Где-то в половине девятого в комнату вошел Руб, и что-то было не так. Что же?
Борода исчезла.
Когда он явил семье свое очеловеченное лицо, раздались хлопки и вздохи облегчения. Конец звериному обличью. Конец звериным повадкам.
А я все еще слышал, как Брюс Паттерсон отвечает мне, что он давал слово никогда не обидеть мою сестру. Наш разговор не отпускал меня, даже во время отменно кровавого фильма по телику, который я высидел. Голос Брюса звучал у меня в голове, и я все думал, обидел бы я когда-нибудь Ребекку Конлон, если, конечно, она вообще позволила бы мне быть рядом. А ночью на меня охотились.
Мы в джунглях, я с ней. Лица ее не видно, но я знаю, что со мной Ребекка Конлон. Я тащу ее за руку, и мы несемся, обегая кривые деревья, чьи пальцы – ветки, растопыренные под серым небом как трещины по потолку.
– Быстрей, – подгоняю я.
– Зачем? – она в ответ.
– Затем, что он уже близко.
– Кто близко?
Я молчу, потому что не знаю сам. Единственное, в чем я полностью уверен, – сзади по джунглям нас догоняет топот. Я слышу, как ломятся за нами вслед.
– Бежим, – вновь зову я ее.
Мы выбегаем к реке и бросаемся в воду, торопливо бредем через ледяной поток.
Я замечаю что-то на другом берегу выше по течению и тащу Ребекку туда. Там пещера, она спряталась над водой среди мощных деревьев.
Лезем внутрь. Без слов. Без всяких "Туда".
Она улыбается облегченно.
Я этого не вижу.
Просто знаю.
Мы садимся в дальнем углу пещеры, нам слышно, как снаружи задумчивая речная вода катится вниз, вниз. Медленная. Настоящая. Знающая.
Ее смаривает.
Сон.
– Все нормально, – успокаиваю я ее и чувствую ее в своих объятиях.
У меня глаза тоже пытаются спать, но нет. Они упрямо бдят, а время змеится вперед, и наваливается тишина, словно отмеренная мысль. Я даже реки уже не слышу.
Как вдруг.
Силуэт на входе в пещеру.
Сделав пару шагов, замирает.
Видит.
Нас.
Он вооружен.
Смотрит.
Улыбается.
Даже не видя его лица, я знаю: улыбается.
– Что тебе надо? – я, хоть мне и страшно, спрашиваю спокойно, чтобы не разбудить девушку, которую обнимаю.
Силуэт безмолвен. Шагает к нам. Медленно. Враскачку. Нет.
Раздается звук, будто режут ткань, и на конце оружия в руке чужака курится дымок. Дым поднимается к его лицу, окутывает. Я понимаю, что случилось страшное, и Ребекка Конлон чуть пошевелилась у меня на руках.
Чиркает спичка.
Свет.
Я смотрю на Ребекку.
Вот!
Оно как.
Она ранена, это точно: я вижу кровь, она капает из ее сердца. Медленно. По-настоящему.
Я поднимаю глаза. Тот держит зажженную спичку, и я вижу его лицо. Глаза, губы, гримаса – это мои глаза, губы и гримаса.
– Ты же слово давал, – говорю я ему, а затем визжу, стараясь проснуться. Мне надо проснуться и знать, что я никогда не сделаю ей больно.
13
В субботу мы с отцом, как всегда, отправились на работу к Конлонам.
Пожалуй, не буду вас томить (даже если вам до сих пор не все равно), а с порога сообщу, что в этот раз она была дома – и ослепительна, как всегда.
Я все ковырялся под домом, и тут она возьми и появись.
– Привет, на прошлой неделе тебя не хватало, – сказал я ей и тут же мысленно себя обругал: фраза вышла такой двусмысленной. Ну, то есть "не хватало" то ли в смысле не было дома (что я и имел в виду), то ли "Я скучал и страдал, что тебя не было, глупая сучка!"? Я не мог точно сказать, какой из сигналов я послал. В общем, оставалось только надеяться, она подумает, будто я просто говорю, что мы не виделись. В такой ситуации нельзя слишком показывать страдание, даже если собственное сердце выжигает тебя изнутри.
