Согласно заключению, майор Курбанов подорвался в Долине смерти на одном из 122-миллиметровых снарядов, выпущенных в белый свет гаубичниками старшего лейтенанта Литвинова из артполка. В курилке же считали, что это был меткий выстрел. Однако этому значения не придавалось: специалисты-баллистики определили, что из артиллерийских систем, стоящих на вооружении в настоящий период, в том числе и зарубежных, по движущейся цели размером 170X50 с расстояния 2,5 тысячи метров, да еще с этим негодным ночным прицелом, да еще с короткой остановкой на третьей секунде, успешно выполнить одиночный прицельный выстрел можно только теоретически. Поэтому за халатное отношение к своим обязанностям, то есть несвоевременную очистку территории от неразорвавшихся боеприпасов, на начальника южного сектора полигона капитана Котько было наложено взыскание - приостановлено очередное воинское звание.
Однако курилка стоит на своем, и из года в год пересказывают, как легенду, историю сержанта, который из пушки застрелил майора, и молодые командиры непременно слышат об этом после первого же своего офицерского собрания, за бильярдом, за крепким стаканом в кругу ветеранов-однополчан, и сердце их наполняется гордостью за самоходную артиллерию, за родной дивизион, где были некогда такие мастера.
4
Говорят, он работает в Красном Селе. К нему специально приезжают, даже из других городов, кто слышал, как он делает клапана. Обычно на станции всегда перетягивают, чтобы не было стука и клиент был доволен, а то, что запорют распредвал, - наплевать. Он же - никогда, - и обязательно посмотрит карбюратор, наладит такую смесь, что и не снилось, "прием"-закачаешься! А холостой ход?!
- Да, что и говорить, - мастер, знаешь, за это отстегиваешь - не жалко, - рассуждают частники.
Его мать недавно кому-то рассказывала, что он сам выучился варить варенье из зеленого крыжовника с вишневым листом. Оказывается, это целая наука: нужно трижды довести до кипения, после каждого раза выносить на холод на шесть часов, иначе оно помутнеет, потеряет изумрудный цвет и уже не будет "королевским". Ему очень важно, как подать: оно должно играть на столе, нужны тонкие стеклянные вазочки на длинной ножке, сейчас таких не выпускают, одна надежда - вдруг удастся в антикварном, он даже вешал объявление - все без толку. Они купили квартиру на Юго-Западе, только там он почти не показывается.
Кто-то говорил, что он все чаще и чаще бывает в просторной пятиугольной комнате, в башне на последнем этаже у Нарвских ворот, где по стенам китайские гравюры, пыльные книги, сухие растения, валяются милые безделушки, ветхие тусклые ткани, где на свист выходят мыши и едят старые корочки и уходят обратно. Там удивительно пахнет.
Она сама остановила часы: пусть уйдет из его жизни медный звон и запах непоправимости, - думает она, хотя прекрасно знает, что это невозможно, и ему продолжает сниться тяжелый густой дух сгоревшего артиллерийского пороха, брякает гильза о казенник - шипит синий огонь, - ей хочется, чтобы он был с ней даже во сне, и уже наплевать, что не будет детей.
- Он лучший любовник, - призналась эта женщина. - Я сойду с ума…
Но дело не в этом, он сразу оценил, еще когда в первый раз отодвинул шелковые занавеси под цвет старого дерева и отметил про себя, что слева перекрывает Шкапина, справа - Промышленную: получается - замыкает на себе весь сектор от Ворот до райсовета, и райсовет, и два перекрестка перед ним! А если посадить толковых ребят на Бумажный канал, то будет вообще не взять, даже с воздуха: придется заходить в лоб, а таких дураков нет, не изобрели еще таких дураков, чтобы его атаковали с фронта.
Похоже, он останется жить, там хорошая позиция.
Он ей как-то об этом сказал, она, разумеется, не поняла. Женские интересы лежат в других областях: они не могут рисковать ничем из того, что выпало сверх отмеренного, но, не раздумывая, оставят все ради этого счастливого билета, хотя знают, что придется расстаться, и, бывает, плачут даже в первый день, потому что никому не известно, когда это произойдет.
