* * *
Люди одного цвета и разного размера, серые и спешащие – кто на работу, кто домой, на диванчик, в телевизор, в тоску, словно мыши, сновали взад и вперёд. Их слипшаяся в рокот близкого океана речь притупляла слух. Подъезжавшие электрички отрыгивали новые массы мрачных, озабоченных одиноких сдвоенных, грустных, духовно и радостных материально, поглощали свежую порцию подобных и пропадали в кишке тоннеля. Я пробовал их взглядом на вкус – нет, невкусные, какие же они невкусные! Некоторые из них пытались заглянуть мне в душу, они останавливались, рылись в карманах, иные, ничего не обнаружив, сочувственно кивали головой, другие протягивали найденную мелочь, реже – купюры. В отверстиях для глаз ничего, кроме жалости – это всё, что осталось у этого народа. Чем больше в человеке жалости, тем меньше самого человека.
Что это со мной – реинкарнация? Лежать было неудобно, и я пытался вытянуться и поменять позу, но одежда, в которую был запелёнут, не отпускала, меня держали зелёные рукава женского пальто, я видел смуглый двойной подбородок, ухо и смоляную прядь, торчавшую из-под платка. Мадонна с младенцем сидела на голом полу метро с табличкой о том, что сын болен, и нечем его лечить. Самочувствие моё действительно было не очень, знобило и подташнивало, не было сил разговаривать, и я молчал, всё время хотелось пить и спать. Мадонна периодически совала мне в губы бутылочку с жёлтой смесью сока и алкоголя, и я сосал с жадностью и отчаянием, мозг тяжелел, как подгузник, звуки отдалялись, как эхо, глаза медленно закрывались, как кувшинки на ночь, любуясь своим отражением в воде, а я – в массах, и не любуясь вовсе.
Неожиданно возник человек в форме, женщина его узнала, приподняв меня, вытащила что-то из-за пазухи, он наклонился (я вдруг подумал: "Зачем люди так поклоняются деньгам?" Поклоны всё ниже, они уже достигли низости, от которой тошнит, её уже причисляют к бизнесу, к бизнесу, где ничего личного, только прибыль, но деньги липнут к рукам, это провокация, и совсем не важно, в какой позе человеку это удаётся, в форме или голым, лишь бы побольше, он ради них способен на многое, даже на большую любовь. Лозунг о том, что любовь не продаётся – устарел, деньги и есть любовь, люди в них влюблены и пытаются добиться взаимности, они решили, что если их полюбят деньги, то остальные уже никуда не денутся, даже дети – цветы не растут в нищете. Кому-то ради этого надо просто нагнуться, другим – вставать раньше солнца, входить в пустоту улиц, цехов, мастерских, офисов, тел, кабинетов и заниматься любовью, кем-то другим, нелюбимым делом, сегодня деньги, как никогда, требуют жертв), его рука проглотила купюру, как оголодавший банкомат, он выпрямился и ушёл.
Люди одного цвета, одного вкуса, одной безвкусицы, я никогда не думал, что они так похожи, когда в толпе, я был одинок в своих анализах, но эта толпа показалась мне ещё более одинокой. Её выдавливало, как фарш из мясорубки, из вагонов подъезжавших электричек. Серая гидра проползала по залу, разбрасывая свои конечности в приходящие поезда, на эскалаторы, в переходы и исчезала до следующего поезда.
Подошли двое, они были неплохо одеты, один седой и с большим разваливающимся рылом, другой, напротив, сухой и холодный, со стеклянными глазами, был похож на весеннюю сосульку. Мне показалось, что где-то я их уже видел. Но где – я не мог вспомнить. Женщина сразу вздрогнула и засуетилась, вытащила из-под себя пакетик с деньгами и протянула одному из них.
– Это всё?
– Да, – выдохнула Мадонна.
– Живой? – повернул он мою голову мясом своей ладони к себе.
