- А-га, - говорит Принцесса. - Прекрасно, начнём со словарей. Даль, Фасмер, Срезневский, РБС… Фразеологический… Орфоэпический… Иностранных слов… - Её глаза разгораются. - А словарь братьев Гримм не хотите? - Она благоразумно умалчивает, что в словаре братьев Гримм тридцать два тома и триста пятьдесят тысяч слов, и то издание, которым пользуется, всё проклиная, она сама, набрано готическим шрифтом. - Потом античка… Ну здесь немного, полок двадцать, если с позднейшими историками… - Принцесса (ей уже жарко от радости) снимает свитер. - Без позднейших историков никак нельзя, - добавляет она. - Хотя бы Гиббон, Моммзен, - она осекается, что-то вспомнив. - А какая у нас смета?
- Смета не ограничена. Ну-ка, покажи наколку.
На предплечье Принцессы вытутаирована надпись NOT FOR SALE. Когда наш супруг её увидел, то просто взбесился. Мама тоже взбесилась, но по-другому, из-за татуировки в принципе. Супруг, тот вник в суть и отчего-то почувствовал себя оскорблённым. Объяснять, правда, ничего не стал, но уж так смотрел… Ядовито. И с обидой.
- Нравится? - спрашивает Принцесса, подтягивая рукав.
- Ничего. А это правда?
- Я никогда не лгу.
Тать ухмыльнулся и промолчал. Когда мы, уходя, уже спускались по лестнице, он окликнул с площадки:
- Эй, Принцесса!
- Либо "эй", либо "принцесса", - говорит Принцесса не оборачиваясь. - Что-то одно.
- Начинаем послезавтра. В пятницу, тринадцатого.
Она всё-таки обернулась.
- Пятница, тринадцатое?
- Люблю этот день. Он приносит удачу.
- Что ж, - говорит Принцесса медленно, - вам понадобится.
Принцесса ещё долго кипела. "Корень, а ты заметил, как пэтэушник подстрижен? А рубашечка?"
"Чего, - подумал я, - Армани?"
- Армани не Армани, а только кто сейчас наденет шёлковую приталенную рубашку? Лёха он, видите ли! Да у тебя и на лбу написано, что ты Лёха, а не Дэвид Боуи! Скажи, Корень, он ведь подстрижен, в точности как Боуи на той обложке семьдесят шестого года, правда?
"А что, - думаю я, - это плохо?"
- Если сам Боуи - не плохо. А если, "как Боуи", и при этом Лёха, - ну?
"Чего "ну"? Ой, гляди, палочка!"
- Куда?! Корней, не смей в лужу! Не трогай, она грязная! Не лезь, дурак, глисты будут!
"Сама дура!"
- Ты меня будешь когда-нибудь слушать? Я с кем вообще разговариваю? Я вот думаю, были же примеры в истории, может, он действительно облагородится?
"Ага. Но зачем ему братья Гримм?"
- Правильно, сейчас он разбогател, а в следующем поколении просветится, а ещё в следующем - научится извлекать из просвещения радость. Следующее после следующего - это внуки, так? И у меня дед почти в лаптях ходил…
"Братья Гримм-то зачем?"
- Съездим в Крупу, с жучилами поговорим… Да не прямо же сейчас, тупица! Куда ты тянешь?
И вот, приходим домой, там Гарик. Смотрю: опухший какой-то, синячищи - били его, что ли? Супруг наш тучей принахмурился, а Гарик, когда брат мрачный, всегда начинает кривляться. В обычный день один неохотно спрашивает, другой ещё неохотнее отвечает, и оба горят надеждой поскорее разбежаться. А в неудачный словно радуются, что друг друга изводят. "Если бы я не обещал матери за тобой приглядывать…" - начинает старший. "То давно сдал бы во вторсырье", - отзывается молодой. "Теоретически у меня мог быть сын твоего возраста…" - "Повезло же кому-то не родиться".
