Именем она гордилась: "Зисл! Зисл!.." Имя выделяло ее среди прочих женщин, голос выделял, грудной, чарующий, что сотрясало инженерно-технический состав конструкторского бюро, вызывало перешептывания, намеки, мужские поползновения. "Зинаида Моисеевна", - призывал начальник группы в некоем, вполне объяснимом замешательстве; она откликалась в ответ: "Иду, Игорь Андреевич", а всем слышалось манящее: "Спешу, радость моя…"
- Прелестница, - восхищались во много голосов, - в вас можно влюбиться даже по телефону! Обольстительница, - восторгались, - вы нас завлекаете! Завлекаете и отвлекаете от проектирования новейших летательных аппаратов.
Зисл. Сладкая-Зисл. Стремительная и непреклонная на широком шагу, что создавало ощущение силы, решимости, упрятанных до случая бурных страстей, - мужчины оборачивались на улице, внимательно смотрели вослед. Прогнутая спина - стойкой балерины - бросала вызов окружающему миру волосы прямые, вразлет, подчеркивали неутомимость и неукротимость, просторные платья из легких тканей палевых тонов - любимый цвет, любимый ее покрой - завивались вокруг колен, шляпа с широкими полями затеняла глаза, отчего не терпелось в них заглянуть.
- Несравненная, - огорчались, - ваши эмоции опережают наши намерения!
- Пока проявятся ваши намерения, угаснут мои эмоции.
Зисл, Сладкая-Зисл, дерзкая и своенравная - переменчивой погодой по осени. "Выясните прогноз моего настроения. На ближайшие часы. Прежде чем приближаться". А они были шумные, прыткие, остроглазые: малооплачиваемые инженеры с неутоленными желаниями, которых не могли насытить податливые девицы, согласные на нехитрые забавы по случайным пристанищам-постелям. "Как в них влюбиться? Ну как? Когда они сразу на всё согласны, сразу!.. Ты бы и рад влюбиться, да просто не успеваешь. Времени не остается…"
В перерывах бегали в заводскую столовую, в толкотню многолюдия, жару с духотой, где раздатчицы укладывали тарелки на руку, от ладони до локтя, плюхали в них пюре: плюх, плюх, плюх, расшлепывали ромштексы из свиного сала без единого волоконца мяса, обжаренные в сухарной корочке: шлёп, шлёп, шлёп, поливали бурым соусом, похожим на разогретую пушечную смазку, выкидывали тарелки на прилавок: шмяк, шмяк, шмяк.
После работы заглядывали в ларек у проходной - выпить по стакану дешевого портвейна, который им не нравился, но был зато по карману; с премиальных захаживали в ресторан "Загородный" - вкусить порционные блюда с оглядкой на цены; катались зимой на лыжах, плавали летом на байдарках, пекли на углях картошку до пепельной корочки, пели песни под гитару, парами уединялись в палатках - молодые специалисты в работе и любви, неспособные еще понять, что не существует неизведанных соблазнов, всё испытано в веках и народах, отброшено и испытано заново в потаенности или оголенности нравов.
Зисл. Сладкая-Зисл. Озадачивала самых настырных: "Удивите меня. Изумите. Очаруйте на миг. И не поддакивайте: этого не переношу". Охотников обольстить было немало; сетовали и вздыхали на дальних подступах: "Никак к ней не протиснешься…", - Финкель преуспел более других, не помышляя об этом; Финкелю, ему одному, сказала: "Ты мне позвони, а я обрадуюсь".
Ей нравилось его удивлять. У нее это хорошо получалось. "Финкель!" - "Я Финкель". - "Поверни налево". - "Нам же не в ту сторону". - "А ты поверни". И происходило чудо. Узкий проселок, неширокий проезд под нависшими кронами, полторы минуты хвойной дремучести, вперевалку, по корням-корягам, будто заманивало в разбойное лежбище, - и снова шоссе, луговые просторы вокруг, редкий посвист пролетающих машин. Катили неспешно в сторону заката, где жаркого золота перелив, пели в усладе сердец, услышали громовое, через усилитель: "Водитель "москвича"! Остановитесь!" Подкатил милиционер на мотоцикле, суровый, непреклонно карающий: "Почему едете посреди шоссе?" - "Пели", - повинился он. "Песню", - повинилась она. "Вслух?" - "Вслух". - "Зачем?" Взмокший под мундиром. Загазованный до очумелости. "Хорошо нам…" Вздохнул, затуманился, отпустил без штрафа.