– Да, ещё дышит, но плохой совсем, водку отрыгивает, выработался, скоро надо будет менять.
– Хорошо, пусть пока работает. Вечером коли ему героин. Думаю, ещё протянет какое-то время. Скоро новых должны привезти, так что будет у тебя свежий инструмент.
– Героин кончился. Инвалиды, те, что по вагонам ходят и на трассе, ни х… не хотят работать, пришлось им увеличить дозу, сами убогие, а колят больше, чем здоровые, – пожаловался стеклянный.
– Все стремятся к бесконечности, даже те, кто её уже достиг, – усмехнулась развалина, потирая руки. – Товара не хватает, всё отдаём в школы, там спрос растёт день ото дня, куда только родители смотрят.
– Ладно, разберёмся. – сказал сухой, с этими словами их поглотили массы метрополитена.
Я – искусственный наркоман, маленький алкаш, инструмент в образе этого свёртка хотел им что-то крикнуть, но в этот момент всё поплыло, в лёгких не осталось воздуха, силы меня покинули, и стало так безразлично, никто не слышит меня в этой толпе, у толпы нет слуха, вялая плесень равнодушия покрыла её с головы до ног, я уткнулся в зелёную крону мачехи и тихо заплакал.
– Поплачь, поплачь, люди любят, когда кто-нибудь плачет, жалеют тех, кто плачет, вот и денежки потекли, чем больше слёз, тем больше денежек, – успокаивала меня Мадонна. – Нам с тобой ещё четыре часа работать, а ты уже всю водку выжрал.
Засыпая, я наблюдал за массой, одетой в пальто, они всё подходили и протягивали руки, как будто хотели поздороваться, но в последний момент, выбросив монету, отдергивали с полной ладонью исполненного долга, жалость выплескивалась из их кошельков, бросала мелочь и уходила по своим делам. В этот раз это была симпатичная девушка, её глаза показались мне ясным небом, а губы – розовым рассветом, лёгкий ветер сочувствия встрепенул моё сознание: и толпа не без красавиц. Чуть поодаль замер молодой человек – видимо, её парень, с открытым, как окно, лицом, он был снисходителен к жалости своей подруги и терпеливо ждал, у каждой красоты должен быть свой телохранитель, свой подрамник. Через несколько секунд их съели, их съело человечество, унесло людской рекой, которая не замерзает даже зимой. Меня знобило, не было слов, чтобы сказать людям, куда идут эти деньги, может, на наркотики, которые завтра в школе продадут детям, если их ещё не своровали, как и меня. "Звоните почаще своим детям, им этого не хватает", – прошептал в тишину.
2 час(ть)
Сны, из которых ты выползаешь с таким облегчением, с такой искренней радостью, что хочется любить всех, даже своё отражение в зеркале, если это был кошмар, и с такой досадой, если ты просыпаешься в своём проблемо-питомнике, в аду. Иногда ты даже начинаешь понимать: это сон, и скоро я проснусь, окажусь в месте, где ждут и любят, и вот я проснулся, и что? И ничего… Чёрная тишина: не ждали не любили, ушли. Даже просыпаясь самой тёмной ночью, я вижу силуэты знакомой обстановки, предметы, звуки. Здесь – как в гробу, в глаза уставилось отчаяние.
Война внутри самого себя, где от меня зависит только высота духа, а он уже давно болтался в петле обстоятельств. Необходимо думать о чём-то простом и приятном, чтобы выиграть время. Казалось, время вышло… Вышло из этого ящика пространства, ему стало душно здесь, тоскливо и одиноко (и это уже другой вид одиночества, который раздражает, как диагноз какой-то заразной болезни, от него бегут), мне нечем было развлечь своё время. Оно не терпит скуки и уходит, туда, где весело, куда его проводят с большим вниманием, это и есть времяпровождение.