И вот, беседуют они таким манером, тут мы. В кои-то веки нам обрадовались. Но ненадолго.
Слово за слово, и наш супруг фырчит уже на два фронта.
- Гарик, ты как? - спрашивает Принцесса.
- У него всегда всё в порядке, - вмешивается супруг. - Чёрт его не возьмёт, а Богу не надо.
- Ага, - куражится Гарик. - Я - лицо, которое не успело принять участия в преступлении по независящим от него причинам.
- В каком преступлении?
Гарик делает широкий жест.
- В жизни. В Покупании, Пожирании и попутном Истреблении. В том, что твой муженёк считает долгом перед Цивилизацией.
- Всё идёт к тому, что мой долг перед цивилизацией - поскорее купить шпалер.
Принцесса поднимает брови, Гарик фыркает.
- Шпалер? Кто так сейчас говорит?
- Нет, пусть, - заступается Принцесса за родную речь. - Это хорошо, когда много синонимов. В английском сленге и того нет, всё gun да gun.
- Очень даже есть, - говорит Гарик. - Gun - вообще не сленг. В сленге говорят steel и heater. Это как раз будет "ствол" и "шпалер".
- А "волына" как будет?
- "Волына" будет piece. А ещё есть gat для револьвера и bitch для крупнокалиберного обреза. В общем, у них больше.
- Piece в смысле "кусок"? - интересуется Принцесса.
- Ну да. Heater- "поддаватель жару", steel - понятно. Ay нас "железо" - это механизмы всякие: машины, там, компьютеры. Чудно?
- Ну и зачем тебе, Костя, heater?
- Пригодится, - отвечает наш супруг холодно. Лингвистические пояснения он слушал внимательно, а теперь делает скучные глаза и играет часами. Есть у него такая привычка: он даже ремешок не плотно затягивает, чтобы часы свободно ездили по руке над кистью.
- Скучаешь по опасности?
- Нет. Но ясности не хватает.
- Никогда бы не подумала, что ты смотрел этот фильм. А про уровень ущерба помнишь?
Наш супруг кивает.
- Уровень ущерба? - спрашивает Принцесса официальным важным голосом.
- Все убиты, - отвечает он.
- Это Бонд, что ли? - спрашивает Гарик. От него отмахиваются.
- А какой там Макс фон Зюдов! - восклицает Принцесса.
- Да. "Кондора я прошляпил, значит, Вике бесплатно".
- Только жаль, что так смешно заканчивается, - говорит Принцесса с грустью. - Пойти за справедливостью в газету - это финал для чёрной комедии, или какая-то уж абсолютная драма.
- А куда ему было идти?
- Фон Зюдов ведь сказал, куда.
- Ты не понимаешь, милая. Этот человек не был убийцей, его и не растили в убийцы. Он сидел и анализировал книжки.
- Но ведь у него получилось?
- Один раз, милая, один раз.
- Там таких разов за три дня -
- Я это и имел в виду. Даже самые насыщенные и удачные три дня - далеко не вся жизнь.
Гарик обмякает на диване и начинает похрапывать. Лицо становится потерянным, как у избитого ребёнка. Я пристраиваюсь поближе, слушаю, как стукает Гариково сердце.
- Скотина, - говорит наш супруг без выражения. - Придётся везти.
- Не о везении речь. Я о Кондоре. Это вопрос призвания. Сидел, анализировал книжки - а потом события показали, кто он такой на самом деле. Оставь, пусть спит.
- Незачем его приваживать. Эта публика так и норовит подохнуть на чужой жилплощади.
- Костя, - говорит Принцесса сухо, - он же твой брат.
- О своих сёстрах вспомнить не хочешь?
- Они всего лишь единокровные. А потом, ты сравнил брата с сестрою.
Они без радости смотрят друг на друга, и Принцесса сквозь зубы замечает: "В конце концов, это не моё дело", а супруг сквозь зубы ответствует: "Совершенно верно".