"Финкель!" - и они торопились под вечер в бревенчатый дом, заваленный сухими снегами, промерзший до лета, вприпрыжку бежали со станции, взявшись за руки, - лапистые ели по сторонам, нежилой дачный поселок, слепые бельма окон, снег тихо поскрипывал под ногами - в городе он должен скрипеть сильнее, если хочешь его расслышать. Даже шишка, подобранная на холоде, затворившаяся в чешуйках от злого ветра, отогревалась возле печки, раскрывалась, хорошея, высеивала семена свои, доверившись теплу, свету, их неуемным желаниям.
Приезжали и в непролазную осеннюю распутицу - ошметки грязи на обуви, прибивали к кормушке кусочек сала, высматривали из окна красногрудых снегирей, что слетались на угощение, подъедали его в момент, склевывали остатки из-под шляпки гвоздя, потешно склонив головы, клювиками отстукивая по деревяшке… - и загрустил, припоминая, затаившись в комнате, где всё ею наполнено, даже воздух, которым он окружен…
4
Тихо в ночи.
Не слышно дыхания.
Запах жилища неуловим, словно Финкель не заглядывает сюда, не сутулится за письменным столом, проклиная неподатливость слова и слога, не лежит в постели лицом к потолку, который услужливо поставляет, а затем смывает памятные картины, будто дотошный учитель стирает условия задачи с классной доски, предлагая взамен иные, не менее заумные, которым тоже не найти решения.
Кто там не спит по ночам?
Бродит одиноко по путям, с молодости протоптанным, улавливая эхо нестойких голосов?
"Упрости нас, Господи! Чтобы поменьше огорчений к старости. Побольше забвения…" - "Не упрощай. Не надо…"
…поезд вышел к морю возле Туапсе.
За окнами побежал пустынный берег, сухие поросли кустов, завалы камней. И вот! Вон там! С раскинутыми руками! Подставив тела солнцу! Недвижными изваяниями из светло-коричневого мрамора! Без одежд-приличий!..
Мужчины прилипли к окнам бледными, незагорелыми еще лицами. Берег тянулся на километры, и на нем… Группами и поодиночке… Стояли, сидели, лежали… Бес-стыд-ницы!
Поезд загудел потревоженным ульем. Поезд замотало по стрелкам. Поезд вышел из графика. Поезд сошел с ума. Теперь у окна стояли все мужчины, включая машиниста и кочегара.
- А мне не интересно, - сказал он.
- Врешь, - сказала она.
Прижала щекой к стеклу, приговаривала:
- Смотри… Смотри… Сравнивай…
Они были одни в купе.
Поезд вошел в туннель.
Стало темно.
- Это короткий туннель, - громко сказал он…
Комнату подыскали у самого берега, прохладную, полутемную, в мазанке посреди сада, возле яблонь с черешнями. На стенах висели мутные фотографии в рамках, оклеенных ракушками, и хозяин, кавказский человек, поинтересовался:
- Сколько постелей стелить?
- Две, - поспешил Финкель. - Нам - две.
- Муж-жена?
Соврали:
- Муж-жена.
- Прописаться бы надо. В милиции.
- Обойдется, - сказала Зисл.
- Ну и ладно.
Кавказскому человеку было скучно. Предки его гнездились в горах, пасли овец, выращивали виноград, устраивали засады и совершали набеги, а он торговал на базаре тыквенными семечками. Мерой служил граненый стакан, который честно наполнял доверху, с присыпом, опрокидывая в кулечки из местной газеты или в оттопыренный карман. Когда становилось тошно, бурлила горячая кровь, бежал в огород, рубил головы подсолнухам, топтал баклажаны на грядках, а раздобревшая его подруга, в прошлом завлекательная блондинка, не понимала томлений человека с гор и пряталась пока что у соседей.