- Я не могу бороться за место в его сердце, - говорила она подруге, - у него его просто нет.
И, может быть, поэтому ничего не сказала, когда он обратил внимание на зеркала, занавешенные черным шифоном.
- Что такое?
- Я потеряла маленького брата.
Она никогда не скажет об этом, чтобы не называть имени того, что для нее страшней собственной гибели, чтобы не утратить счастливый билет. Откуда ей знать, что с ним ничего такого не может случиться, потому что у него блестящая реакция, прекрасная прыгучесть и уникальное чувство ориентации? А хоть бы и так. Вот потому он не узнал, что тот, кого он называл Доктором, кончил свою практику.
Ее вызвал один человек, который был там, на месте, и своими глазами видел разорванное железо, горящие скаты, изуродованных мертвецов. Он держал в руках раздавленную фуражку с именем на подкладке и сам лично прикрыл брезентом его сапоги, в которых навечно остались торчать ноги.
- Очевидно, прямое попадание, больше ничего не осталось. Я сам видел, - сказал он, - я слышал, как хрипит, прижимая к животу пробитую радиостанцию, какой-то майор, и течет из этой дыры, затыкай - не затыкай, что-то ужасное, какая-то каша вместе с сопротивлениями и конденсаторами: "Сука!… Козел!… Литвинов!… Куда лепишь, подонок! Я узнал тебя!… Литвинов!…" Извините, конечно, за подробности. Вы поняли? Они попали на марше под наши стволы. У местных нет такого калибра. Это несчастный случай - трагическое недоразумение. Бывает, к сожалению, еще бывает. Без этого не обходятся ни одни большие маневры.
Потом этот человек размяк, ей даже показалось, задремал на минуту.
- Это только между нами, - вдруг сказал он, - только для вас: я там часто допрашивал пленных, поверьте, приходилось, и один сказал, что где-то там они наткнулись на безногого офицера, который полз среди камней, он полз, как гюрза. Они его трогать не стали: на него было страшно смотреть. Я подумал: "Ага!" Доложил. А мне говорят: "Ерунда". Мол, во-первых, с таким ранением не ползают, во-вторых, - местным доверять нельзя, - не исключено, что просто ловушка. Вот так бывает… Вы не можете себе представить, - продолжал он. - В этих местах трудно рассчитывать на сердечный прием. Там нет никого - пустые кишлаки. Только, скажем, на восьмой день пути - силуэт всадника, или блеснет бинокль из-за камня, и все - только мурашки бегут.
Я читал, что там в 1842 году при подобных обстоятельствах английский полковник Вильсон потерял два превосходных эскадрона, кстати, тело одного офицера так и не было найдено, и только слово самого полковника решило вопрос о пенсии. Но вот самое главное: "Мне дела нет до его вдовы и малюток, - писал он домой, - для меня было важно сохранить честь полка. Жене солдата Ее Величества, мне представляется, нет нужды объяснять что это так. И потом, я не считаю дезертиром того, кто уходит в другой мир, а вот чтобы это понять, нужно, моя дорогая, побывать здесь".
Что это, по-вашему? Вот, а мне говорят: ерунда! Я не знаю, но поверьте моей профессиональной интуиции: здесь что-то не так.
Если о нем будут справляться, - сказал он, прощаясь, - звоните мне, вот телефон.
Она, разумеется, кивнула, но едва отошла за угол - выбросила бумажку. Всякий раз, когда она вспоминает об этой встрече, у нее возникает ощущение, которое она впервые испытала еще бог знает, как давно, когда на даче в Елизаветино увидела живую змею, даже не всю целиком, а только часть, которая медленно
скользила среди высокой травы, - она успела только рассмотреть черные и серые чешуйки у нее на спине. Уж или гадюка? Какая разница, бр-р-р!
Зато теперь она знает, чего боится.
- Нет, нет, - твердит она себе, когда замечает его у окна.- Не хочу! Ты - мой, не отдам! - кричит она и закрывает ладонями его беззащитные лопатки и затылок, прижимает так, будто хочет затолкать его к себе внутрь всего целиком: пусть он лучше будет ее ребенком, и никогда не родится, чтобы его не отправили в какую-нибудь мясорубку.
