Государство - это идеология плюс власть, заключающая социальный контракт с населением, - рассеянно перелистал последнюю газету Вергильев, при том, что государство было, есть и всегда пребудет узаконенной несправедливостью. Деньги плюс власть минус социальный контракт с населением - это что-то другое, это возможность сначала овладеть всем, а потом превратить все в деньги. Это корпорация по распродаже выморочного имущества. Если их не остановить, будет продано все, включая землю, воду, воздух, огонь и таинственный пятый элемент. Но я служу этой власти, вздохнул Вергильев, сам являюсь ее ничтожной, точнее, вспомогательной частицей. Поэтому, собственно, нам не с чем бороться, кроме как с коррупцией, терроризмом и… Сталиным.
Достоевский называл русских "народом-богоносцем". Сейчас русский народ было впору назвать "народом-коррупционером". Народ во все времена брал пример с власти, безошибочно распознавая ее скрытые намерения и тайные мотивации. Если цари непрестанно молились, просили Господа простить и сохранить Россию, то и народ в отпущенных ему пределах понимания религиозных истин был "богоносцем". Если власть воровала, строила себе особняки, имела на счетах миллиарды, то и народ не рвался добывать хлеб "в поте лица своего", честно трудиться, предпочитая воровать, бездельничать, спиваться, решать насущные проблемы за взятки. Но власти такое поведение народа не нравилось. Привилегию воровать и наслаждаться жизнью она желала оставить исключительно за собой и приближенными к себе.
До какой же степени, опечалился Вергильев, дошла деградация страны, если народное воровство стало представлять угрозу ворующей власти. С трибун бубнили про политическую конкуренцию. В действительности же народ и власть конкурировали в воровстве.
Сталин был последовательнее нынешних вождей. Он двигался сверху вниз, не боялся срезать, как ядовитые цветы, головы вчерашних соратников. Они были его подельниками по крови, но не партнерами по бизнесу. У него не было с ними общей собственности, которую невозможно было разделить.
Вергильев не сомневался, что борьба с коррупцией "внизу" обречена. Начинать следовало "вверху". Только тогда появлялся шанс спасти страну. В том числе и от терроризма, который был непобедим, пока деньги решали все. Но кто возьмет на себя смелость? Кто, тихой сапой (иначе никак, отстрелят на подступах) прокравшись во власть, нанесет по ней удар, спасет страну?
От этих почти что экстремистских, но чисто умозрительных размышлений Вергильева отвлек резкий звонок одного из телефонов, расположившихся на специальной приставке у письменного стола.
Звонил руководитель аппарата.
- Зайди, - сказал он.
- По телефону нельзя? - спросил Вергильев.
- Сильно занят? - хмуро поинтересовался руководитель аппарата. - Готовишь предложения по введению в России ЕКС?
Он любил сбивать с толку подчиненных, особенно когда требовалось их "нагнуть", заставить выполнять спущенное сверху дикое, невыполнимое задание.
- ЕКС? - растерялся Вергильев.
- Отстаешь от жизни, - ответил руководитель аппарата, - не следишь за новейшими достижениями правительственной мысли. ЕКС - единый коэффициент счастья. Он измеряется в…
- Деньгах, - подсказал Вергильев.
- В инновациях, любви к правящей партии и свободе. Главным образом, свободе от денег и ответной любви со стороны партии власти. Жду прямо сейчас. - Руководитель аппарата положил трубку, точнее нажал клавишу на пульте, связывающим его с нужными абонентами.
Кабинет руководителя аппарата находился этажом выше - в охраняемой зоне. Это была вторая по значимости зона. В первой размещались кабинет шефа и комнаты его секретариата. Шагая по ковровой дорожке, Вергильев констатировал, что "коридоры власти" в этот утренний час тихи и пусты, что, в общем-то, было объяснимо для первой половины лета - завершения политического сезона и времени отпусков. Кивнув скучающему у рамки офицеру Федеральной службы охраны, Вергильев миновал рамку, откликнувшуюся на его проход веселым свистом, беготней красных и зеленых огоньков.
