Писатель Юрий Алексеев известен немногим ценителям искусного, остроумного, меткого слова. Блистательный сатирик, Алексеев в свое время возглавил и придумал 16-ю страницу "Литературной газеты" (раздел сатиры и юмора "12 стульев"), Каждый роман писателя - поистине находка и отрада для придирчивого читателя. Немыслимое переплетение судеб и событий, изобилующий аллегориями и сочными метафорами язык, стремительный темп рассказа - все это "Алиса в Стране Советов". Книга написана в 70-е годы XX-го века и является не только зеркалом своего времени, но и - см. название, - своего рода Зазеркальем. Роман "Алиса в Стране Советов" - настоящее лакомство для литературного гурмана.
Содержание:
Часть первая - НЕ НАШ ЧЕЛОВЕК 1
Часть вторая - ГРОБ БЕЗ МУЗЫКИ 31
Примечания 53
Юрий Алексеев
Алиса в Стране Советов
Часть первая
НЕ НАШ ЧЕЛОВЕК
Я помню этот синий путь,
Хоть годы говорят: забудь!
"Алиса в Зазеркалье"
Немазанная телега хрумкнула ободьями и голосом человека, надкусившего кислое яблоко, известила:
- Моффичи и гости столицы!..н-ну и гадость… В здоровом теле здоровый дух! Не прыгайте на ходу в тачанки, не допускайте детей к чебуречной. Если вы потерялись, встречайтесь в центре ВДНХ у фонтана Дружбы… отрава… Приезжие, не зная броду, не суйтесь в воду… тьфу! Не лезьте к девушкам - они накрашены!..
"Betise , медам! - оценил сообщение Иван Репнёв, несостоявшийся офицер и незадачливый литератор. - На какую девушку после чебуречной потянет? Jamais , медам?".
- Паф-фчаряю! - прошамкала сквозь яблочко объявляющая. - В чэнтре, у фонтана! - И, постучав огрызком по микрофону, для тугоухих, что ли, претенциозно дополнила: - Вниманию родителей, потерявших Алису! Вас ждут в дежурной комнате павильона Гармоничной личности. Девочка хнычет и очень… очень надеется…
"Ловушка! - предметно заволновался Репнёв: в свои тридцать два года он не раз уже был обведен вокруг пальца. - Знаем мы этот "павильон". Личность не может быть гармоничной. "Jamais , madame!".
Впрочем, стоп! Надо же объясниться, почему герой наш путал сон и явь, мешал испанский с французским, и с чего вдруг он, значась в картотеке Лубянки бездетным, так задёргался, не по-советски отверг гармоничность при одном лишь упоминании об Алисе-девочке.
Глава I
Репнёв Иван Алексеевич, 1932 Москва, русский, б/п, МГИМО, испанским-французским; нет, не привлекался, не имеется…
Человеку с такими манерами приличествует исправно являться в дипломатическую высотку на Смоленской либо в престижное здание бывшего страхового общества "Россия". А ежели дописать на манжетах "Колчаку не служил", "в басмачах не значился", "в плену не был", то такому не грех потрудиться и в странах с твёрдой валютой.
Однако к печальному гробовому моменту всеуспешный по всем пунктам Иван Алексеевич, взяв неловко в пример Ивана Сергеевича, нигде не служил, чёрте чем занимался без поместья и Виардо. То есть денежно бедствовал и, не строя валютных видов, сочинял повесть "Алиса в Стране Советов"… Нонсенс, естественно! И чтоб опасную тень на прочих выпускников института Международных отношений не бросить, остаётся разве признать Ивана лазутчиком или человеком случайным, хотя, конечно, в спланированной стране случайностей быть не должно. Они раздражают. Требуют объяснений. И мы их покорно дадим.
Не вызови сборная айсоров Москвы на смертельный, можно сказать, поединок непобедимую среди артелей команду "Сармак", Иван никогда бы не просочился в ампирное здание бывшего царского лицея. О каком-то МГИМО он и думать не думал. Как человек ходовой, он безусловно слышал, что где-то на Крымской набережной будто бы обучают держать вилку в левой, нож в правой и не чавкать, когда за столом дамы и господа из враждебных стран. Но поскольку сам он прекрасно владел, что с правой, что с левой, клееным кием и "пушечным", как говорится, ударом с обеих ног по воротам, так и считал дополнительное образование пустым, петрушечным.
