Такое было правило в нашей семье. Если случалась какая заваруха, на орехи получали все, кто хоть как-то замешан. Папаша выходил с таким видом, который ясно говорит: у меня был адский денек, и я пришел домой не затем, чтобы разбираться тут с вами. И отвешивал нам то по уху, то по ребрам. Без всяких рассусоливаний. Если прилетало Рубу, то и мне прилетало. И потому, как бы жестоко мы ни дрались, это не шло дальше нас двоих. Обычно нам своих тумаков хватало. Уж точно мы не жаждали добавки от отца.
– Ладно, ладно, – когда мы укрылись в ванной, я налетел на Руба: – Че за фигня, это за что ты меня, вообще?
– Не знаю.
– Не ври. – Я уставился на этого олуха. – Ты отсушил мне ногу без всякой причины? Это дичь какая-то, дичь.
– Знаю.
Он скалился, и тут я не выдержал и спихнул его в ванну, и попробовал задушить, но ничего не вышло – Сара дубасила в дверь.
– А ну вылазьте!
И бдыщь, бдыщь!
– Ладно!
– Сейчас же!
– Ладно!
По дороге в школу нам попались приятели Руба.
Саймон.
Джефф.
Сыр.
Они все были приглашены вечером на то, что у нас в доме зовется игрой в "один кулак". Она так зовется потому, что у нас в гараже только одна пара боксерских перчаток, и, в общем, эта игра – боксерский поединок, когда у каждого только одна перчатка. "Один кулак".
В ту же среду мы и поиграли, с большой охотой. С великой охотой. Охотой бить. И получать. И не попасться – даже если для этого придется пожертвовать общением с семьей. В смысле, просто удивительно, как ловко можно спрятать фингал, сидя в темном углу гостиной.
Руб левша, и поэтому ему лучше, когда достается левая перчатка. А мне правая, на мою основную руку. Раундов три, и победитель определяется по справедливости. Бывает, победителя определить легко. Бывает – не очень.
В тот вечер мне особенно не повезло.
Мы взяли перчатки, пошли на задний двор, и первый бой был наш с Рубом. Когда я против Руба – это всегда лучшие схватки. Без правил. Всего лишь одна хорошая плюха от меня, и Руб не на шутку ярится и старается меня вырубить. Одна хорошая плюха от Руба – и у меня в голове небо, в легких – облака. Я всегда просто старался устоять на ногах.
В общем, Сыр вяло объявил: "Динь-динь", – и бой начался.
Мы кружили по нашему куцему двору, наполовину бетонному, наполовину травяному. Городской ринг, не намного просторнее настоящего боксерского. Отскакивать особо некуда. Опять же бетон, жесткий…
– Ну-ка…
Руб сделал выпад и финт, будто бьет в голову, и прошел мне в ребра. А потом и на самом деле хлестнул в голову, свистнул над ухом. Тут я увидел, что он открылся, и щелкнул прямо по носу. Хорошо попал. Молодец.
– Йоу! – обрадовался Саймон, но Руба так просто не сбить. Он опять наступал, без страха, и не реагировал на мои петушиные прыжки. Нырнул и залепил мне в глаз. Я блокировал и выстрелил сам. Руб уклонился, развернул меня и швырнул на стену, потом вытянул на середину. Оттеснил. Выманил на траву и крепко саданул в плечо. Да. Попал. Неплохо так. Будто мне сустав топором раскроили. В следующий миг моя голова мотнулась от его левой. Его перчатка прилетела мне прямо в подбородок.
Крепко.
Ну и все.
Небо перекувырнулось.
Я вдохнул облака.
Земля пошла волнами.
Земля.
Земля.
Я махнул боковой.
Мимо.
Руб смеялся из-под этой своей разросшейся бороды. Он засмеялся, едва я упал на колени и привстал лишь затем, чтобы скорчиться на траве. Пошел счет, со смаком. Руб:
– Один… два… три…
Когда я поднялся, и вопли Саймона, Джеффа и Сыра перестали сливаться в общий гул, через несколько ударов первый раунд закончился.