Власть - тысячелетняя игра, подумал Вергильев, - шоу, которое "must go on", одно из ее правил - быть как можно дальше от тех, кем она управляет. Любая власть с пещерных времен оперативно огораживала себя от тяжело дышащего за ее порогом нечистого океана жизни, уходила в собственный, со своими правилами и порядками, отдельный мир. Точно так же, иногда помимо своего желания, менялся человек, попавший во власть. Он приобретал невыразимое в словах знание о том, как "делается жизнь" вместе с одновременным пониманием случайности, иллюзорности принимаемых решений и в то же самое время некой их - высшей? - предопределенности. Рука провидения водила железной или дрожащей рукой, не важно, сильной или ничтожной власти, зачастую подменяя, или заменяя ее. Провидение и земную власть можно было уподобить матери, ведущей за руку ребенка. Ребенок пытался выдернуть ручонку, но мать держала крепко.
Вергильеву было сорок девять лет. Он принадлежал к последнему поколению советских людей, пусть вынужденно, но серьезно изучавших марксистскую науку. В давние - студенческие - годы она раздражала его своей примитивной простотой. Сейчас - пугала исчерпывающей ясностью. Марксистская наука с некоторых пор представлялась Вергильеву запретной системой мер и весов, с помощью которой можно было легко и быстро измерить и взвесить любой "сырой факт" или "свинцовую мерзость" действительности.
"Чьи интересы защищает власть в России"? - задал себе совершенно неуместный в приемной вышестоящего начальника вопрос Вергильев. И сам же с мазохистским удовольствием, как на государственном экзамене по научному коммунизму, ответил: "Интересы тех, кто разграбил имущество СССР, кто присосался к нефтяным и газовым трубам, кто живет там, но ворует здесь, кто выклевывает из бюджета даже те крохи, которые отводятся на пенсии, пособия, библиотеки, музеи и прочее. То есть интересы воров, безнационального финансового отребья и… самой себя - прислужницы воров". Править, как Сталин, жить как Абрамович. Между двумя этими взаимоисключающими жерновами власть перетирала саму себя в финансовую, криминальную и прочую, забивающую ноздри страны, пыль. Но страна терпела, глотала пыль вместо того, чтобы прочистить ноздри революционным чихом.
- Заходите, - приветливо кивнула Вергильеву секретарша. - Он вас ждет.
Вергильев, хоть и был на "ты", не был близок с руководителем аппарата. Генерал-лейтенант юстиции, он получил эту должность случайно. Шефу надо было срочно кого-нибудь назначить, пока не сунули сверху, и взгляд его остановился на высоком, верноподданно поедающем его глазами, статном генерале - начальнике юридической службы. Он исчерпывающе четко докладывал о могущих возникнуть правовых коллизиях при решении того или иного вопроса. И не просто докладывал (желающих доложить начальству всегда, как собак нерезаных), а непременно предлагал быстрое и приемлемое с точки зрения соблюдения законов решение.
Вергильев знал, что многоумные эти решения рождаются отнюдь не в гордо (на подчиненных) поднятой и смиренно (перед шефом) опущенной с седеющими висками голове генерал-лейтенанта, а в гладко причесанной головке одной его сотрудницы. Она сидела в крохотном кабинетике возле сортира и была тиха и незаметна, как притаившаяся под веником мышь. Прежде она работала с генералом в адвокатской конторе, и тому, как говорили в коридорах, стоило немалых трудов перетащить ее за собой на государственную службу. Были люди, которые советовали Вергильеву рассказать об этой мышке-норушке шефу, чтобы он не обольщался насчет талантов руководителя аппарата, но Вергильев молчал, как рыба, и генерал, похоже, это оценил, даровав ему относительно свободный график работы и не докучая приглашениями на нудные совещания.
Вергильев считал себя умнее руководителя аппарата. Однако, если следовать железной логике научного коммунизма, это было не так.