Она сказала:
– Ну…
Боже мой, она сказала это тем самым голосом, который и делал ее настоящей.
– Я нарочно ушла.
Что еще за чертовщина?
– Что? – осмелился я спросить.
– Что слышал. – Она заулыбалась. – Я ушла…
– Из-за меня?
Она кивнула.
Это плохо или хорошо?
По голосу, дело плохо. Хуже некуда.
Но в то же время и хорошо, в каком-то болезненном, извращенном смысле. Дразнила она меня?
Нет.
– Не хотела оставаться дома, потому что, – она сглотнула, – боялась выставить себя дурой – как в тот раз.
– В тот раз? – переспросил я, растерявшись. Разве не я в тот раз сморозил глупость? Конечно, это я выдал "Мне нравится здесь работать". Я вспомнил и поморщился.
Под домом мы оба стояли, пригнувшись, деревянные брусья нависали сверху, предупреждая, что, если забудешься, набьешь приличную шишку. Я помнил, что выпрямляться нельзя.
– Но ты хоть что-то сказал, – не сдавалась она.
Внезапно меня прорвало.
Я сказал:
– Я бы тебя не обидел. В лепешку бы расшибся, старался. Даю слово.
– Что, прости? – Она немного отступила. – Ты это о чем?
– Ну, я в смысле, если… Хорошо выходные-то прошли тогда?
Ерунду. Болтай ерунду.
– Ага. – Она кивнула и осталась стоять, где стояла. – У подруги была. – И тут у нее выскочило: – Потом пошли к одному парню, Дейлу.
Дейл.
Почему это имя прозвучало так знакомо?
Ой, нет.
Вот это отлично.
– К Дейлу Перри?
Дейл Перри.
Друган Грега.
Как положено.
Вот такой герой.
Было видно, что он ей вовсю нравится.
Больше, чем я.
Он был из победителей.
И нравился людям.
Грегу вот.
Хотя в беде тот пришел ко мне.
– Ага, Дейл Перри. – Она с улыбкой кивнула и подтвердила мои худшие страхи. – Ты его знаешь, что ли?
– Знаю.
Тут до меня дошло, что эта Ребекка Конлон вполне могла быть среди тех девчонок в компании на стадионе Ламсден, в тот день, будто десятки лет назад. Я вспомнил, что там были девочки вроде нее. С такими же настоящими волосами. С такими же настоящими ногами. С такими же… Все сходилось. Ребекка Конлон была здешняя, и красивая, и настоящая.
Дейл Перри.
Я едва не рассказал, как этот Дейл с год назад чуть не сжег мне ухо, но взял себя в руки. Не хотел, чтобы она решила, будто я из тех по-черному ревнивых ребят, которые ненавидят всякого, кто лучше них, – а я, вообще-то, был парнем именно такого типа.
– Моей подруге кажется, я ему нравлюсь, но я не уверена…
Она говорила что-то еще, но я не мог заставить себя слушать. Ну не мог, и все. Какого черта она вообще мне все это сообщает? Не потому ли, что я всего лишь сын сантехника и хожу в старую государственную школу, а она-то, не иначе, в школу Святого такого-то или типа того? Или потому, что я такой безобидный парнишка и не могу укусить?
Что ж, я был к этому близок.
Я готов был оборвать ее: "Ну и проваливай со своим Дейлом Перри", – но стерпел. Я слишком любил ее и ни за что не огорчил бы, как бы ни был огорчен сам.
Вместо этого я спросил, знает ли она Грега.
– Грег Файнс или как-то так?
– Финни.
– Знаю, ага. А ты его откуда знаешь?
И вдруг почему-то у меня навернулись такие слезищи.
