- Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу "Депутатский запрос". - Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине - а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia, делало её только более ядовитой. Я его пощадил.
- Ах, этот. Когда я в следующий раз услышу словосочетание "достойная жизнь", меня стошнит.
- Почему?
- Потому что меня учили, что достойная жизнь - это жить в ладу с совестью и честно работать. А у них она выглядит какими-то каникулами в Турции.
- Почему именно в Турции?
- Чтобы не зарывались. - Я фыркаю. - Витя! Очнись!
Даже жаль его, до чего он спятил. Чуть больше характера - я бы давно считал башкой ступеньки… ну хорошо, не башкой, ногами, потому что для рукоприкладства кроме жара души нужны также мускулы. Мой друг не станет визжать, топать ногами, осколком графина (есть у них в редакции графин?) указывать на дверь. Он слишком труслив и слишком хорошо воспитан. Он не привык решать вопросы кулаками, он принципиально осуждает такую привычку и в любом случае знает, что ничего у него не получится. Его метод - сделать вид, что всё это не всерьёз: ты пошутил, и он принял шуточку. Он никогда не скажет: "дерьмо", "закрой рот, убогий", или просто "довольно". Он скажет: "Денис, милый, ты вроде умница, а несёшь такую чушь, да?" Какая мразь, какое паскудство.
- Ты ещё войну в Чечне оправдай, - ворчливо замечает он. На этом фронте он пока что во мне уверен. Быть может, зря.
- Я человек имперского формата, - заявляю я.
- Ты не человек имперского формата, ты болтун, да?
- А вот и нет.
Бедняжка, он понимает, что рано или поздно со мной придётся порвать. Этого потребуют его Убеждения, если не общественность. Общественность уже не так зорко следит, чьи нечистые руки пожимаются её верными, да и прежде следила больше на словах. Гадости исподтишка - да; открыто послать на трёхбуквенный - нет. В крайнем случае, послать на трёхбуквенный через газету или ЖЖ, а приватно как-нибудь отмазаться ("ну вы же понимаете…"). Ну вы же понимаете, ну ты же понимаешь. Они все так говорят, какими бы разными ни казались их газеты и они сами. Правые, левые, рожи помертвелые. Да?
И Гриега
Я обычный правша. Правой рукой держу ложку, бритву и даю в зубы. Но подтираюсь только левой. В дверь стучусь левой. Совсем недавно обратил внимание.
Шизофреник
Часто я думал и пытался угадать, будет ли меня тошнить, если на моих глазах убьют человека. Вроде бы подумаешь - разве нам не показали тысячу раз в новостях и художественных фильмах, как это происходит, - и та несчастная раздавленная крыса не довела меня до позора, ну, скажем, до полуобморока всего лишь, и умирала она, правда, не прямо тогда, как я прошёл мимо… Да, простите. Я хочу сказать, что всё это, показанное или рассказанное (а после того, как я пару лет назад отнёс свой телевизор на помойку, оказалось, что рассказанное, то, что услышишь по радио и в чужом разговоре, бывает ещё страшнее), обладает свойством вызывать привыкание не к самому событию, а к манере о нём информировать, и даже после тысячи сообщений о тысяче разных трупов ты внутренне готов к новым сообщениям, но не к одному конкретному трупу под ногами.
И вот что странно: я не думал, как буду в этот момент себя вести, брошусь, например, на помощь или наутёк; я думал только о рвоте, но зато во всех подробностях. Конечно, меня вырвет, либо я буду стоять и ждать, пока меня вырвет, и чувствовать, что вот-вот - особенно с багажом всех этих предварительных размышлений и угадываний, - разве мне улыбнётся мысль броситься на помощь и всех заблевать. Не потому, что я трусоват или не верю в свои силы (хотя да, совершенно точно не верю, те, кто в свои силы верит, такими словами об этом не говорят, и вообще у них другой диагноз), просто нелегко представить подвиг в таком обрамлении. Господи, уж лучше изначально получить роль трупа, чем блюющего свидетеля. Но что же делать, когда убийство пришло в твой дом и, того и гляди, придёт в твой подъезд, а ты понимаешь, что за твоей-то душой и ходить далеко не надо, она уже готова, представляй не представляй.
