народа, а бездонные океаны поглощали торпедированные корабли. Тем не менее отзвуки всемирной катастрофы заполняли воздух и заставляли задуматься остров спокойствия и мира.
Жизнь между тем получила неожиданное ускорение, ставки повысились, менялись старые представления и привычки. Кэрол Вишневски и Марти Нафтзингер трахнулись стоя. Мама пошла работать на парашютную фабрику, а по ночам с крыши пожарного депо высматривали приближение вражеских самолетов, раскладывая между делом пасьянсы. Во время учебных воздушных тревог папа надевал железную каску и ходил по Мифлин-авеню, следя, везде ли соблюдаются требования светомаскировки. Даже дед, забыв о спокойной старости, помогал рабочим ремонтировать шоссе. Оуэн тоже участвовал в кампании помощи фронту. Он сдирал с консервных банок бумажные наклейки и на цементном полу курятника топтал жестяные коробки. Потревоженные куры отчаянно кудахтали на своих насестах, где стеклянные яйца стимулировали их яйценосность. Коричневые, в крапинку, со следами помета яйца бабушка продавала родственникам. Сплющенные консервные банки сваливали в кучу около школы, и взбираться на эту груду разрешалось лишь Чабу Кронингеру, чемпиону по сбору металлолома. Семья Оуэна была слишком мала и бедна, чтобы сдавать много металла, обеспечивая ему почетное место среди сборщиков. В дело шла даже фольга из упаковок с жевательной резинкой и сигаретных пачек. Папа больше не покупал сигареты в магазине. С помощью хитроумной машинки он сам набивал себе папиросы.
То, что Оуэн предложил Бадди Рурку сдать в металлолом скобы с зубов, мальчику не понравилось. Он был серьезный, готовился к карьере инженера, строителя или энергетика. Умел чинить лампы - знал, куда вставить, где закрепить медные провода, умел их сращивать. Когда гасла иллюминация на рождественской елке, он быстро находил причину и устранял неполадку. Он научил Оуэна управлять электрическим током - включал сеть, и на другом конце провода, как по волшебству, зажигалась лампочка или звенел звонок.
Если же переставить контакты, провода плавились. Бадди выписывал "Популярную механику" и по приглашению редакторов рубрики "Сделай сам" послал в журнал смонтированный им радиоприемник, в котором потрескивало, попискивало и слышались пропадающие голоса. Мальчишки могли бы подружиться крепче, если бы почаще работали вместе в подвале у Бадди, не таком оснащенном и обставленном, как у некоторых, но все же он был лучше, чем у Оуэна, где стоял брошенный отцом верстак с полным набором инструментов. Проблема заключалась в том, что Бадди был на полтора года старше - разница в таком возрасте немалая.
Один раз Оуэн ждал прихода Бадди. Они уговорились поиграть в "монополию", которой они тогда увлекались наряду с шахматами и беготней за девочками. Оуэн аккуратно разложил на ковре в гостиной поле и карточки - красивые, обозначающие гостиницы и зеленые жилые дома. Картина получилась живописная, как поселение в Рождество, увиденное с высоты птичьего полета.
- Что ты наделал, Оуэн? - недовольно воскликнул Бадди, войдя в комнату. Он переменил карточки и бросил обратно в ящик. Оуэн был обижен и потом на протяжении всей своей жизни старался, чтобы не выглядеть смешным, не показывать, что он к кому-то привязан.
После какой-то ссоры, разгоревшейся бог весть из-за чего, убегая в слезах из подвала друга, Оуэн в сердцах выкрикнул: "А зато у меня есть папа!"
Уколоть друга тем, что у него нет отца, - Оуэн был потрясен. Его охватил стыд. Ему казалось, что он сквозь хрупкий лед провалился в черное болото, начинавшееся недалеко от школы. На другой день он попросил Бадди простить его, но не был уверен, что прежние доверительные отношения восстановятся до конца.
Они много времени проводили вместе - клеили модели аэропланов или выпиливали из фанеры фигурки героев диснеевских мультиков. Оуэн старался не дышать, обрабатывая тонким лобзиком мордочку Гуфи или уши Микки-Мауса. Изображения диснеевских героев и зеленых злых гномов, придуманных, когда в ход пошел воинский жаргон тех лет, украшали знаки различия военнослужащих всех родов войск. Создавалось впечатление, что страшной войной, в которую втянуты миллионы и миллионы людей, руководят Голливуд и Дисней. Бадди хотел служить в инженерных войсках, строить мосты и наводить понтонные переправы. Оуэн же мечтал стать летчиком-испытателем, одним из тех, кто в последнюю секунду выводит машину из штопора.