Я сел в угол двора в тени.
Второй раунд.
Все было почти как в первом, только в этот раз Руб тоже разок не устоял на ногах.
В третьем раунде был зверский бой.
Мы оба молотили как заведенные, я помню, что семь или восемь раз проходил Рубу в ребра и сам словил по крайней мере три хороших удара по скуле. Свирепо. Наши соседи слева держат попугаев в клетке и карликовую собачку. Птицы верещали из-за забора, а собачка лаяла и прыгала на ограду, пока мы с братом мутузили друг друга до отключки. Его кулак огромным бурым пятном летел и летел вперед на длинной ручище, колотя по мне и со свистом плюща мое мясо об кости. Все стало зеркальным, зыбким и тряским и потихоньку заволакивалось густо-оранжевым, и я почувствовал металлический вкус крови, ползшей из носа мне на губу, по зубам на язык. Или у меня во рту кровоточило? Я не знал. Ничего не знал, пока опять не скорчился на траве, чувствуя только дурноту и понимая, что сейчас меня вырвет.
– Один… два…
На этот раз счет для меня ничего не значил.
Я его и не слушал.
Все, что я мог, – это сидеть, привалившись к забору, и приходить в себя.
– Живой? – спросил через полминуты Руб. Жесткие вихры завешивали ему глаза.
Я кивнул.
Живой.
Потом дома я оценил ущерб, и дело было так себе.
В носу крови не было. Оказалось, все же во рту, и еще фингал был. Неслабый.
Такой не спрячешь. В первый день не спрячешь. Бесполезно. Мама нас убьет.
Что она и сделала.
Раз глянув на меня, она спросила:
– И что с тобой случилось?
– А, ничего.
Тут она увидала Руба с чуть подраспухшей губой.
– Эх, мальчики… – Она покачала головой. – Тошно от вас, вот не вру. Можете хоть неделю не вдруг друга не жучить?
Нет, мы не могли.
Мы жучили друг друга беспрестанно, хоть боксом, хоть пиная свернутые в мячик носки в гостиной.
– Значит, держитесь пока порознь, – приказала мама, и мы послушались. Ее мы старались слушаться изо всех сил, потому что она – боец, она зарабатывает уборкой в богатых домах и еще у нас надрывается, чтобы тут было все норм. Нам совсем не в радость, если она из-за нас огорчалась.
Но огорчения еще предстояли.
На следующий день все повернулось еще хуже: некоторых учителей слегка встревожило состояние моего лица и то, что на нем раз в пару недель стабильно возникает то синяк, то ссадина, то царапина. Они стали мне задавать все эти окольные вопросы, как оно у нас дома, как я лажу с родителями и все такое прочее. Я отвечал, что я со всеми отлично лажу, а дела дома как всегда. Хорошо, в общем.
– Точно? – не унимались они.
А зачем бы я стал врать? Может, надо было сказать им, что я на бегу треснулся об косяк или свалился с лестницы. Смешно было бы. Так-то я им говорил, что увлекаюсь боксом на досуге, но пока еще не достиг большого мастерства.
Ясно, что они мне не поверили: в четверг матери позвонили из школы, предложив прийти на беседу с директором и инспектором по семье.
Она пришла в пятницу на большой перемене, предупредив, чтобы мы с Рубом тоже явились.
У дверей кабинета, перед тем, как туда войти, она приказала нам:
– Ждите тут, и ни с места, пока я не позову.
Мы кивнули и сели, и минут через десять она выглянула и позвала:
– Ну-ка зайдите.
Мы зашли.
Директор и инспекторша встретили нас слегка удивленными и какими-то брезгливыми взглядами. Строго говоря, и мама тоже, и причина стала ясна, когда она вытащила из сумки наши перчатки и сказала:
– Ну, надевайте.
– Ой, мам… – воспротивился Руб.
– Нет, нет, нет, – настаивал директор, мистер Деннисон, – нам очень интересно посмотреть.