– Выпустите меня отсюда, уроды, я вас буду целовать. Откройте эту чёртову коробку. Вытащите меня отсюда.
Сколько прошло? Сколько оно прошло? Коридор, лестницу. Сколько его прошло? Час, часы… Я могу думать об этом часами, не мозгами, а часами, теперь в моей голове вместо них часы, они ходят, ходят вокруг меня. Секунда – мысль, минута – та же мысль, час – мысль на месте, она навязчива и не отстаёт, как старый кусок скотча, навязчивую мысль можно было прикрепить к предметам вокруг, мне было не к чему, кроме темноты – ничего… Время ушло, завалилось на койку и засыпает, а она осталась.
Нет, оно шло там, в кубрике, где действительно все уснули пьяным сном, командиры опоздали на вечернюю поверку, в ночном сопении не спалось только Колину, он боялся. Он знал, что его приятель сейчас лежит один в ящике из-под торпеды и, возможно, ему уже нечем дышать, и он уже не чувствует своих конечностей, но было страшно: несколько раз Колин подходил к спящей луне Бледного, репетировал речь, с которой он его растолкает и попросит ключ от склада, но снова возвращался, ложился и пытался заснуть, презирая себя за трусость и оправдывая одновременно. И так несколько раз в течение двух часов. Он был в ступоре. Ему было страшно и неудобно будить дедушку среди ночи, понимая, что за этим последует, что он элементарно может получить пи…. Но даже не побои его пугали – он к ним уже привык, а то, что никогда не сможет сделать этого, пусть речь шла бы и о его жизни. Люди, до чего же они робки порой, что даже готовы за это заплатить жизнью, некоторые умирают, пока кто-то принимает решение. Наконец, ему удалось договориться со своей совестью, он накрыл голову подушкой и уснул прямо в одежде.
* * *
Май. Было тепло, глыбы домов зевали окнами, в коридорах города – вечернее проветривание, люди держали друг друга за руки, за талии, за задницы, более одинокие держались за сумочки, за букеты, за газеты, кто-то держал слово, кто-то сдержал (хотя сдерживать его удавалось в мае с трудом) и поэтому гулял в одиночестве. Дети шалили, дети всё время шалят, даже когда становятся взрослыми.
Я тоже держался за руку, за её руку, тонкую и изящную, с белыми клавишами пальцев, я никогда не говорил, что люблю, но при этом никогда и не отказывался. Вдвоём нам было так же хорошо, как и в одиночестве, поэтому встречались мы чаще, чем разговаривали по телефону, мобильная связь, Интернет – это то, что больше всего отдаляет.
– Ты меня ещё ни разу сегодня не поцеловал.
– Ты тоже.
– Я всё ещё от вчерашнего отойти не могу. Меня так приплюснуло не то ревностью, не то обидой, я не знала, что делать, куда идти и, главное – зачем. Хорошо, что ты вовремя вернулся в вагон.
– Не может быть, а с виду ты была ничего, даже не дымилась, покраснела только малость. Я думал, ты держишь ситуацию под контролем.
– Ну кто мог предположить, что в этом же вагоне едет твоя бывшая сокурсница? Один шанс на миллион.
– Я же тебе сказал, что отсутствие шансов – это мой конёк. Теперь убедилась в моём очаровании?
– В твоей предприимчивости. Я жду возмещения ущерба.
И я поедал малину её губ, вдыхая сено волос, ладонь, проскользнув по талии, добралась до второго размера мыши на коврике платья. Я был счастлив, это была моя любимая игра, там я занимал всё пространство, в полный рост своих высоких чувств. Я поправлял её волосы, смотрел в её глаза, казалось бы – ничего особенного, вот они ресницы, вот они веки, вот оно стекло зрачков, полное любви: в них ни жалости, ни боли, ни лести. Настоящая любовь – любовь без вопросов. Море любви плескалось животной радостью в её голубой бездне. Я бухал эту любовь, а она всё не кончалась, и это состояние переходило в зависимость. От настоящей любви можно спиться, стать алкоголиком любви. Пойти в армию, – как подшиться: ни тебе поцелуев, ни девушки, ни свободы. Лечись.