Руководитель аппарата жил в двухуровневой пятикомнатной квартире на Крылатских холмах, имел особняк в Архангельском с собственным спуском к озеру, катер на воздушной подушке, снегоходы и вездеходы, ездил (помимо служебной машины) на БМВ последней модели, владел (он был записан на жену) коттеджем в Испании на побережье Коста-дель-Соль.
Вергильев жил после второго развода в однокомнатной квартире с видом на подъезжающие к Киевскому вокзалу и уносящиеся прочь поезда, и стоящий на месте, несмотря на многочисленные обещания властей его снести, Дорогомиловский рынок. В последние дни рынок, правда, приобрел какой-то военизированный вид - над проходами между рядами зачем-то натянули маскировочную (цвета хаки) сетку с матерчатыми листьями. Может, рынок готовился к… отражению нападения коммандос в важной военной игре? Стук железных колес, как стук швейной машинки, прошивал одинокие завтраки и ужины Вергильева, его вечернее задумчивое сидение у компьютера. Особенно суровой, как безысходная тоска престарелого лузера, ниткой колеса прострачивали его ночную (бессонную) часть жизни.
Кроме однокомнатной квартиры, у Вергильева имелся разваливающийся дом в деревне в дальнем, за минувшие годы решительно отодвинувшемся от цивилизации, углу Тверской области. Дом достался по наследству от отца. Вергильев не знал, что с ним делать. Продать - некому, чинить - дорого и опять же некому. Деревня была безлюдна, как после нашествия Батыя.
Ездил Вергильев на скромном отечественной сборки "Форде-фокусе".
Имеющихся сбережений ему в лучшем случае хватило бы на год-полтора безработной (но отнюдь не беззаботной) жизни в городе и, наверное, лет на пять рыболовно-огородно-грибной жизни в деревенском доме. Но Вергильев не был готов там поселиться. Он все еще на что-то надеялся.
Я не прав, вздохнул, открывая дверь в кабинет руководителя аппарата Вергильев, это он умный, а я дурак!
- Как жизнь? - спросил генерал, приглашая Вергильева присесть за приставной столик, как малое дите к мамке, приникший к большому начальственному столу.
- Да так, брат Пушкин, - пожал плечами Вергильев, - так как-то все…
- Понятно, - постучал пальцами по столу генерал. - Боже, - задумчиво посмотрел в окно на черную и блестящую, как нефтяное озеро булыжную мостовую у Горбатого моста, - как грустна наша жизнь, - дал понять, что тоже читал Гоголя. - Но ничего не поделаешь, - посуровел лицом, - это жизнь.
- Она, как закон, сама решает, какой ей быть, - не стал спорить Вергильев.
- Как правило, не в нашу пользу. Пиши заявление, - ошарашил руководитель аппарата.
- На материальную помощь? - Вергильев еще пытался шутить, но уже понял, что дело плохо.
- По собственному.
- Прямо сейчас? - уточнил, все еще не веря, Вергильев.
- Можно через час, - ответил руководитель аппарата, - но обязательно сегодня. И чем быстрее, тем лучше. Попробую выплатить тебе компенсацию за полный отпуск, задним числом объявлю какую-нибудь благодарность.
- А что, могут уволить без компенсации? - поинтересовался Вергильев.
- Легко, - ответил руководитель аппарата, - если будет команда расстаться по-плохому. Это не мое решение. Я - исполнитель, и я хочу в ситуации, которая лично мне непонятна, но в которой я, как ты понимаешь, разбираться не буду, хоть что-то для тебя сделать.
- По сокращению должности никак? - спросил Вергильев, имея в виду выплату трехмесячного денежного содержания.
- Предлагал, - вздохнул руководитель аппарата, - не получается. Много возни. Надо тогда всю вашу структуру выводить за штат, менять название, сочинять новые должностные инструкции…
- А что, собственно, случилось? - задал Вергильев вопрос, который не следовало задавать.