Блондинка работала в санатории, на кухне; по вечерам поварихи с посудомойками волокли по боковой тропке тяжеленные кошелки, - отдыхающие посматривали искоса, понимающе переглядывались, а хозяин уже сидел за столом с вилкой в руке, спрашивал в нетерпении: "Что у нас на сегодня?.." Еды было много, остатки сваливали поросенку, но дом не полнился говором, дети у них не заводились, что обижало мужчину, наделенного темпераментом. Жена предложила взять племянника из дальней деревни, вырастить взамен сына, пообещал беззлобно: "Зарежу. Тебя зарежу и его".
Пришел с базара, поинтересовался у приезжих:
- Ребенок есть?
- Ребенка нет.
- Что же вы?
- Что же мы, - повторила она и посмотрела на Финкеля, примериваясь.
По вечерам они усаживались с хозяином под яблоней, пили за отдельную плату его вино, грызли семечки, изнывали от удали баяниста-затейника на затоптанной танцплощадке, от взвизгов курортниц в темных зарослях, которых местные кавалеры с песней увлекали на пробу. К ночи уходили в мазанку, обрывали из окна черешню, сладкую, наливную, черную в потемках, засыпали к рассвету обессиленные, красногубые от спелой ягоды, под шелест морских волн, которые накатывались, казалось, на их укрытие, и покачивали, и укачивали…
5
Хоронили женщину.
Из дома напротив.
Играл духовой оркестр, крышка гроба стояла у забора, лошадь ела сено, подруги лили редкие слезы.
Не плакала только старуха соседка. Сидела в сарайчике и смотрела оттуда на лошадь. Сидела, сложив руки на коленях, и смотрела: то ли повидала много смертей, то ли не оставалось влаги в глазах.
Похороны расстроили всё утро. Из-за похорон нельзя было пройти на пляж, и они оставались в мазанке, затворив двери, слушая глубинные вздохи геликона и грохот барабана. Застучали лошадиные копыта, заскрипела повозка, звуки стали удаляться, затихая за поворотом, но они еще долго не выходили из комнаты.
"Нашлась девочка, звать Люда. Голенькая, с розовым бантиком. Родители, потерявшие ребенка, подойдите к радиоузлу пляжа".
Радисту было тошно. Тощий, жилистый, дочерна загорелый, в шляпе и плавках, он изнывал от жары-безделья, взывая в микрофон:
- Бабоньки! Перегрелись? Иду на вы!
Мужчины в море возбужденно хохотали и заглатывали соленую воду. Мужчины на берегу тоже хохотали, заглатывали теплое пиво.
Одурев сверх меры, радист включал усилитель на полную мощность, и громко, на все окрестности, разносился стальной, раскатистый призыв:
- Внимание! Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем важное сообщение!..
Мужчины на песке вздрагивали, женщины замирали на лежаках.
- Сегодня! В двадцать часов пятнадцать минут! По московскому времени!..
Голос достигал немыслимых высот. Голос густел, становился осязаемым, будто сообщал о начале войны, скоропостижной смерти отца народов или о вселенской катастрофе. Голос, который пугал с пеленок, не давая передохнуть.
- Состоится! Одночасовая прогулка! На теплоходе "Иван Березняк!" С выходом! В открытое! Мор-ре!..
- Чтоб ты провалился! - кричали с лежаков истеричные женщины. - Напугал, зараза, аж руки трясутся…
- Голову тебе оборвать! - кричали из воды нервные мужчины. - Добалуешься у нас, щенок…
А он неспешно, буднично, перечислением заслуг покойного:
- На теплоходе "Иван Березняк" буфет…
Долгая пауза и громогласный финал:
- …не работает! Повторяю…
"Нашелся мальчик, панамка в клеточку. Родители, потерявшие ребенка, подойдите к радиоузлу пляжа".