Чтобы отвлечься, я взялся за плеер. Вечером и ночью и в любое другое время суток я надеваю, устав, наушники и принимаю позывные всех музыкальных и немузыкальных радиостанций, какие только есть на FM и средних волнах. Музыка утешает (кроме классики и церковных песнопений, от тех на душе ещё тревожнее), разговоры делают мир радостнее и проще - особенно когда слушатели звонят на свои излюбленные радиостанции, отвечают на вопросы, передают приветы, рассказывают смешные истории. Или придёт в тематическую передачу крупный учёный, эксперт. Или читают и обсуждают отрывки из какой-нибудь новой книжки. Или вдруг прозвучат в интервью надёжные голоса известных культурных деятелей. (Я всегда думал, что жанр интервью - это когда вопросы короче ответов. Теперь в сомнении.)
Я слушаю любой формат. Если песня или разговор не нравятся, ухожу на соседнюю радиостанцию и дальше, дальше - плеер-то под рукой, знай крути колёсико. Сперва я стеснялся слушать шансон, но потом привык (в наушниках же, кто узнает?), хотя пропускаю песни откровенно блатные, прославляющие воров и почти все с женским вокалом.
Я знаю, где и что можно услышать, узнаю голоса, песни, начальные аккорды. Везде есть базовый репертуар, как хлеб и вода в рационе: "АББА", Джо Дассен, Высоцкий, группа "ВИА Гра", группа "Кино" и группа "AC/DC". Есть репертуар, который я про себя называю супер-базовым: Высоцкого крутят почти все, да и "АББА" тоже. Их я мог бы слушать и подряд, у меня есть альбомы, целая коллекция - но с радио выходит интереснее: никогда не знаешь, на что и в какой момент наткнёшься, в каком будешь настроении (хотя какое оно может быть? малоприемлемое либо совсем невыносимое) и чем неожиданно новым наполнятся звуки знакомые, как собственная боль - эгоистическое сравнение, но другого в голову не приходит, могу только добавить, что боль вытесняется звуками и потом, возвращаясь, звучит их смиренным уступчивым отголоском, так что звуки все же главенствуют, по крайней мере, я прикладываю усилия, чтобы так думать.
Я послушал и шёпотом подпел (я подпеваю шёпотом или даже молча, в душе, потому что Бог знает что слышно сквозь эти стены и в любом случае выходит некрасиво) сперва "Have you ever seen a rain!", потом "КА-ПИ-ТАААЛ! ЛА-ЛА-ЛА!!! КА-ПИ-ТААЛ!", и "Гори звезда моя, не падай", и "Эй, ямщик, распрягай лошадей, я не еду, не еду я", и наконец"Moonlight and vo-o-dka take me awa-a-у", но сегодня это не успокоило, и я решился позвонить Хераскову. Ведь он позволил мне звонить, подумал я, может быть, это не будет выглядеть навязчиво, если, допустим, звонить раз в месяц - а когда он даст понять, что раз в месяц - слишком часто, можно звонить раз в полгода или раз в год, на какой-нибудь главный праздник. (Какой именно? Новый Год? Это семейный праздник и очень нервный. День Победы? А вдруг он при модных взглядах? Седьмое ноября? Нет, может выйти совсем неловко, и то же самое насчёт Пасхи. Значит, разузнать, когда у Хераскова день рождения и звонить, скажем, накануне, потому что в сам день рождения ему будет не до меня, а в последующие дни тем более.) Ну а если и этого много, я всегда смогу извиниться и перестать навязываться.
- Приветик, - сказал Херасков, - хорошо, что позвонили. Послушайте, будьте моим респондентом, а? Хочу проверить одну догадку. Вы в кино ходите?