Руководитель аппарата не входил в "ближний круг" шефа и, соответственно, не мог ответить. Мог лишь озвучить рабочую версию, что, мол, шеф решил взяться за аппарат, сократить число советников, что, мол, дело не в Вергильеве, ничего личного, к нему претензий нет, но надо было кем-то пожертвовать, чтобы остальным неповадно было тупеть и бездельничать.
- Понятия не имею, - ответил руководитель аппарата, и Вергильев снова подумал, что зря считал себя умнее его. - Он не вдавался в детали. Просто позвонил и сказал, чтобы я тебя сегодня уволил. Ты знаешь, как он решает такие вопросы.
Вергильев вдруг вспомнил загадочный всесокрушающий черный дым из сериала "Остаться в живых". Этот дым появлялся всегда внезапно и убивал людей по какой-то своей неведомой прихоти. Воля начальства, подумал Вергильев, тот же дым, только невидимый и не всегда, или не сразу убивающий физически. Ему самому случалось организовывать и направлять этот дым на других. Теперь дым явился по его душу.
- Позвони ему по прямому, - посоветовал руководитель аппарата. - Вдруг недоразумение? Кто-то чего-то наплел, а он рубанул с плеча.
- И сейчас сидит, переживает, ждет моего звонка, - поднялся из-за стола Вергильев. - А по щеке ползет скупая мужская слеза…
- Чудо, конечно, категория иррациональная, - поднялся и руководитель аппарата, - но иногда… Неурочная слеза может, как капля камень, подточить принятое решение.
- Готовь приказ. - Вергильеву хотелось выглядеть орлом, но он точно знал, что орел из него сейчас никакой. Или плохой, вмазавшийся в кучу дерьма, орел. Сурок, суслик, или на кого там охотится орел, ускользнул в норку, а орел - в дерьмо! - Да, мне понадобится машина, - добавил Вергильев. - Ну, книги там забрать, вещи из кабинета. Потом надо будет заехать в Кремль. Там эти… документы для служебного пользования в сейфе. Скажи, чтобы пришли, приняли по описи.
- Не вопрос, - ответил руководитель аппарата, - но ты все-таки, - кивнул на телефон, - позвони. Попытка не пытка.
Они мне ничего не предложили, подумал Вергильев, возвращаясь к себе. Это плохой знак. Но ведь, отчасти утешил себя он, у них еще нет моего заявления. Разговоры о новом трудоустройстве начинаются, когда несправедливо увольняемый сломлен, утомлен и запуган неясными угрозами. Мол, давай быстрей и по-хорошему, а то… сам понимаешь. Был бы человек, статья найдется. То есть, когда он готов целовать бьющую его руку, когда пребывает во власти так называемого "стокгольмского синдрома". Или - когда он выкатывает некий, документально подтвержденный компромат на тех, кто его увольняет. Тогда начинается торг, но это еще опаснее, потому что ситуация поднимается на уровень, где человеческая жизнь - всего лишь досадная помеха на пути к некоей неведомой, но важной цели, а рвение интерпретирующих волю руководства исполнителей выходит за границы добра и зла.
Вергильев не был готов целовать бьющую его руку, трепетно вдыхать вонючий черный дым. Не было у него и желания торговаться. Напротив, он ощутил какую-то - на грани отчаянья - горестную свободу. Наверное, так себя ощущает пленник, точнее, крепостной, которого долго куда-то везли в крытой повозке, а потом пинком вышвырнули в чистом поле. Пусть непонятно, где он, куда бежать, что вокруг? Но над головой небо, в небе облака, над облаками солнце, вдали лес, а сквозь поле тянется ведущая к счастью - куда же еще? - дорога. Жизнь прекрасна уже единственно потому, что ты жив! Даже угодивший в кучу дерьма орел, подумал Вергильев, повертит клювом, почистит перья, да и взовьется в небеса с мыслью, что за вычетом недавнего досадного происшествия мир, в общем-то, остался прежним. Где жизнь - там надежда и, увы, дерьмо.
Вернувшись в кабинет, Вергильев позвонил в приемную шефа, уточнил, на месте ли тот? Приемная шефа функционировала круглосуточно, дежурные сменялись каждые восемь часов, некоторых из них Вергильев знал в лицо, но по голосам не различал.