В шестнадцать лет он уже имел два паспорта - действительный и досрочный, по которому с четырнадцати значился взрослым "карликом" и благополучно играл за денежную и тщеславную артель сомнительных инвалидов.
То была не отмеченная истпартом пора послевоенного инвалидного нэпа - иголки, кепки-букле, утиль, гуталин, плиссе-гофре, пуговицы, уйди-уйди, пластинки "на рёбрах", бенгальские огни, утиль и резинка для лифчиков, фильдеперса и трусов "ночь шахтёра".
Смейтесь, если охота, но вся эта чепуховина оборачивалась для мнимых карликов, зрячих слепцов и ложных глухонемых самоварным золотом, чернобурками, кузнецовским фарфором, голубыми, княжеского происхождения камнями и подлинниками Айвазовского. И всё же главным увлечением, криком души для них оставался футбол. И когда королям утиля, их команде "Сармак" был брошен наглый вызов айсоров, взволновалась вся деловая Москва.
Матч был назначен на первый понедельник апреля, в три часа пополудни. Уже с утра в этот день не работала и не отдыхала ни одна артель. Опустели бильярдные столы в парке Горького. Осиротели кабинеты в Сандунах. А к обеду остановилось движение трамваев в узкой кишке Самарского переулка. Сюда, на всеизвестный своей женской хоккейной командой стадион "Буря" устремились такси, внавалку набитые шумными артельщиками, кокотками, телохранителями и казачками с туесками - подать "карликам" для согрева звёздного коньячку, ну, и рыбца соответственно, окраплённого благородно лимоном. Пожаловали на сабантуй и представители вольных, довольно пёстрых профессий - трамвайный щипач Пианист, знаменитый брючник Пифа (Пифагор), всеизвестный стукач Шура-Семиглазка. И вообще, насколько матч будоражил цвет общества, можно было уже по тому судить, что отменили свои дневные сеансы самолюбивая куртизанка Марго - четыреста за приём, гомеопат Клеинский - пятьсот, и блистательный адвокат Буре, чей дневной гонорар, право же, был просто неприличен.
К трём часам северные скамейки "Бури" сполна заняли ратиновые пальто, шапки-пыжики, чернобурки, каракуль.
Чисто мужские южные ответили кожаными регланами, мерлушкой, криками "Карлики - мусор! Утиль - сырьё!" - и выкинули плакатец: "Айсоры - это бразильцы сегодня!!".
И в этой раскалённой обстановке (опять же забава случая), на поле потужились замахнуться законные арендаторы - команды МГИМО и Внешторга, возомнившие сдуру, что публика ради них собралась. Конечно же, никакие кивки на "наше время" международникам не помогли. Их попросту освистали, а выскочившие на бровку болельщики из артели глухонемых ещё и жестами, к обоюдному удовольствию трибун, показали, чьё сейчас время и кто верхушку держит.
Изгнание общего врага сблизило юг и север. Стороны на миг примирились. И ровно в три на отвоёванное, с редким пушком травинок поле, вышли задиристые, как карликам и положено, довольно крепенькие игроки "Сармака" в красном и несколько фиолетовые от холода, шмыгающие богатыми носами айсоры в сиреневых майках и устрашающих трусах до колен.
Имея за собой Пушкаря-Ивана, карлики всё же храбрились умеренно. А волосатенькие, заносчивые, как пальмы без фиников, новобразильцы старались выпятить впалые груди и приговаривали "ну щас, щас-щас!", хотя уповали в душе тоже на своего наймита - играющего тренера Копыто, дважды сидевшего и крайне авторитетного.
Судья второй категории Кутайцев, взявший дань с обеих сторон и потому о ничьей мечтавший, дал протяжный свисток, и началось - толчки, подножки, падения и мат. В глинистом, чвокавшем по-весеннему поле мяч завязал, как калоша в свежем асфальте, и игроки устраивали возле него нечто похожее на замес цемента женской бригадой строителей Днепрогэса.