- Они же не пошлют туда своих детей! - говорит она. Но он только смеется.
- Меня пришить - замотаются. Спи.
5
Сначала ему казалось, что это мушки в глазах. Солнце стояло по самой середине, он смотрел и видел его черный диск. Справа все кончалось каменистым бугром, какой-то осыпью. Слева - повыше бугры, что-то блестящее или белое. А за головой? Там, помнится, что-то синело, ближе - острые камни, желтый пучок. Всякий раз, когда он приходил в себя, солнце стояло прямо над головой, как приклеенное, и он уже не соображал, где находится, но был уверен, что ползет правильно, он знал, что там, за этим камнем, за этим колючим пучкам, за этим мусором, который набивается в рот, - Гималаи Ему было все равно, пот или мозг стекает ему на глаза, он только удивлялся, неужели в нем осталась какая-то влага? Почему его еще не выжгло, как этот пучок, до которого он хотел дотянуться? Он уже различал шипы на стебле.
- Может, она не растет, а просто застряла? - подумал он. - Черт, что за мошки?
Вдруг он увидел, что слева кто-то стоит, кто-то удивительно знакомый, под зеленым абажуром, какой-то человек, которого давно забыл! А! Это тот парень, с которым жили на Мойке. Как его? Танцор из этого… На Театральной. Странно. Чего он тут делает? Мы с ним, кажется, были приятели: кофе… на Фонарь ходили. Как его звали? Нет ли у него попить?
- Миша? - спросил Доктор, продолжая ползти. - Ты тут живешь? Знаешь, я не понимаю, зачем ты уехал? Что ты там не видел, денег, что ли? Кому это надо? И не ври, что тебе надо было свободы, я-то знаю, ты думал: там больше воды! Видишь, я угадал! А раз так, то делись, - у тебя теперь много твоей воды. Хорошо?
- Плохо, - сказал Миша.
- Хорошо… - попробовал возразить Доктор.
- Плохо.
- Хорошо…
- Нет, плохо. Плохо ползешь. Тебе всегда не хватало прыгучести. Хочешь, я научу тебя прыгать?
Доктор пригляделся: "Нет, это не тот. Да и откуда он здесь? Мишка Барышников в Америке, он выйдет из кулисы, и прыгнет, и покрутит, и идет считать бабки, а тут - не он. И потом: у него не может быть такого синего горла. Это - другой танцор, я помню, - у него много имен".
- Ну, чего ты молчишь? - Натараджа поднял четыре руки. - Хочешь, я станцую?
- Уйди, - прохрипел Доктор, - тут тебе не Мраморный зал. Блевотина.
Он уронил голову в горячую пыль и засмеялся: "Блевотина. Что ж это такое - "блевотина"? Что-то я слышал? А, это такая мадам! И этот, с бородой, который хотел превратить Гималаи в страну дураков, как его?"-Доктор перевернулся на спину и захохотал, а на самом деле он не мог разлепить черные губы. Он лежал на спине и смотрел не мигая.
И тут он понял, что это не мушки в глазах и не мошки, а горные орлы, которые летят к нему со всех сторон. Одни еще далеко - еле видны, но другие уже кружились над ним, и он видел в ослепительном небе их железные перья, отливающие изумрудным блеском тысячелетних кедров; их глаза, сияющие голубым льдом вершин; он заметил их громадные когти, еще хранящие холод вечных снегов, которые они оставили, - тех снегов, пред которыми бессильно солнце, хотя в своей высоте они к нему ближе всего на свете, - кристальных ледников, низвергающих водопады чистой влаги, откуда берут начало священные воды, которые поят мир и спасают его.
Он хотел закричать: "Сюда. Я - здесь. Я жду", - но не мог, потому что его душил хохот.
А на самом деле он не мог разлепить черные губы, они только дрогнули, когда он сказал:
- Ты, козел, что ты понимал в Гималаях? Для того только чтобы их увидеть, надо, чтобы тебе оторвало ноги.