Он познакомился с Бадди, катая на площадке игрушечный танк "М-4" с резиновыми гусеницами. К нему подошел этот долговязый мальчишка и спросил, не хочет ли он посмотреть его коллекцию моделей самолетов - "зеро", "спитфайеры", "мессершмитты". Некоторые модели были оловянные, фабричного изготовления, некоторые он вырезал сам из древесины. Бадди сказал, что работает в подвале у себя дома, а живет в шести домах от Оуэна.
Строго говоря, Рурки - сам Бадди, его добрая мамаша и наглая младшая сестренка - не могли позволить себе собственный дом и снимали квартиру на первом этаже сравнительно нового двухэтажного строения из желтого кирпича. Там обитали еще три небогатые семьи. Жить так - все равно что жить на Второй улице или иметь отца, который плохо обращается с мамой.
Оуэн радовался, что не живет в квартире, снимаемой у этих людей, как радовался тому, что он не девчонка и не левша. Подумать только, писать в неудобной позе, чтобы не запачкать локоть чернилами. Он вообще счастливый человек. Счастливее детей в Лондоне и Ленинграде или в Берлине и Токио. Когда его домашние гасили в комнате свет и собирались на лестничной площадке, чтобы уберечься от разбитых стекол во время учебного воздушного налета, Оуэн с замирающим сердцем слышал рокот авиационных моторов, с ужасом ожидая, что вот-вот начнут рваться бомбы, но это, конечно же, летели наши самолеты, а не вражеские, и не падали и не рвались бомбы. С какой стати Гитлеру и Хирохито бомбить Уиллоу? Из-за маленькой парашютной фабрики?
По воскресеньям его родители отправлялись на прогулку. Многие десятилетия спустя Оуэн догадался, что этим способом они пытались представить себя молодой парой, ускользнувшей из дома, который им не принадлежал. Но он, их ребенок, принадлежал им полностью, и они брали его с собой, хотя с самого начала у него тяжелели ноги и он нехотя плелся далеко позади, пока отец не сажал его себе на плечи. Оуэну это казалось страшной высотой, а папина голова казалась такой большой и такой волосатой, что очень скоро ему хотелось обратно на землю, пойти своими ногами.
Маршруты для этих прогулок родители избирали разные. Один начинался с безымянного переулка за живой изгородью их дома. Затем они пересекали Элтон-авеню и, пройдя несколько новых кварталов, взбирались на Глинистую горку. У ее подножия был разбит сад - сад Победы. Меж сосен и больших плоских валунов, которые почему-то напоминали ему кипы газет, промокшие и потемневшие под дождем, вились многочисленные тропинки. С Глинистой горки открывался хороший вид на поселок. Лучше всего были видны новые кварталы - с кривыми улицами, обсаженными тополями. За ними пролегали старые квадратные кварталы с темнолиственными кленами, еще подальше - Элтон-авеню, самая старая, южная часть Уиллоу. Виднелась и Мифлин-авеню с высокими конскими каштанами по обе стороны улицы. Отсюда Оуэн мог разглядеть их дом, вернее, дом его деда: кирпичи, выкрашенные в горчичный цвет и зеленые цвета, и Мифлин-авеню, которая в тумане казалась дорогой, проходящей мимо фермы Блейка в сторону Филадельфии, и поблескивающую речку вдоль нее. Мама подолгу любовалась этим видом, но Оуэну было достаточно нескольких секунд. Вид и вид, что в нем такого. Куда интереснее найти палку и постукать ею по камушкам.
Другой маршрут начинался с бокового крыльца, обвитого диким виноградом, шел по дорожке, усыпанной кирпичной крошкой, мимо клумбы с анютиными глазками. Потом они через проход в живой изгороди выходили в безымянный переулок и поворачивали налево, когда следовали по первому маршруту, а направо шли по Мифлин-авеню, минуя мрачный дом Хофманов, затем плохонькие квартиры, в одной из которых жил Бадди Рурк, далее место, где когда-то стоял сгоревший сарай Бейкера, и наконец вонючие свинарники, огороженное коровье пастбище и ручеек, в тихих заводях которого бабушка иногда собирала водяной кресс для салата. Так они выходили на дорогу к Кедровому холму, что высился на противоположной Глинистой горке стороне Уиллоу. В низине между ними и лежал поселок.