Я понял, что имели в виду авторы старых книжек, когда писали от лица своих героев: "Я возликовал". В кино я ходил. Может быть, не часто и в кинотеатр попроще, и только на режиссеров, именам которых я доверял, - но тем не менее…
- "Чёрную книгу" видели? Верхувена?
Я возликовал вторично. Этот фильм я видел, даже у меня были какие-то соображения, которыми я на обратном пути поделился сам с собой. Я посмотрел на часы. Перед тем как звонить, я поставил их рядом с телефоном, чтобы не увлечься. Двадцать минут - это будет прилично? Сможет он, наверное, потратить на меня двадцать минут раз в месяц, если сам же и предлагал?
- Последняя работа мастера производит удручающее впечатление, - сказал я, делая судорожные попытки говорить спокойно и по существу и в следующий уже миг за произнесёнными словами с ужасом ощущая, что перегнул. - Этот фильм фальшивый до такой степени, что и строго документальная правда становится в нём фальшивкой, а титры "основан на реальных событиях" - издевательством. Наверное, это из-за отсутствия психологической достоверности, разных мелких деталей, из-за плохих актёров. Вы заметили, там нет характеров, одни амплуа? Или вот клише - он же весь построен на клише, взятых из учебника истории, из других фильмов, - я не против клише, но пользоваться ими нужно чётко, сухо - а не комкать и валить в кучу, лишь бы было. Вот Де Пальма в "Георгине" умудрился рассказать сразу несколько историй, пусть невнятно, но интересно и правдиво, - а здесь те же несколько историй, каждая хочет быть главной, все они друг друга душат, и ни одна в итоге не выглядит ни трогательной, ни убедительной, хотя на деле они именно такие и есть.
Я перевёл дыхание. Телефонная трубка в насквозь, кажется, мокрой руке прыгала так, словно я держал не трубку, а собственное бухающее сердце.
- Да-а-а?
Мне стало дурно, и стул, на котором я прочно сидел, поплыл по внезапно накренившемуся полу. Значит, Хераскову "Чёрная книга" понравилась! А я кинулся очертя голову со своим мнением, вместо того, чтобы аккуратненько выяснить, какого мнения он! Моё мнение уже казалось мне глупым, нелепым, напыщенным. Но хотя я думал о нём именно этими словами, признавая их заслуженность, уместность, к отречению был не готов. Я всегда - видимо, и это часть болезни - затаивался, но не отрекался. "Вы правы, наверное", - говорил я, а сам потихоньку думал: "что ж поделаешь". Не переходил со своей неправильной стороны на чужую правильную, и даже не потому, что у меня возникали сомнения, а так ли уж правы те, другие - нет, просто не мог, а вопрос о правоте никогда передо мной по-настоящему не стоял, хорош бы я был в противном случае.
- Чтобы не быть голословным, - сказал я. - Вы помните хоть одну реплику этого героя-подпольщика, который на деле мародёр и предатель?
Херасков задумался.
- Помню! - обрадованно воскликнул он, когда я уже приготовился душою скромно торжествовать. - В самом конце! "Скоро ты воссоединишься со своею семьёй. А может быть - кто знает? - и с Мюнце". На словах "кто знает" он засмеялся. Так, тихонько.
- А хоть одну реплику Мюнце?
- "Ты меня, наверное, за идиота держишь?" Это в сцене разоблачения. - Он фыркнул. - Ладно, ладно. Победили. Ну так и что?
- А могли немцы на исходе войны послать самолёт бомбить одну-единственную жалкую ферму - и не потому, что там склад листовок или боеприпасов, а так, в виде отместки?
- А это, может, и не на исходе было. Фильм в каком году начинается?
- И вот весь фильм подобно слеплен. Из агиток и клише. Это отличный метод, но тогда нужно выкинуть - из головы даже, не то что из кадра - всякую документальность… и реализм тоже.