Футбол помаленечку переходил в регби, и через какое-то время стало ясно, что если матч и получится, то сведётся к поединку профессионалов - Пушкаря и Копыто. Повидавший в мастерах виды хавбек Копыто свою кличку вполне оправдывал. Большеголовый, коротконогий, как пони, и как лошадь выносливый, он от Ивана не отлипал и при малейшей опасности скрытно, почти без замаха бил по ногам, сносил грубым подкатом. Южане поощрительно улюлюкали, кричали "Так его, так!". Северные орали "Судью - на мыло! Айсоров - на гуталин!" Кутайцев, жулик, беззвучно надувал щёки и разводил руками, дескать, свисток заклинило, не обессудьте.
Когда Ивана совсем уже безобразно и в тридцати с чем-то метрах от ворот снесли, плут Кутайцев посчитал расстояние безопасным и штрафной-таки назначил. Указательно в глину ткнул, а ершистых айсоров ухмылкою успокоил: мол, полно, граждане, дело отнюдь не угрозное, а я на службе всё-таки как-никак.
"Хитёр, гадёныш, - оценил ухмылку Иван, мяч на бугорок устанавливая, - но у нас тоже на вас кое-что с винтом найдётся!" - и без разбега, с подрезом, мимо сиреневой "стенки" уложил мяч в сетку айсоров.
Северные воспрянули, взревели "Сармак" - тра-та-та, "Сармак" - тра-та-та!". Но "гадёныш" гол не засчитал: "Удар до свистка, бог свидетель!" - И велел повторить.
- Пушку! Пушку!! - бастильскими голосами затребовали взъярённые северяне, глядя на то, как айсоры всей командой выстраивают против Ивана сплошной заслон и судорожно прикрывают сцеплёнными руками своё мужское достоинство. - Пушку, Ванечка!
Иван зло разбежался и действительно "пушкой" мимо дрогнувшей стенки пробил в девятку. Мяч затрепыхался в сетке, как недовольный карп, и плюхнулся наземь позади не успевшего рта открыть вратаря.
На северной черте что началось: "виват!", чмокания-поздравления кокоток, "Сармак! Сармак!!", суетня казачков, выхлопы пробок. И под этот шум к всезнающему Буре бочком пристроился тренер МГИМО, он же завкафедрой спорта Ерёмкин. Прельщённый экзотикой сборища, он на стадионе подзадержался и с Ивана глаз не спускал, прицеливался.
- Простите, вы случайно не знаете, кто этот Пушкарь? - осведомился он располагающим на доверие голосом у Буре. - На "карлика" он совсем не похож, мне кажется, а?
- Ну, это с какой стороны посмотреть, - сказал величественный Буре. - Советский карлик всегда на голову выше… Условия! By компреву?
- Угу, я из МГИМО, - сказал Ерёмкин. - И всё-таки?
- Мда-с, - пожевал губами Буре, - обратитесь, сударь, вон к тем, в пыжиках. Татары с Трубной - лучшие консультанты, мда-с.
Ерёмкин было обиделся, но вспомнил, что в домоуправлениях висят плакаты "Дворник - правая рука милиционера" и кинулся к "пыжикам" со всех ног.
А на футбольном поле тем временем началась буза. Айсоры выясняли отношения с Кутайцевым. Наивные выходцы из библейского Вавилона гортанно доказывали предателю, что прибыли в страну равноправия вовсе не для того, чтобы их придавили развалины новой Башни. То есть требовали пенальти, для чего нарочно и без мяча в чужой штрафной падали, вздымая руки к советскому небу.
Кутайцев понимал, что мзду надо искупить. Но, опасаясь мести "карликов", медлил, выжидал чего-то хоть малость правдоподобного. А тут, как назло, шустрый Иван "купил" на встречном движении Копыто, рванул по краю и с треском, что называется на хлоп-стопе, влупил царапнувший штангу мяч в нижний угол. Не успели айсоры опомниться, а трибуны стихнуть, как Пушкарь размотал финтами защитников, выскочил один на один с вратарём, замахнулся и… наглым перекидоном его объегорил, заставил шмякнуться в ноги, когда мяч уже опускался в сетку.