Не дожидаясь продолжения, я скоренько убрался прочь. Пошёл в кабинет, и уже на том диване, завернувшись в плед, сделал попытку. Проанализировать. Платок, Лёху, мотивы молодого маминого гада. Анализировал-анализировал, да и забылся в объятьях Морфея. Как-то это сопряжено.
К. Р.
Мерзкий человечек. В тёмных очках.
Да, признаю, что проклятые очки лишили меня всякого равновесия. Даже при ослепительном, всё оправдывающем солнце - на белых пляжах, в белых горах - я кошусь на них с подозрением и опаской; этот же шут гороховый стоял посреди серенького, больного близким дождём дня. Север, осень, деклассированная молодёжь - и он.
О, конечно, если смотреть вскользь, бездумно, самый обыкновенный. Средних лет, средней комплекции, среднего всего. Лицо кому-нибудь (вскользь, бездумно) показалось бы даже приятным. Высокий лоб, ровный нос, ровный подбородок. Но рот… рот сжат в шнурочек и скошен… И эти огромные очки как будто прямо надо ртом… Плохо прикрытые, плохо прилаженные к лицу, были в них Умысел, Злокозненность.
Он прошёл мимо, на ходу дёрнулся и как-то странно кивнул - не как знакомому или смутно опознаваемому соседу, а со слабой угрозой, с намёком - и что-то буркнул сквозь зубы. Я всё ещё глядел ему вслед, когда он резко изменил направление и кинулся в кусты. Сперва из кустов - шуршал там, шевелился - он смотрел на меня, потом, обнаглев, высунулся и уставился в упор.
А! Гляди, гляди - дыры не прожжёшь! Я чувствовал ярость, впервые отчётливо понимая, какое же это весёлое и холодное чувство, сродни зимним снежным забавам. Мороз обжигает щёки, снег - руки, а внутри горишь, горишь. И так-то радостно, так легко на душе, так светло. Я поднял руку, изображая пистолетик, прицелился и громко крикнул: "Паф!" Может, стоило крикнуть: "Бэнг-бэнг!", - но вышло неплохо.
Шизофреник
"Любви вам и фарта!" - прощается диджей. "Инфаркта?" - переспрашиваю я у плеера и краснею: ведь я же не вполне честно ослышался, я наполовину ослышался, наполовину пошутил - и надо же, какая стыдная, нехорошая вышла шутка. Диджея, допустим, не могло обидеть брошенное в пустоту на другом краю города словцо, да и сам он, если на то пошло, часто и зло высмеивал звонивших ему слушателей, их простодушные туповатые фразы и замедленную реакцию, но какое право шутить имел я, последний среди последних, порочный, больной? Я заметался по комнате. Да, да, рубашка не без складок, совесть не без пятна - но нельзя множить пятна злонамеренно.
Вдруг телефонный аппарат наполнил мой мирок звуком и живым, и механическим (ведь выражение "телефон ожил", часто встречаемое нами в книгах, потому так пугает своей точностью, что прямо указывает на противоестественность подобного звука, полностью отличного от звонка, например, будильника и даже звонка в дверь - хотя звонок в дверь ближе к нему своей сосредоточенностью, обещанием беды, флюидами чужой и сильной, и необязательно доброй воли). Да, простите.
- Приветик. Не спите ещё? Простите, что разбудил.
Все три фразы Херасков произнёс залпом, словно между второй и третьей мне удалось втиснуть невежливое утверждение, что я да, сплю, и он меня да, разбудил. Однако я не спал.
- Поговорите со мной, Шизофреник, о чём-нибудь, не имеющем отношения к жизни. Представьте, что это фильм и мы в нём - персонажи.
- А мы будем персонажи какого режиссёра?
- Я бы скорее спросил: персонажи фильма в каком жанре. Может, классический нуар? Ч/б, шум воды, блестящий мокрый асфальт, стойка бара, бухло, Хэмфри Богарт в плаще и шляпе - и с полей шляпы капает в стакан, и дождь будет идти вечно.