Я ухаживал за ней трепетно и ненавязчиво, будто поливал цветок на подоконнике, который в один дерзкий момент должен был зацвести розовыми лучами рассвета. Я не предполагал, сколько времени это займёт, но процесс настолько меня вдохновлял, что не хотелось торопить события, скорее, я их даже сдерживал, понимая, что всякий цветок имеет свой закат. Судя по тому, как она шла ко мне навстречу, и её это окрыляло не меньше, чистота вытесняла пустоту, когда мы разговаривали, паузы между словами несли ещё больше смысла.
– Я всё время думаю, насколько нас хватит?
– С такими темпами, мне кажется, ещё на сотню лет… Потом мы поженимся, ты родишь мне детей, я буду лежать целыми днями дома на диване, ни фига не делать, только любить тебя, с каждым днём всё больше и больше. Как тебе такое?
– Заманчиво, но на это я не клюну. Любить – это же так скучно, на одном и том же диване, с одной и той же женой – ты сойдёшь с ума раньше, чем обезумеешь. Кстати, чтобы ты выбрал: сойти с ума или обезуметь?
– Я склоняюсь к безумству. Полюбишь меня безмозглого?
– Когда нет достоинств – любят за недостатки.
– Прямо-таки и нет?
– Ну, есть один – ты хороший.
– Звучит, как болезнь.
– А что тебе не нравится?
– Хороший – это значит тот, который живёт по твоим правилам. Встречаешь ты его, а он открывает в голове своей инструкцию с пометкой "Её правила" и следует им, пока с тобой не расстанется. Ты с ним прощаешься и думаешь: какой хороший человек.
– Что же думает другой?
– Примерно то же самое: как же хорошо ей со мной было! Пусть теперь всем расскажет, какой я хороший.
– Слушай, мне ещё в книжный надо зайти, кое-что посмотреть для домашнего чтения по английскому.
– Пошли, люблю между полок слоняться, в запахе типографии. Мне нравится в этом слове первая часть: мы тут типа графили для вас, типа столько умных книг для вас написали.
– В книжном сегодня аншлаг. Тебе не кажется, что люди слишком много читают? Неужели это действительно помогает им жить?
– Скорее, выжить.
– Откуда столько пессимизма?
– Выжать из жизни всё. Весёлые человечки треплют книги, они вытряхивают из них чью-то чужую истину. Наверное, своя опротивела, и рассуждают: "Вот так я хотел бы жить, а вот так – умереть, а это возбуждает, хотя и пошлость", смотрят на обложку, потом – на цену, потом – на тираж, и ставят обратно.
– Пошлость возбуждает сильнее, чем красота.
– Потому что её можно потрогать, она всегда голая, а красоту ещё надо раздеть.
– Но это же дорого.
– Если ты про свою, то да, это дорого, мне даётся дорогой ценой.
– Ты слишком медленно раздеваешь.
– Просто я не тороплюсь.
– Да нет, ты боишься.
– Да – я трус, тушуюсь перед прекрасным. Чёрт, ты связалась с трусом. Та, что спряталась за трусами, связалась с трусом. Ок, сегодня я тебя возьму.
– Как эту книгу?
– Да, ты станешь моей настольной книгой, нет, лучше – надиванной, я буду читать тебя от корки до корки днём и ночью.
– Тогда уж до икорки.
– Ты эту решила взять?
– Нет, у этой мне не понравилась обложка.
– А вовнутрь ты заглянула?
– Название слишком много говорит за себя. Какие странные имена у книг!
– Не то, что у нас.