По утрам она уходила за высоченный забор, который громоздился на берегу, прочный, устойчивый, без единой щелочки, как у секретного объекта.
Женский пляж - секретный объект.
Поскучала до смуглой прелести, пококетничала с радистом, и он допустил ее к микрофону.
- Нашлась женщина, - призывно понеслось по окрестностям, - в нескромных одеяниях. Чувствительна, привлекательна, еще хоть куда. Обнаружившего пропажу просят срочно подойти к радиоузлу пляжа.
К будке сбежались мужчины. Стояли кучно, возбужденно переговаривались, - ночью она сказала обидчиво:
- Все тебе завидовали. Все!..
Мазанка была на две комнаты. За стенкой поселилась мама с пухлой, белобрысой дочкой-дурой, которая была уверена, что за деньги попадет в университет. Дочка перемигнулась на пляже со знойным грузином, покрытым мужественной порослью, и сообщила по секрету соседям, что ночью ее украдут.
- Он полезет через ваше окно. Так мы договорились.
- Я буду спать, - решила Зисл. - Пускай лезет.
- Я спать не буду, - решил Финкель. - Как бы тебя не украли…
Но в окно никто не полез, ни в ту ночь, ни в последующие. Дуру-дочку не украли, таких не крадут; скорее умыкнули бы ее мамашу, солистку танцевального ансамбля, привлекательную не по возрасту.
Утром оглядела его внимательно, как увидела впервые, сказала нараспев:
- Ты, Финкель, полез бы за мной в окно?
- Куда угодно, - ответил. - Мне без тебя - погибель.
Это ей не понравилось.
- В наивности твоя сила, Финкель, даже обманывать не хочется… Что ты прилип ко мне? Вон сколько красоток, всегда пожалуйста! Ты, Финкель, недостаточно безрассуден.
Повинился:
- Недостаточно.
- Это мы поправим.
Увлекла на ночной пляж, уплыли за буйки, ушли на глубину в иное бытие, невозможное на суше, - дыхания хватило на многое. Был восторг, была и боязнь столкнуться с холодным, скользким подводным существом, с его прикосновением к обнаженному телу. Уходили на дальний берег, купались, собирали камни, обкатанные волной; груду камней распихали по карманам, чтобы не платить за перевес багажа.
Самолет взлетел, и ребенок по соседству потянул к ней руки:
- Дай бусики.
- Не могу, - ответила без улыбки. - Подарок мужчины. Вот этого.
Ему сказала:
- Глупые мы, глупые, Финкель. Родили бы теперь мальчика… - взглянула коротко, впритык, оценив и приняв к сведению.
6
Был Новый год.
Немалые его надежды.
Пузырилось шампанское. Столы привлекали снедью. Женщины завлекали нарядами.
Прослушали бой часов с Кремлевской башни, прокричали "ура", выпили по первому бокалу, и Зисл сказала:
- Выхожу замуж.
- За меня?
- Нет, Финкель, не за тебя. Была вольной пташкой, стану птицей окольцованной.
Ночью бродил возле ее дома, пьяный от вина, обиды, жалости к самому себе, грозил кулаком этажу ее обитания. Подвыпивший дядечка не мог попасть в свой подъезд, промахиваясь с каждой попыткой, и Финкель сообщил ему доверительно: "Мне кошки дорогу перебегают. Черные-пречерные. Повсеместно и неукоснительно". Дядечка ответил обреченно: "Всем перебегают…" - и снова не попал в дверь. Финкелю не понравились его слова: "Что бы ты понимал, алкаш! От меня женщина уходит, ясно тебе?" Тот ответил: "Женщина - она от всех уходит…" Закричал, затопал ногами: "Прекрати сейчас же! Не покушайся на мою исключительность!" Втолкнул дядечку в подъезд.
Назавтра она сказала:
- Не выхожу, не выхожу… Я передумала.