Он говорил быстрым весёлым голосом (то, что называется "оживлённо"; тоже странное определение; выходит, про неживой телефон можно сказать "ожил", и про живого человека - можно; но чем же человек был до того, как ему выпало "ожить" или, скажем, "оживиться" - явно не мёртвым). Да. Значит, быстро и весело.
- Я не люблю Хэмфри Богарта, - признался я. - Да и дождь не может идти вечно.
- О как. "Ворон". Нет, давайте всё же что-нибудь реалистичное. Вы в прошлый раз хвалили "Чёрный георгин" Де Пальмы.
Господь с тобой, подумал я, что реалистичного в "Чёрном георгине"? Разумеется, сомневаться вслух я себе не позволил. Я был так счастлив, что он позвонил - позвонил! сам! - что сумел отогнать в закоулки и подвалы страшную мысль (и она не просто грозила карой, но уже была ею) о том, что происходит, когда интересы истины приносятся в жертву счастью.
- В "Чёрном георгине", - сказал я уныло, - убили не того. Настоящий герой там не тот, который хороший, а тот, который плохой. Но даже если он плохой, это неправильно. Героя не должны убивать. Хотя бы в произведениях искусства.
- А как же катарсис?
- Да, - сказал я, - это меня всегда удивляло. Почему человеку для очищения души обязательно нужна чья-то смерть?
Он засмеялся. Помилуй Бог, я не говорил ничего смешного, я не хотел кривляний и фарсов - а теперь слушал сдавленную злую хохотню, словно и не Херасков смеялся, отмщая мне этим смехом, - от грязи дна адова - попранные Интересы Истины.
- Без трупа никак. Слишком уж будет нерекламно.
- В "Веке невинности" не было трупов, - сказал я, стесняясь.
- Ага. Там всего лишь убили любовь.
Это заявление меня потрясло. Я считал поведение героев "Века невинности" образцовым, хотя сам рассуждал о ситуации вчуже (ах! мне ли было примерять на себя жизнь, в которой Любовь и Долг крушили всё вокруг пудовыми дубинами, и всё-таки мир устоял - потому, быть может, что и долг в нём оказался любовью). И я сказал Весьма Непринужденно, обмирая от собственной наглости:
- Вы спорщик, мой дорогой, признайтесь. Вам это нравится, кровь будоражит. А я люблю беседовать.
"С кем это ты беседуешь? - тут же встряла совесть, - с зеркалом и радиостанциями? И даже им что ты можешь сообщить такого, что, будь оно услышано, могло бы вызвать заинтересованный - не скажу доброжелательный - отклик? Очнись!"
- Сам не знаю, как так получается, - сказал между тем Херасков, вежливо скрыв удивление, раздражение или гнев, которые он должен был почувствовать при моей выходке. - Начинаешь спокойно и именно, как вы заметили, с беседы. А в сознание приходишь в отделении милиции. - Он что-то обдумал. - Не бойтесь.
Мне показалось слишком глупым говорить "а я и не боюсь", поэтому я сказал "спасибо".
- А вот, к примеру, диалог. Диалог - это разве беседа? Это обмен либо шутками, либо оскорблениями. Когда политики говорят, что оппонент не желает вступать в диалог, подразумевается, что оппонент не хочет заслуженно получить по рылу. А кто бы захотел?
- Но если заслуженно.
- Это тот, кто бьёт, всегда думает, что заслуженно. Иначе зачем бы он стал трудиться?
Он сказал это очень недобро и, как я догадался, неспроста, очевидно ожидая моей реакции. Я был бы и не прочь отреагировать, только не мог выбрать, как. Сказать, что человек бьёт кого-либо просто потому, что ему нравится бить и он не считает удовольствие за труд? Это была бы злая и несправедливая клевета (которую худшая часть моей души порою считала правдой, и тогда с душою приходилось бороться до изнеможения - у! души такие сильные, особенно их худшие части, сплошь мускулы и сталь, - и не всегда я знал, кому из нас досталась победа). Или сказать, что беда людей в том, что они действуют в интересах справедливости, не понимая толком её природы? Или, напротив, всё мы понимаем - очень хорошо понимаем, до рвоты - и свирепствуем, влекомые отчаянием?