Сразу за его чертой дорога начинала идти в гору. По обе ее стороны выглядывали некрашеные домишки со старыми заржавленными автомобилями на покатых дворах и полуголодные псы, которые дружным лаем провожали идущих мимо троих Маккензи. Они шли сквозь перелесок и выходили на вершину холма, где разветвлялась дорога и когда-то стояла будка мороженщика. Оуэн не знал, куда ведут дороги - одна шла прямо, другая сворачивала налево. Его родители сворачивали направо и шли по склону вниз мимо еще одного перелеска и утыканной шипами стены из песчаника, огораживающей поместье Помроев. Раз или два Оуэн слышал стук теннисной ракетки и плеск воды в плавательном бассейне, но чаще всего за забором бывало тихо. Ему было трудно представить, как живут богатые люди. Почти всегда их вообще не было дома. Скоро на другой стороне дороги показывалось поселковое кладбище с бледно-розовыми и бледно-серыми гранитными надгробиями. Затем дорога, спускавшаяся вниз, переходила в Вашингтон-стрит с узенькими боковыми двориками и крытыми передними лужайками. Через три квартала начинался деловой и торговый центр Уиллоу: кинотеатр, банк, мотоциклетная мастерская. Чуть подальше, где прилегающие улицы сходились в широкую Элтон-авеню, стояли аптека - фармацевта звали Эберли, лютеранская церковь, бюро похоронных принадлежностей Гесса, поселковый совет с небольшим сквером перед ним, "Устричная заводь" Лейнбаха, ресторан, занявший весь первый этаж небольшого здания из песчаника, что когда-то было придорожной гостиницей "Ива". Когда трое Маккензи добирались до центра местечка, через который Оуэн проходил каждый день по пути в школу и который шестьдесят лет спустя мог восстановить в памяти до малейших подробностей, настроение у него поднималось, ноги сами несли его вперед.
Однажды на Кедровом холме, сразу же за брошенной будкой мороженщика, Оуэн увидел в дорожной грязи ка-кую-то беловатую вещь, похожую на спущенный воздушный шарик. Он нагнулся, чтобы получше рассмотреть незнакомый предмет, но мама строгим голосом, который появлялся у нее в чрезвычайных обстоятельствах, сказала: "Не трогай!"
Почему не трогать? Что тут опасного?
- Что это? - спросил Оуэн.
- Гадость, - сказала мама.
Оуэн хорошо знал это слово. Первый раз он произнес его совсем маленьким, когда ему не понравилась какая-то еда. Птичий помет на камне и червяки, выползающие из травы, тоже были гадостью.
- Что это было? - настаивал он. Прошедшее время выдавало его понимание, что гадость на дороге использована и выброшена.
Заманчивая резиновая гадость осталась позади, но старшие Маккензи были из тех родителей, которые не любили оставлять без ответа вопросы ребенка.
- Эта штука как клинекс, - сказал наконец отец, - для того, чтобы соблюдать гигиену.
- И еще для того, чтобы отпугивать аиста, несущего ребенка, - добавила мама задорным девичьим тоном.
Оуэн почувствовал: у мамы с папой какой-то общий секрет. Сам он чаше секретничал с мамой, особенно когда папы не было дома. Мама не была совсем счастлива - таким был их главный секрет, хотя почему она была несчастлива, Оуэн не догадывался. "Трудно быть в одном и том же доме дочерью, женой и матерью", - говорила она ему, но он не понимал, почему трудно. Сам он одновременно был и сыном, и внуком, и чьим-то соучеником и вполне мог бы быть еще и братом. Наверное, быть женщиной уже само по себе трудно. Бывали дни, когда она никого не хотела видеть и рано укладывалась спать. Это пугало его, и он не шел к ней пожелать спокойной ночи.
Его комнатушка была через стенку от родительской спальни, и он невольно слышал их разговоры - обмен резкими репликами во время ссоры, вздохи и усталые постанывания по вечерам, веселую утреннюю воркотню. Он радовался, что мама любит его больше, чем папу, но хотел, чтобы они между собой ладили. Ему понравилось, когда после одного кошмарного сна мама с папой взяли его к себе в постель.
По мере взросления Оуэн узнавал в Уиллоу места, на которых лежали тени греха. На крыше сарая для игровых принадлежностей была площадка с брезентовым верхом. Взобраться туда удавалось не каждому. Надо было, подпрыгнув, ухватиться за потолочную балку, закинуть на нее ноги и, раскачивавшись в воздухе, забросить себя на крышу. Здесь было много рисунков и надписей, касающихся больших ребят и девчонок, которых он не знал. Иногда после закрытия площадки сюда забиралась Джинджер Биттинг. Оуэн любил растянуться здесь во весь рост и воображать, что рядом с ним она, ее гибкое, сильное тело.
Окончив седьмой класс, Оуэн из начальной школы перешел в среднюю. Она находилась на Элтон-авеню, в полумиле от его дома. Хотя мальчикам и девочкам разрешалось ходить здесь куда угодно и вместе играть на площадке перед школой, что запрещали в начальной школе, в нижних окнах на той стороне здания, что выходила на улицу, был какой-то греховный соблазн. Это были окна раздевалки для девочек, зарешеченные проволочной сеткой и выкрашенные изнутри черной краской. Но краска со временем растрескалась, вдобавок ее местами соскребли изнутри. Официально в средней школе ничего не запрещалось, однако учителя прогоняли отсюда учеников. И все же примятая трава под заветными окошками свидетельствовала, что мальчишки все равно подглядывали. Память взрослого Оуэна сохранила красочные, как сераль у Жана Огюста Энгра, картины: голые девочки на фоне обернутых асбестом труб и металлических шкафчиков, девочки с поблескивающими после душа плечами и попами. Он как будто снова видел Барбару Эмрих и Элис Стоттлмейер, Барбару Долински и Грейс Бикту. Джинджер Биттинг почему-то среди них не было. Оуэн рос вместе с расцветающей наготой своих соучениц.