– Давайте, мальчики, – подзуживала мама, – не стесняйтесь…
Но в этом и был замысел. Смутить нас. Унизить. Застыдить. Это сразу стало ясно, едва мы надели перчатки.
– Мои дети, – сказала мама директору, и потом нам: – Мои сыновья.
На лице у нее было самое горчайшее разочарование. Казалось, она вот-вот заплачет. Морщинки вокруг глаз темнели пересохшими руслами рек, ждали. Но вода не пролилась. Мама сидела и смотрела. Мимо нас. А потом, прицельно, – на нас; и вроде как собралась плюнуть нам под ноги и отречься от таких детей. И я на нее не обиделся.
– Вот чем, значит, они занимаются, – сказала она директору с инспекторшей. – Прошу прощения за этот цирк, что вам пришлось потратить на него время.
– Все в порядке, – успокоил ее Деннисон, и мать пожала руки и ему, и тетке-инспектору.
– Извините, – еще раз сказала она и вышла за дверь, даже не взглянув на нас. Оставила стоять в этих перчатках, как двух нелепых обезьян среди зимы.
Не спрашивайте, почему, но я в России, еду в автобусе по Москве.
В автобусе давка.
Он едет медленно.
Лютый дубак.
Рядом какой-то парень сидит у окна и везет какую-то крысообразную зверюгу, которая шипит на меня, стоит мне только на нее глянуть. Парень толкает меня локтем, что-то говорит и смеется. Я спрашиваю его, правда ли это Москва (я ведь, понятно, там не бывал), он заводит со мной длинный многословный разговор, что само по себе чудо, ведь я не могу ответить ему ни слова по причине незнания языка.
Чувак невероятный.
Трещит.
Смеется и под конец он начинает мне нравиться. Я смеюсь над каждой его шуткой. Что парень шутит, я понимаю по его лицу.
– Медленный автобус, – говорю я, но он, конечно, ни фига не понимает.
Россия.
Можете вы мне сказать, что, господи ты боже мой, я делаю в России?
В автобусе дубак – я говорил, нет? Да? Ну вот, дубак еще какой, и все окна застыли.
Зябко.
Я ежусь на сиденье, но потом больше не могу терпеть.
Встаю.
Пытаюсь встать, но будто приклеился к сиденью. Будто по-настоящему примерз.
– Вставай, – говорю я себе, но не могу. Не могу!
Тут я вижу, как сквозь толпу кто-то ковыляет к нам по проходу.
Ой, нет.
Не надо.
Это старушка, и поскольку я в России, я понимаю, что здешние старушки никому не дают спуску. А хуже всего, что она смотрит прямо на меня. На меня.
– Помоги встать, – прошу я соседа, но он не реагирует. Более того – отворачивается поспать, расплющивая свою крыску по стеклу. Та сдавленно шипит.
А старушка идет.
Нет.
Это кошмар.
Она кривится и смотрит мне в глаза, взглядом приказывая освободить место.
"Вставай!" – мысленно ору я. Но не могу, и она…
Подходит.
– Ну-ка! – начинает она, и дальше ее уже не остановить. Она плюется русскими ругательствами мне в лицо и трясет кулаками. Яростно хватает ручонками за одежду и пытается поднять и вышвырнуть с сиденья.
– Простите! – скулю я, но бабка – просто само бешенство, так и наскакивает.
Позже я сижу в проходе на полу, а кусок моих штанов по-прежнему на сиденье, прилип. Тетка лет сорока, понимающая по-английски, говорит мне:
– Не надо было оскорблять эту леди, паренек.
– И не говорите, – соглашаюсь я, пытаясь не касаться голой кожей ледяного пола.
Старушка брезгливо ухмыляется сверху.
5
Это важная глава.
По крайней мере мне так кажется.
Синяки прошли у меня быстренько, и следующий отрезок своей жизни я слонялся без дела. События назревали. Они существовали где-то за пределами размеренного и огороженного существования, которое я вел. Где-то там: не ждали, а просто были. Сложились. Ну, может, самую малость раздумывали, подтянусь ли я к ним.