- По-моему, так и сделано.
Здесь я возразить не мог: мы смотрели слишком разными глазами; чтобы возражать, мне пришлось бы одолжить ему свои.
- Насчёт клише, - сказал Херасков после паузы. - Вы думаете, в учебниках истории много писали о судьбе коллаборационистов и всех этих делах в первые послеоккупационные недели?
- Конечно, - сказал я. - Раз даже я о них знаю. - И посмотрел на часы. Время неумолимо истекало, и в голосе Хераскова - стоило к нему внимательнее прислушаться - оно истекало тоже, и хотя он задавал ещё вопросы и рассказывал о ранних фильмах Верхувена (теперь я повёл себя умнее, не выболтал, что фильмы эти помню не хуже его), я простился в первой же благоприятной паузе. Всё же этот разговор, пустячный и бестолковый, меня окрылил, и когда на следующее утро я пошёл за молоком и встретил соседку - она поднималась мне навстречу по лестнице и разговаривала со своей собакой, - то поздоровался весело и первым. Обычно новые люди или люди, которых я помню смутно и боюсь с кем-либо перепутать, вгоняют меня в такую оторопь, что решение поздороваться (если, конечно, первыми не поздоровались они сами, тогда я отвечаю благодарно и быстро) я принимаю, когда оно лишается всякого смысла. Но эту молодую женщину перепутать с какой-либо другой не представлялось возможным, и не только из-за собаки.
- Здравствуйте, - ответила она, и её собака посмотрела на меня так, как собакам вовсе не положено смотреть на людей (из-за того, наверное, что я их перебил? невежливо встрял со своим приветствием); а потом они прошли, и я услышал конец прерванной фразы: - И прикинь, Корень, он мне будет нотации читать! Пре-тен-зи-и! Что? Ну так читал бы, если б ему позволили. Ни фуа, ни люа, а туда же!
Я споткнулся на ходу, и щёки у меня, наверное, запламенели. Не потому, конечно, что принял сказанное на свой счёт: "здравствуйте", "не стоит благодарности" и "всего хорошего" нотацией не назовёшь, а претензии - по этому пункту я был странно спокоен, коль скоро речь шла о претензиях не ко мне, а моих - но может, и зря спокоен, кто знает, кем мы выглядим в глазах соседей. Да, простите.
От бабушки у меня остался трёхтомный энциклопедический словарь 1955 года издания. Какие-то сведения в нём устарели ("теософия - одна из форм мракобесия реакционной буржуазии"), какие-то не то что устарели, но выглядят смешно ("Большую известность получила повесть "История кавалера де Гриё и Манон Леско" (1731), в которой описывается глубокая любовь молодого дворянина к незнатной девушке, развращённой светским аристократия, обществом времён Регентства"), какие - то устаревали и вновь становились актуальными ("Родина - исторически принадлежащая данному народу страна, которую этот народ населяет, развивая своё хозяйство и культуру, отстаивая свою независимость и свободу. Интересы Р. всегда близки и дороги трудящимся массам"), а большинству ("Стикс - в греч. мифологии река подземного мира, обиталища мёртвых; клятва водами С. считалась нерушимой клятвой богов"; "Стилет - небольшой кинжал с трёхгранным клинком") ничего не сделалось, ведь Стикс и стилет - это в любую эпоху Стикс и стилет. В конце третьего тома приведён краткий словарь иностранных слов и выражений, встречающихся (на соответствующем языке) в русской речи и литературе. Латинские, итальянские, французские, немецкие, изредка английские слова и выражения даны с транскрипцией русскими буквами, для удобства таких, как моя бабушка, да и я сам, потому что французское слово, например, я без транскрипции прочесть не могу. В детстве я их изучал и разучивал, гаг foi, ni loi - ни фуа, ни люа, ни чести, ни совести - было моим любимым. Оно звучало почти матерно, особенно в ушах моей учительницы русского языка, но его можно было произносить и бравировать, и чувствовать себя кавалером де Гриё, о котором лет через десять я получил более полные сведения, но душою всё равно остался при версии бабушкиного словаря. И вот теперь таинственная могучая сила совпадений кинула мне, мимоходом, сами слова и заключённый в них намёк, и я вновь, в который раз, ощутил, что не бывает пустых созвучий - ведь под совпадением подразумевается обычно случайность, необязательность, - а то, что бывает, именуемо нами "совпадение" только из страха перед судьбой и нежелания ей подчиняться.