- Так точно, работает, - коротко доложил дежурный. Это означало, что шеф принимает посетителей, звонит и отвечает на звонки, проводит совещания, одним словом, деятельно руководит вверенными ему министерствами, ведомствами и государственными корпорациями.
Вергильев снял трубку прямого телефона, послушал гудок, опустил трубку. На телефонном пульте у шефа высветилась клавиша, на которой было написано: "Вергильев". Шеф, если не было возможности ответить сразу, мог ответить, когда освободится. Клавиша продолжала гореть, напоминая. Или - сбросить вызов, погасить клавишу.
"Ну что ты меня беспокоишь, - ответил он однажды на звонок Вергильева, - хочешь позвать на экскурсию в ад? Не суетись, я там был".
"И как там?" - поинтересовался Вергильев, побеспокоивший шефа, естественно, по совершенно иному поводу.
"Тихо, как в момент принятия решения, которое погубит многих, но которое невозможно не принять ради спасения прочих, которых значительно больше, - ответил шеф. - Там нет воздуха в нашем понимании, - продолжил после паузы, - человек находится в бесконечно растянутом во времени и пространстве болевом шоке. Но сознание работает как часы. Там не дают времени на размышление и ничего не предлагают за исключением исполнения желаний. Только вот чьих?" - странно завершил неожиданный разговор шеф.
И все-таки, Вергильев (как сопровождавший Данте Вергилий в аду?) еще на что-то надеялся.
Шеф редко тратил на беседу с кем-то больше пятнадцати минут. Не терпел длинных совещаний. Хотя, конечно, случались исключения, когда шеф сам оказывался в положении подчиненного. Высшие руководители страны сами решали, кому и сколько дожидаться в приемной аудиенции и сколько времени должны продолжаться совещания, которые они проводят. Тут шеф был бессилен.
Когда кто-то из высших руководителей звонил шефу, Вергильев всегда выходил из кабинета, хотя шеф не настаивал. Не распространялись временные ограничения также на известных, уважаемых людей, которых шефу было интересно слушать. Скажем, на артистку, которую он мальчишкой видел на экране, или академика, по учебнику которого шеф учился в студенческие годы.
Вергильев каждый раз предупреждал шефа, что артистка обязательно попросит денег на ремонт театра или лечение внука-наркомана, а академик - содействия в переводе земель опытного институтского хозяйства из федерального реестра в муниципальный, чтобы построить там коттеджный поселок или гольф-клуб. Но эти мелочи шефа не смущали. "Я вижу человека в наивысшей точке его полета, - как-то заметил он, - пусть даже она - в прошлом. Ты - в текущей жизненной ситуации, которая всегда ниже, я бы даже сказал, подлее. Он - и там, и там, но мое отношение к нему объемно, как на Страшном Суде, а твое - конкретно, как договор в ломбарде. Я вижу свет, пусть и погасшей, но звезды. Ты - мертвый ландшафт, темную часть израсходованной души, обратную сторону луны. Поэтому мне весело и хорошо с людьми. Тебе - грустно и тревожно". "Неужели ничего не попросила?" - удивился Вергильев. "Конечно, попросила, - рассмеялся шеф, - и я обязательно ей помогу".
Прошло двадцать минут.
За это время можно было решить судьбу не только России, но всей человеческой цивилизации.
Телефон молчал.
- Он один в кабинете? - снова позвонил в приемную Вергильев.
- Так точно, один, работает, - доложил дежурный.
- Может быть, в комнате отдыха? - у Вергильева от стыда горело лицо, но он решил испить горькую чашу до дна.
- Никак нет, только что звонил, велел пригласить заведующую библиотекой.
Издевается, сволочь! - Вергильев снова поднял трубку прямого телефона.
Гудка не было.
Шеф отключил прямую связь со своим советником Вергильевым.
Бывшим советником.
Вергильев, как во сне, написал заявление об увольнении по собственному, отнес в приемную руководителя аппарата.