– А, – ответил я, – мы раньше дружили. – И отвернулся, чтобы взяться за работу и спрятать глаза.
– Он был твой друг?
Проклятая девчонка!
– Лучший друг, – признался я.
– Ой.
Она смотрела сквозь мою спину. Я это чувствовал.
Я думал, дойдет ли до нее хоть теперь. Может. Наверное. Да, видимо, потому что она ушла с нарочито дружелюбным "Ладно, пока-а". Не слышал ли я такого раньше? Само собой, слышал, и потому реальность вспорола мне горло.
В отличие от досады прошлой недели, эта размолвка не подхлестывала меня в тот день. Нет, на этот раз я день проковылял.
Я чувствовал внутри какую-то гадость.
Ковылял.
Отец заметил и выдал мне пару ласковых за разгильдяйство, но я не мог собраться. Старался не передать, как, но хребет у меня был сломан. Дух уничтожен.
У меня был случай одернуть ее.
Я мог бы ее обидеть.
Не стал.
Это не утешало.
За работой постоянно приходилось собирать себя в кучу, и это было тяжко. Ну просто каждый шаг через терпеж. Пузыри на руках лопались, и чувства подбирались к глазам. Я стал втягивать воздух, чтобы набрать полные легкие, а закончив работу, вылез из-под дома и стоял столбом, ждал. Мне всерьез хотелось грохнуться на землю, но я держался.
Я казался себе грязным, паршивым и больным – только оттого, что это я. Да что со мной вообще?
Я казался себе бешеной собакой из книги, которую мы читали в школе, – "Убить пересмешника". Собака, она хромала и капала слюной на дорогу, и отец, Аттикус, удивил сына – пристрелил ее.
Я иду по ограде, которая кажется бесконечной. Но откуда-то я знаю, что она все же где-нибудь да кончится. Я знаю, что она будет тянуться столько же, сколько моя жизнь.
– Не останавливайся, – приказываю я себе.
Руки в стороны, поддерживаю равновесие.
С обеих сторон воздух и земля пытаются вынудить меня к прыжку.
В какую сторону прыгать?
Час ранний, раннее утро. То время, когда еще темно, но ты знаешь, что день уже наступает. Синева сочится сквозь черноту. Звезды меркнут.
Ограда.
То она каменная, то деревянная, а то и вовсе из колючей проволоки.
Я иду по ней, и меня постоянно сманивают ее края.
– Прыгай, – шепчет каждая сторона. – Прыгай сюда.
Расстояние.
Где-то там, вдали лают собаки, но голоса у них будто человечьи. Собаки лают, но я озираюсь и не вижу их. Только лай, он и следит, как я иду по ограде.
В небе лиловеет.
Немеют ноги.
Мурашки бегут по правому боку.
Страх удара.
Переставляю ноги.
Никого.
Шаг за шагом.
Впереди колючая проволока.
Куда спрыгивать?
Кого слушать?
Маргаритковое солнце, каштановое небо.
Верхний краешек солнца – насупленностъ.
Нижний край – улыбка.
Пасмурный день.
Небо обложено мыслями.
Мысли и есть небо.
Ступаю по ограде.
По одну сторону ограды победа…
По другую… поражение.
Иду.
Иду, держусь.
Решаю.
Пот ручьем.
Он выпадает на меня, кем-то пущенный, струится по лицу.
По одну сторону победа.
По другую поражение.
Облака нерешительны.
Они пульсируют в небе, как барабан, как сердце.
Я решаю…
Я прыгаю.
Вверх. Ввысь.
Ветер подхватывает меня, и высоко в небе я понимаю, что он вынесет меня на ту сторону ограды, на какую захочет.
И куда я ни упаду, уже скоро, я знаю, что придется снова влезть на стену и идти дальше, но пока я еще в воздухе.
14
Куда я пошел потом?
Что я делал?
Как все повернулось?