Может, я и глупости горожу.
Ну в общем.
Происшествия, которые произошли, заключались в том, что в субботу на работе у отца я познакомился с девушкой.
Она была что-то с чем-то, клянусь вам.
В тот раз я все утро копал траншею под домом где-то километрах в пяти от нашего дома, и я сдох. Сдох к обеду.
Я весь устряпался в грязи, а шею от рытья внаклон свело и заклинило. Когда я выбрался из-под дома, поодаль стояла девушка. Она была с матерью и с отцом и такая настоящая, что я чуть не подавился пустотой в горле. С меня ростом, такая она была, с мирным и настоящим лицом. Когда мы знакомились, она улыбнулась мне настоящими губами и настоящим голосом сказала:
– Привет!
Я вытер правую ладонь об штаны и поздоровался со всеми за руку. Мать. Отец. Девушка.
– Мой сын, Кэмерон, – сказал им папаша, пока я выползал на свет, вытрясая грязь из волос. И могло показаться, будто он даже где-то рад, что я ему помогаю.
– Дбрдень, – сказал я, подойдя, и тут отец повел взрослых типа на экскурсию, показать, что мы натворили на их территории. Эти люди затеяли довольно серьезное строительство, от которого чуток урезался двор. Ну а так, дом у них был симпатичный.
И вот девушка.
– Ребекка, – представила ее мать.
Пока старик демонстрировал достижения, я оставался с ней наедине.
Что мне надо было делать?
Заговорить?
Выждать?
Сесть?
В общем, постояли мы с минуту, а потом сели на такие вроде как шезлонги. Я смотрел в сторону, потом смотрел на нее и опять в сторону.
Ну и животное.
Умел найти подход к дамам, а?
Наконец, когда уже вот-вот и было бы поздно и уже возвращались родичи, я сказал ей таким идиотски тихим голосом: "Мне нравится тут работать", – потом тишина, и мы оба немного посмеялись и подумали: "Вот же ерунду сказанул".
Мне нравится тут работать. Мне нравится тут работать. Мне нравится. Тут работать. Мне. Нравится тут работать.
Повторял это про себя и думал, понимает ли она, что я на самом деле имел в виду.
Я думаю, она понимала.
Ребекка.
Хорошее имя; и как бы мне ни нравилось спокойствие у нее на лице, голос мне понравился еще больше. Я запомнил его и пустил звучать внутри меня. Этот вот ее "Привет". Нелепо, я понимаю, но когда опыта общения с женщинами кот наплакал, как у меня, берешь, что можешь.
Это длилось до самого вечера. И даже работа меня почти не тяготила, ведь теперь у меня была Ребекка. У меня был ее голос, его настоящесть, и это обезболивало все остальное. Обезболивало волдыри, вздувавшиеся на ладонях под пальцами, и затупляло лезвие, висевшее над моим хребтом.
"Привет", – сказала она. "Привет", – и она смеялась вместе со мной, когда я сказал глупость. Такое уже бывало, чтобы девчонки смеялись надо мной, но редко приходилось и мне смеяться с такой девчонкой вместе. И чтобы было легко, когда за плечом город, а твое лицо так близко к девчоночьему лицу, что тоже редко. Она дышит, она видит – и она настоящая. И это было самое здоровское. Она была куда реальнее зубной сестры, потому что не сидела за стойкой и не получала жалованье за то, что любезничает с посетителями. И уж конечно реальней женщин из каталога, потому что я никогда бы не разорвал эту девочку на клочки. И немыслимо было, чтобы я посмел обидеть ее, обругать или спрятать под кроватью.
Глаза. Живые глаза. Мягкие волосы, струящиеся по спине. Прыщик на виске, там, где начинаются волосы. Красивая шея, плечи. Не королева. Не из таких. Вы поняли, не из тех.
Она была настоящая.
Позже она играла музыку – не такую, чтобы мне сильно понравилась, но от этого стала еще реальнее. От всех этих дел я даже разулыбался отцу, когда он прикрикнул на меня за то, что я не там начал копать.