Несмотря на рассказы взрослых ребят и собственные подглядывания, несмотря на то, что его мать, поклонявшаяся Природе и ставившая естественное превыше всего, по утрам нередко дефилировала в туалет нагишом, а когда он был маленьким, брала его к себе в ванну, Оуэн до зрелого возраста до странности мало представлял себе, как устроено женское тело. Он знал только тех существ противоположного пола, которые принадлежали его поколению. Настоящих наставников у него не было.
Однажды, когда мисс Мулл ушла домой, они начали бороться с круглолицей Дорис Шанахан, девчонкой-сорванцом из 8 "Б" класса - она со свистом гоняла на велосипеде и играла с мальчишками в баскетбол. Дорис повалила его и торжествующе встала над ним, расставив ноги. Трусики на ней были свободные, и он разглядел несколько вьющихся черных волосков. До этого волос на лобковом бугре он не видел. У него самого ни в паху, ни под мышками волос еще не было. Он понимал: смотреть на Дорис в такой позе большой грех, но он радовался тому, что увидел. Это было новое знание, а любое знание, как говорят старики, идет человеку на пользу.
Глава 3. Муж
Если Оуэн, проснувшись, видит, что Джулии в кровати нет, он отправляется на ее поиски. - Ты где, сладкая? - зовет он.
- Я здесь, дорогой, - отзывается она из какой-то дальней комнаты. Из-за ухудшения слуха Оуэн не может определить, где жена - наверху или внизу.
Каждое утро она разыгрывает этот полукомический ритуал в надежде задобрить, отодвинуть наступающую дряхлость.
- Где здесь? - кричит он с нарастающим раздражением.
Джулия тоже стала хуже слышать - или же не испытывает желания отвечать мужу. Она смолкает, как радиоприемник в автомобиле, въезжающем в тоннель. "Какое ребячество, - проносится у него в голове, - думать, что "здесь" все объяснит. Это эгоистично - считать себя центром Вселенной!"
Однако не будь Джулия эгоистичной, она не дала бы ему то, что было нужно в пору их знакомства - новую опору в жизни. Их брак начался с того, что оба разгадали в другом самовлюбленность. Первая его жена не была такой эгоистичной, она как будто по рассеянности оставила свое "я" в соседней комнате, подобно очкам для чтения.
Джулия, наверное, вышла во двор, в этих своих шлепанцах. Она любит находиться на свежем воздухе. Так лучше чувствуется погода, слышен дорожный шум. Летом в одной ночной рубашке она идет полоть сорняки на грядках, подол ее сорочки становится мокрым от росы, на шлепанцы липнет грязь. Оуэну приходится спуститься в пижаме вниз. Он даже выходит босиком на автомобильную дорожку, ведущую к дому. Щебенчатое покрытие еще не нагрелось и не жжет ступни. Вот уже два десятилетия, что они живут здесь, Оуэн в случае необходимости (не захлопнулась дверца автомобиля, и быстро садятся батареи, питающие его внутренний свет; почтальон, сделавший в предрассветных сумерках крутой поворот на велосипеде, по небрежности закинул газеты в кусты; забыли выключить поливной шланг) в любую погоду выходит с голыми ногами на щебенчатую дорожку. Оказывается, несколько шагов можно стерпеть и на морозце, и на палящей жаре. Более того, эти несколько шагов вливали в него живительную силу через нервные окончания на ступнях.
Он хочет рассказать Джулии приснившийся ему сон, рассказать до того, как груз будней придавит хрупкое ночное видение. Желание поделиться с женой появляется сразу же, едва он проснулся, но Джулия давно уже потеряла интерес к ночной деятельности его головного мозга.
Минувшей ночью ему снилось, будто он стоит у их белого дома, на той его стороне, что выходит на океан, и видит, как Джулия на черном "БМВ" уезжает в Бостон по одному из своих бесчисленных дел. Блестящая машина проносится мимо, и сразу же вслед за ней выезжает его потрепанный темно-бурый "мицубиси", за рулем которого - нет, не он, а опять-таки строгая, сосредоточенная Джулия. Первая его жена, Филлис, обычно тоже вела машину вот так же, с высоко поднятой головой, напряженно выпрямившись и слегка откинувшись назад, словно в ожидании, что вот-вот взорвется мотор.