Что ж, в принципе, уже конец, и на нескольких оставшихся страницах будут все ответы. Не думаю, что они вас удивят, хотя все бывает. Мне неизвестно, умница вы или тупица. Откуда мне знать, вдруг вы Альберт Эйнштейн или выиграли какую-нибудь премию по литературе, а может, вы просто средний человек, как и я.
Так что можно перейти сразу к делу: я расскажу вам, чем все, в общем, закончилось в ту зимнюю пору моей жизни. Конец начинается так:
Уныние.
Я кис все воскресенье и в понедельник в школе. Внутри у меня что-то колыхалось, подымаясь из живота, оно вытягивало руки и изнутри сдирало с меня кожу. Жгло.
В среду в школе я перекинулся парой слов с Грегом: в основном из-за того, что увидел на его лице следы побоев.
– Что с тобой случилось? – спросил я, столкнувшись с ним на дорожке.
– Да, фигня, – ответил он, – ничего.
Но нам обоим было предельно ясно, что ребята, которым он покупал дурь, все же не оценили его стараний, даже после того, как он раздобыл денег.
– Тебя все же прижали, да? – спросил я.
Я мрачно улыбнулся, а следом и Грег.
– Прижали, ну. – Он покивал. Улыбка у него была знающая, ироническая. – Они решили подкинуть мне за неудобства, которые я им доставил… У того чувака дурь кончилась, им пришлось искать нового продавца. Мои трудности им до фонаря.
– Ну что, справедливо, – заключил я.
– Ну, наверное, ага.
Через несколько секунд мы разошлись в разные стороны, и, оглянувшись, я посмотрел Грегу вслед и попробовал молиться за него, в духе тех молитв, которые я говорил раньше в этой истории, но у меня не получилось. Не смог. Не спрашивайте, почему. Я надеялся, у него все будет норм, но молиться об этом не находил в себе сил.
Да и какая все равно от моих молитв польза?
Уж точно они ни черта не помогли мне самому, – но помните? Я так ни разу и не удосужился помолиться о себе самом, точно? Хотя, может быть, в конечном счете, в этом и была цель. Я сам. Может, единственная настоящая причина моих молитв о других – призвать удачу для себя. Так ли оно было? Так ли? Нет. Никогда. Не так.
А может, молитвы на самом деле помогли.
Если задуматься, так это вполне вероятно, потому что дома Сара стала висеть на телефоне в замену былых марафонских тисканий на диване, Стив начал ходить, Руб немного подразобрался в себе, мама с батей вроде были всем довольны, и уж несомненно Ребекка Конлон была счастлива со своими мечтами о Дейле Перри…
Выходило, что у всех дела шли более-менее норм.
У всех, кроме меня.
Довольно нередко я ловил себя на том, что повторяю слово "бедолага" как ничтожное существо, каким я и был.
Про себя я скулил.
Ныл.
Хныкал.
Расчесывал себя изнутри.
Потом смеялся.
Над собой.
Это случилось, когда я гулял вечером после обеда.
Сосиски с грибами утрясались в животе, и при всей тоске, которую я всюду носил с собой, из меня прорывался какой-то странный смех. Отрывая ноги от земли, я улыбался, а потом наконец оперся рукой на телеграфный столб, передохнуть.
И, стоя у столба, я выпустил из себя этот смех, и люди, шедшие мимо, наверное, думали, я рехнулся, или обкурился, или еще под какой гадостью. Они смотрели на меня, будто спрашивая: "Чему это ты смеешься?" Но торопливо шли мимо, к своим жизням, а я стоял, замерев, посреди своей.
Вот тогда-то я и решил, что мне надо что-нибудь решить.
Мне надо было решить, что я буду делать, кем быть.
Я стоял у столба и ждал, чтобы кто-то что-то сделал, пока не понял, что кто-то, которого я жду, – это я сам.
Внутри у меня все онемело, едва ли не помертвело, ну прямо как будто боялось пошевелиться, ожидая моего решения.
Я выдохнул и сказал: "Ладно".
Большего и не требовалось.