– Извини, пап, – сказал я.
– Вот там копай.
Интересно, понял ли он. Сомневаюсь. И непохоже было, что он просек, когда я спросил, придем ли мы через неделю.
– Ага, придем, – ответил он без выражения.
– Отлично, – но это я сказал только себе.
Немного погодя я спросил:
– А как этих людей фамилия?
– Конлон.
Ребекка Конлон.
Но что меня особенно шибануло – я внезапно стал молиться. Я молился о Ребекке Конлон и ее семье. И не мог удержаться.
– Прошу, благослови Ребекку Конлон, – то и дело взывал я к Богу. – Пусть у нее все будет хорошо, хорошо? Пусть у нее и в ее семье все будет нормально сегодня вечером. Больше ни о чем не прошу. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
И я крестился, как крестятся католики, а я ведь и не католик даже. Я не знаю, кто я.
Всю новую неделю я молился и постоянно проверял, помню ли я ее лицо и голос.
– Я бы ее не огорчил, – твердил я Богу, – не огорчил бы.
И меня прямо разрывало между любовью к ее лицу и телу и любовью к ее голосу. У нее в лице читался характер, без вопросов. Сила. Мне это нравилось. Я безусловно любил ее шею и горло, плечи и руки, ноги. Все это любил, – но голос!
Голос у нее слышался из какого-то тайного места внутри. Такого, которое, как я наделся, не всякому показывают.
Надо было понять: какая часть Ребекки меня интересовала больше всего? Ее красота или нутряная настоящесть, что прямо-таки зримо излучалась наружу?
Я стал бродить по улицам, чтобы только подумать о ней, чтобы воображать, чем она сейчас занимается, не вспоминает ли, случаем, обо мне.
Это превратилось в пытку.
– Боже, думает ли она обо мне? – вопрошал я у Бога.
Бог не отвечал, и я оставался в неведении. Я знал только, что иду вдоль дороги параллельно машинам, а те смеются, проезжая мимо. Толпы народу вываливали из автобусов и поездов и, не замечая меня, шагали по своим делам. Но мне было до лампочки. У меня была Ребекка Конлон. Все остальное не имело такого уж значения. Даже дома, препираясь с Рубом, я не волновался. Не заводился, не нервничал, потому что она все время была где-то рядом, в моих мыслях.
Радость.
Ее ли я чувствовал?
Иногда.
А потом меня пихали в ребра сомнения и трезвые мысли о том, что она вообще не думает обо мне. Так могло быть, ведь никогда не получается, как должно. Милая девушка вроде нее запросто найдет себе кого-нибудь намного лучше меня. Кого-нибудь получше балбеса, который замышлял дурацкие ограбления на пару с братцем, не удержался на работе в газетном киоске и опозорил свою мать.
Бывало, я представлял Ребекку голой, но всегда вскользь. Я ее хотел совсем не только так. Честно.
Мне хотелось отыскать то место, где рождался ее голос. Вот чего хотелось. Хотелось быть с ней славным. Радовать ее, и я молил, чтобы это мне удалось. Но мольбы никуда не приводят. Я знал, но все равно мысленно молил, пока считал часы до возвращения к ней.
Разное происходило на неделе, которая будет в следующих главах, но сейчас, в конце этой вот, я должен рассказать, что было, когда мы с отцом прибыли к Конлонам в следующую субботу.
Случилось вот что.
Сердце у меня колотилось через край.
Одна из них вернулась.
Представляете?
Вот это наглая.
Поняли, о ком я? Одна из тех каталожных женщин в купальниках, и она подходит ко мне у нас на кухне.
Обольстительно.
Тут затхло и сумрачно. Потно.
– Привет, Кэмерон.
Она приближается, подвигает стул, чтобы сесть прямо напротив меня. Мы касаемся друг друга коленями – так близко она подошла. Ее улыбка явно что-то означает. Угрозу? Похоть? Чувственность?
Как может мне такое сниться?
Сегодня?
После того, что происходило в последние дни?