Я сказал:
- Как в "Догвилле"?
Херасков начал с того, что глубоко вздохнул. Точнее, издал странный звук: вздох, шипение, фырканье, всё сразу. Если это была реакция на меня, можно было вешать трубку и искать верёвку, чтобы повеситься самому.
- Я, помню, придумал для "Догвилля" рекламный слоган, - сказал он наконец. - "БЕИ ЛЮДЕЙ ПО РУКАМ СРАЗУ - И ТЕБЕ НЕ ПРИДЁТСЯ УБИВАТЬ ИХ ПОТОМ". Это фильм о том, что нужно быть последовательным: либо ты милосерден, либо справедлив. И с милосердием лучше бы не связываться. Вы угадали кощунство? Это ведь издёвка над Евангелием и Господом нашим Иисусом Христом.
- Не над Христом, а над человеком, который возомнил себя Христом… а когда устал от крестных мук, решил, что проще быть не Христом, а Саваофом.
- А я был счастлив, когда она их поубивала. Что вы там говорили о катарсисе?
- Никакого катарсиса в "Догвилле" нет, - запротестовал я. - Есть облегчение и радость от победы справедливости, но это злая радость, потому что победило, как ни крути - хотя и справедливо победило, - зло. То есть если считать, что за унижение, муки и утраченные иллюзии справедливо отплатить смертью.
- Речь не о мести, а о наказании.
- О нет, люди никогда не наказывают. Наказывают не люди.
Пытаясь сформулировать как можно точнее, я добился только усиления двусмысленности. Существовал третий вариант: "не люди наказывают", но выступать с ним было поздно, поскольку Херасков - учитывая возможность того, что он с первого раза понял именно то, что я пытался сказать, - мог заподозрить, будто я считаю его тупым, коль так упорно кручу словами. Интересы истины, безусловно, требовали, чтобы он скорее заподозрил, нежели понял превратно. К несчастью для них и счастью для меня, Херасков заговорил о другом.
- Вы сказали, что зло победило справедливо. Так бывает?
- Почему же нет? Справедливость сама по себе не является добром, вы ведь сами противопоставили её милосердию. Это просто инструмент. Оружие.
- Почему тогда душа просит этого оружия?
"Чтобы быть вооружённой", - проглотил я ответ.
Мне представилась душа, вооружённая пистолетом или даже АК. Измученная, с грязным непреклонным лицом, она спускалась с холма в солнечном враждебном пейзаже, и в такт движению качалось чёрное сияние автомата.
- Я не знаю, как объяснить. Откуда мне знать? Это оружие, или хлеб, или воздух - преступники ведь тоже едят и дышат? - или вещество, из которого сделаны сны… Сплошь и рядом говорят о чём - либо: "жестоко, но справедливо", - разве о добре так скажут?
- Зато говорят, что "добро должно быть с кулаками".
Я имел представление о людях, которые так говорили, и об их кулаках, если на то пошло, тоже. И я вспоминал, слушая продолжавшего говорить Хераскова, и больше не пытался вставлять осмысленные реплики, вставляя только "да-да" и "ах", "ах", впрочем, со всеми предосторожностями, потише, пореже, потому что человек, который в телефонном разговоре то и дело вопит "ах!", был не тем образом меня, который врач предписал создавать в рамках усилий по Социальной Адаптации.
Но не ахать вовсе я тоже не мог, поскольку в противном случае пришлось бы говорить (ведь на одних "да-да" далеко не уедешь) "ну и" (звучит невежливо), "вот как" (вызывающе), "мммм" и "угум" (нечленораздельно).