Только одно слово. И, рванув домой, я знал, что намерен сделать: прийти, помыться, пробежать пять километров до дома Ребекки Конлон и спросить ее, не хочет ли она чем-нибудь заняться на выходных. Какая разница, кто что подумает? Мне было все равно, что скажут мать или отец, Руб или Стив, Сара или вы. Я знал, чего именно я хочу, вот и все.
– Сейчас же, – убеждал я себя на бегу, бросая плечи вперед и газуя, словно за механическим зайцем. И дурнота разливалась во мне, словно еда в животе превращалась в кислоту. Но все равно я не сбавлял ходу и заскочил в калитку и в дом – и увидел.
Сару на телефоне. Телефон.
"Да, телефон! – подумал я. – Ну конечно". Столько бежать, а потом говорить с ней лицом к лицу теперь казалось довольно страшным, так что возник новый план: дойти до ближайшей телефонной будки. Я выгреб у себя из стола немного мелочи, переписал из отцовского блокнота себе на руку телефон Конлонов и снова убежал на поиски телефона.
Во дворе меня догнал окрик:
– Эй! – Это был Стив, с крыльца. А я его даже не заметил, врываясь в дом. – Куда помчался?
Я остановился, но не стал отвечать. Я быстрым шагом вернулся к крыльцу, внезапно вспомнив, что он сказал мне в последний раз, когда говорил с крыльца, в тот вечер, когда мы с Рубом вернули знак "Уступи дорогу".
"Вы такие раздолбаи". Вот что он тогда сказал, и теперь, поднявшись на крыльцо, я наставил на Стива, который потягивался, откинувшись на перила, палец и сказал:
– Еще раз скажешь, что я раздолбай, я тебе рожу расквашу. – Я не шутил, и по лицу Стива было видно, что он это понял. Он даже улыбнулся, будто что-то такое знал. – Я боец, – закончил я, – а не раздолбай. Есть разница.
Еще на какую-то долю секунды я задержал на нем взгляд. Я совсем не шутил. Отвечал за каждое слово. Стиву это пришлось по душе. А мне еще больше.
Телефонная будка.
Я двинулся прочь, с одним стремлением.
Единственный недостаток телефонного плана: я нигде не мог найти будки. Я помнил будку в одном месте на Элизабет-стрит, но оказалось, что ее убрали. Оставалось только бежать, на этот раз в направлении Конлонов, и наконец километра через три я заметил телефон. Еще бы пара километров, и я в конце концов смог бы поговорить с ней лично.
– Ой, чувак. – У телефона я встал, упершись ладонями в колени. – Чувак.
Я совершенно неожиданно понял, что добежать до телефона было самой легкой частью задачи. Теперь мне предстояло набрать номер и поговорить.
Мои пальцы скребли, будто когти, старинный диск, я набрал цифру за цифрой, и…
Ждал.
…ын-н.
Пошли гудки.
Ын-н-никого.
Никого.
Никого.
Трубку взяла не она, и мне пришлось объяснять другому человеку, кто я такой.
– Кэмерон.
– Кэмерон?
"Кэмерон Волф, старая дура!" – хотелось мне завопить, но я взял себя в руки. Нет, я ответил даже с достоинством:
– Кэмерон Волф. Я помогал сантехнику.
Произнеся эти слова, я понял, что еще нисколько не отдышался после бега. Я тяжело дышал в трубку, даже когда услышал там наконец Ребекку Конлон.
– Ребекка?
– Да?
Голос, ее голос.
Ее.
Я говорил, запинаясь, но не от оцепенения. Я собрался, и все говорилось с расчетом, со страстью, даже с какой-то суровой твердой гордостью. Мой голос полз к ней. Вопрошал. Мозжил телефон. Ну давай же. Пора. Спроси.
– Да, я думал… – В горле жгло. – Думал, если бы…
Суббота.
В субботу лучше всего.
Нет.
Нет?
Именно, нет – ты меня понял.