Развеселилась, закружила его по комнате:
- Обиделся? Нет, ты обиделся? Как тебе непросто будет со мной…
Светофоры зеленели, когда торопился к ней, машины расступались услужливо, водители пропускали без прекословия. В палатке над бурливым потоком, под кленового листа пожар, они заползали в широченный спальный мешок, скроенный на двоих, засыпали в обнимку, вдыхая общие выдохи. Или спиной к нему, бедрами в выемке его живота, как чашка и блюдце, ее чашка, его блюдце. "Не выкладывай себя, Финкель, - остерегал незабвенный друг, - всего не выкладывай. Что-нибудь оставь про запас".
Встречи продолжались. Продолжалось мучительное ликование. Впопыхах. Урывками. Жгучим верховым палом по макушкам сухостоя, под ураганный ветер, не опускаясь до корневищ. "Мы еще до или уже после?" - "До. Всегда - до. Что ты затих, Финкель? Скажи слово". - "Можно я буду любить тебя молча?.." Возле нее было блаженно засыпать, не ощущая веса тела, и открывать поутру глаза в ожидании неотвратимого, словно выдали ее временно, на подержание, но скоро подойдут и отнимут. "Не по заслугам, - скажут. - Не по мужским вашим достоинствам".
- У тебя хороший характер, Финкель, - говорила, примериваясь. - С тобой можно жить.
Любовь держится на тайне, на неисчерпаемости души, которая изумляет и покоряет. Звонила поздним вечером: "Финкель! Ставь чайник…", и он вставал на балконе, высматривая появление такси, хлопанье наотмашь дверью машины, стремительный пробег к подъезду. Останавливалась на мгновение, вскидывала голову - ждет ли, томится ли, взлетала по лестнице, не дожидаясь лифта, врывалась вихрем в распахнутую дверь: кофе без сахара, ломтик брынзы, обрывание пуговиц и крючочков.
Прибегала и под дождем со снегом, промокшая, продрогшая, - переодевал в сухие одежды, высушивал волосы, дыханием обогревал ступни ее ног, укладывал под пуховое одеяло. "А обласкать?" - "Непременно". Затихала, выговаривая молча, глазами: "Меня никто так не любил. Никто". - "Любовь? Разве это любовь?" - "А что же?" - "Жизнь моя".
Ранним утром бежали на работу, и она вставала посреди тротуара:
- Взгляни на этого юношу. Он влюблен, и всю ночь ему отвечали взаимностью.
- Откуда ты знаешь?
- Он же кричит. Всем видом своим: "Не с вами! Не с вами!.. Она со мной! Мы с ней!.."
- И я кричу?
- Еще как! Прохожие угадывают и наверняка завидуют.
- По тебе тоже угадывают?
- Ну уж нет. Мы умеем скрывать свои чувства.
Опускались на эскалаторе в подземные глубины станции "Арбатская", навстречу поднимались военные, много военных, она кричала: "Смотри, смотри, сплошные полковники! Раз, два, восемь…" - "Перестань. На нас смотрят". А она хохотала: "Одиннадцать… Пятнадцать… Двадцать восемь… Куда столько?" Продвигались в переходе метро, в пыльной его задавленности, посреди заспанного хмурого люда, под шарканье бесчисленных подошв, стиснутые, почти бездыханные, мелкими шажками под нависшим куполом, продавливаясь к поездам обуженными лестничными спусками, и она сказала: "Враг тот, кого толкаешь в спину. И тот, кто толкает в спину тебя". Ответил: "Я так не ощущаю". Взглянула коротко, стремительно и отвернулась, снова оценив, приняв к сведению.
А ему снилось: вот она раскрывает чемодан, наполняет его одеждой, аккуратно, неспешно, продуманно; поверх вещей укладывается крохотная собачонка с печалью в глазах, чтобы и ее упаковали, взяли с собой. Откуда она взялась, такая привязчивая, которую некому приютить? Не было у него собаки, никакой прежде не было. "Не распахивай душу, Финкель, - уговаривали знатоки, - потом не затворить. Беги от нее, беги, Финкель!.."
Утро без нее не начиналось, вечер не заканчивался. Можно ли притворяться счастливой? И как долго?.. Снова сказала:
- Выхожу замуж.
- Кто же он?
- Старше тебя. Умнее. Надежнее.