– Они уникальные, по ним можно определить, что внутри, по человеческим – никогда. Имя Мэри… Ничего не говорит, никакой информации. Выстраивай дальше отношения, чтобы что-то узнать, убивай время, нервничай, жди звонка… Не факт, что ещё повезёт.
– Поэтому у книг больше шансов стать нарицательными. Ты не преувеличивай своё значение – будешь неуязвима, зачем тебе эти нюансы, детали личной жизни, есть девушка Мэри. Хочешь? Бери, открывай, листай. Не хочешь – положи на место.
– Если каждый, кому я приглянусь, начнёт меня брать, что от меня останется? Меня и так раздражают люди. Их тут слишком. Но я в отношениях с человечеством. Взять бы всех и бросить.
– Не разбрасывайся, у тебя всё в единственном экземпляре, и я тоже.
– Смотри как обильно Донкова на Достоевского легла, всем телом положила на обе лопатки – на полке под несколькими книгами Донковой лежал томик классика.
– Фолк, перестань пошлить.
– Чувствую, не отпустит, современное искусство тоже требует жертв. Смирись, классик, и отдайся.
– Фолк, перестань пошлить. Лично мне нравятся её романы, лёгкие и интересные. Не грузят.
– Судя по фамилии, ей должно нравиться снизу. На дне.
– Вот ты привязался, "На дне" Горький, но не в моём вкусе.
– Почему? Ранний очень хорош, очень горький, он потом ещё "Мать" написал.
– Ну это тебе, мне мать написала, чтобы я купила хлеба, хорошо, что напомнил.
– Горькому спасибо скажи. Ну, ты выбрала книгу? Пора, а то макулатура засасывает.
– Да, эту возьму. Ты её не читал?
– Вроде, только на русском.
– Ну и как?
– Ничего, сюжет избитый, конечно, но язык хороший, с юмором.
– Английский.
– Представь, что мы не в отделе литературы, а в мясном, на прилавке куча иностранных языков: "Простите, у вас английский свежий? Тогда взвесьте мне килограммчик".
– Вот этот, подлиннее. Так что там дальше было по моей книге?
– Встретились двое, разница в возрасте у них – пропасть. Она колеблется: "Если он так мало ест, может быть, будет поменьше срать мне в душу?", – думала она, сидя напротив, на первом свидании.
– А без этих глаголов нельзя?
– Глагол из книги, кстати. Так вот: он был большим сочным поручительством её счастливого будущего, но её раздражали его губы, которые жевали слова, мясо, салфетки, её уста. Губы, которыми он просил её руки, она долго не давала, так как всё ещё давала другому, тому, с кем жизнь не складывалась. Ты бы что сделала на её месте?
– Я бы подумала.
– Почему женщины начинают думать вместо того, чтобы любить?
– Потому, что хоть кто-то из двоих должен думать.
– Потом идёт внутренний спор её черт характера и способностей: "Если с ним так трудно жить, может быть, будет легко умирать?" – фантазировала авантюра, – "Но ведь счастливое будущее!" – шептала извилина, – "Да, да, я всё понимаю", – хлюпало желание, – "Мне надо подумать!" – встала достопримечательность. Одним словом, она решила, что раз так долго думает, то это точно не любовь, что на х… любовь большую, что она у неё уже была, и что ей нужна ещё больше.
– Складно излагаешь, может, ты её сам написал?
– Нет, подсознание извергло.
– А ты наверняка пишешь сам.
– Пробовал.
– А почему мне не показывал?
– Слишком много личного.
– Вот где ты его прячешь? Колись, что там?
– Там описаны тысяча и одна ночь моей холостой жизни.
– Ого! Не тяжело носить столько опыта?
– Вот и приходится выплескивать.
– Как хорошо на улице после книжного магазина! Сразу жить хочется.
– Обычно я из библиотеки выползал с таким чувством… канцелярской крысой.
– Лучше уж канцелярской, чем подопытной.
– Подопытные – это те, которым не хватило опыта, чтобы их избежать.