Впрочем, это оптимистичный взгляд на проблему.
К. Р.
По роду деятельности пистолет мне не положен - а ведь это единственное хорошее, что есть в жизни шпиона (зри шпионские фильмы). Пистолет, собственно, и есть жизнь; это вокруг него всё время происходит что-то интересное: убийства, погони, предательства и короткие беспощадные романы с женщинами из конкурирующих фирм.
Я приписан, увы, к другому отделу. Ни беретта, ни красотка в красном кожаном пальто не внесут в мои монотонные будни лёгкую свежую нотку. Когда какому-нибудь психопату приспичит отправить меня к праотцам, я вряд ли найду весомые аргументы, чтобы его разубедить, - и если мой бумер подорвут, то другого у меня, пожалуй, и не будет. Это в том случае, если его подорвут без меня внутри и мне придётся думать о новом транспортном средстве. Так что лучше уж пусть подрывают вместе со мною - меньше проблем и разочарований. Вознесусь в столпе огненном - всё лучше, чем вопить и метаться по дороге. А что ещё можно сделать без ствола? Позвонить в МЧС?
Вот, кстати: невероятно раздражает слово "пушка", эта безмозглая калька "gun". Не в пример лучше "ствол", "волына", даже стародетское "пистоль". (По наблюдениям: "ствол" говорят менты, "волына" - уголовники.) Я пытался провести лингвистические исследования, но на волыне стал в пень: куда её возводить, не к "волынить" же? ("Волынить - тянуть на волах; в перен. зн. говорится о задержках и промедлении".) Быть может, некие одесские гангстеры двадцатых картинно медленно тянули стволы из-за пазухи… Говорили друг другу: "Сэмэн, кончай его, не волынь!" Потом, по закону экономии речевых усилий, эти слова как-нибудь во что-нибудь преобразовались… Ведь это всего лишь слова. С людьми и не такое происходит.
Я думал об этом, выходя из симпатичного свежеокрашенного здания местной администрации - что здесь было раньше? райком или исполком? забавно, что уже не помню, - и тут самонадеянная ловкая тень метнулась в сторону от моей машины. Я спрятался за деревом и стал наблюдать. Ну хороши! Средь бела дня, на стоянке перед районной администрацией! (Исполком, конечно же. Выполнявшиеся райкомом функции контроля и общего идеологического руководства перешли к ЗАКСу.) В теорию взрыва я мало верил, но в случайного воришку автомагнитол - ещё меньше.
День был такой ясный, невинный: цепляй бирку "золотая осень" и выставляй в музее. И я, допустим, в пейзаже, равноудалён от голубей и тинейджеров: "голова его по себе лежит, руки-ноги разбросаны". И мизинчик правой руки то ли кокетливо, то ли нагловато подкатился к клумбе с последними сумрачными бархатцами. Последний привет самурая. Будьте самураем, Константин Константинович.
Я покинул своё укрытие, тщательно осмотрел машину, завёл мотор, подождал, сел и поехал, приглядываясь, нет ли слежки. Меня не учили обнаруживать слежку и уходить от неё, обнаруживать и разряжать взрывные устройства, работать с химией - вообще ничему путному. Контора, вероятно, считает, что с человеком на моей должности не может произойти ничего криминального, а если вдруг и произойдёт, подыскать замену труда не составит. Больше чем агентов влияния, в Конторах всего мира сейчас только аналитиков. Ну этих везде как собак.