- Инфант террибль! - оценил Ивана эстет Буре, но резюме его в рёве трибун вряд ли было услышано.
Из слов, выкрикнутых в тот момент айсорами, правопечатными были, пожалуй, лишь "сука!", "оф-сайт!" и "судью с поля!". К последнему пожеланию жох Кутайцев отнёсся с обострённым вниманием и несколько суетливо дал до срока свисток к окончанию тайма. А в перерыве, пока Копыто айсорам накачку делал и те бубнили "щас-щас", он наскоро уложил вещи в сумку, накинул пальтишко и улизнул на Курский вокзал, откуда первой же электричкой бежал в Петушки к неженатому брату.
Тем и закончился понаделавший столько шуму в Москве исторический матч.
Признать себя побеждёнными айсоры отказывались и назло Москве объявили трёхдневный траур. На зашторенных будках повисли замки, негде было купить шнурки, надраить обувь и заложить привычно часы, если прижгло похмелиться. Избегавшиеся в поисках кредита и разнесли слушок, что плакатец "Айсоры - это бразильцы сегодня!" - резанул всевидящий глаз товарища Сталина, чей взор простирался от Шипки до Кушки, включая и Самарский переулок, естественно, где государевыми очами были гляделки Шуры-Семиглазки. Ответная народная инициатива "Айсоров - на гуталин!" - Иосифу Виссарионовичу вроде бы поглянулась. Но воплощение идеи, после прорухи сварить натуральный каучук из коксогыза, пришлось всё-таки отложить и пустить в ход удачно проверенное. На Каланчёвке будто бы собрали ночью пятьсот-весёлый на сорок телятников и погнали "новобразильцев" на испытание в Туркмению, где ни шнурков, ни башмаков, одни калоши - и в пир, и в мир, и в добры люди.
Ужасный слух разнёсся стремительно. Но ещё прытче, едва солнце над Москвою взошло, выпрыгнули из нор, замельтешили щётками целёхонькие-живёхонькие айсоры. Конечно, качество чистки было не то - дрожали руки. Однако Иосиф Виссарионович такую понятную слабость, да и самих айсоров - мирное время всё-таки - простил, чем заново укрепился в звании Большого Друга малых народов.
Что же до социально близких товарищу Сталину "карликов", то их триумф был незамедлителен.
В ту уютную пору Москва замыкалась в пределах Садово-Бульварного кольца, взяв себе в угловые жильцы разве что Марьину Рощу. И через четверть часа после матча артельная верхушка, ведомая Буре и Клеинским, переместилась на Петровские линии в чопорный ресторан "Аврора", славный своими непреклонными швейцарами, мужской прислугой, джазом и поваром Тимофеем.
Случайности, как известно, имеют обыкновение наслаиваться. И к повару Тимофею в тот день прямо с вокзала пожаловал иконописный от истощения родич Данила в опорках и зипуне, накинутом на исподний мешок-рубище с дыркой для головы и прорехами для свободы рук. Дойдя до крайности, как потом выяснилось, Данила вымолил в сельсовете справку-пропуск, потом по хлябям перекладными дополз до чугунки, дождался беспризорного поезда с пьяной в дым бригадой проводников и схоронился на третьей полке. Затем он ехал боязливо и долго, а в Первопрестольной так же долго, по стеночкам, чтобы милицию обойти, проходными дворами крался к Петровским линиям. Данила стыдился, что приехал в Москву безбилетно, обманул государство, и попутно страшился, что справку ему написали не так, с подвохом, и это станет препоной, не даст разжиться солью и отрубями, которых в столице, по слухам, вдоволь - по паспортам сколько хочешь дают.
Чёрный ход "Авроры" оглушил его чистотою убранства и позабытыми за давностью лет запахами баранины и подгоравшего лука.
"Боже мой, да не сон ли это?" - подумал он, дрюпнувшись на осклизлый кухонный табурет, Тимофеем подставленный, и вдыхая недоверчиво пары из котлов. Но очертания сна увеличивались. На плитах, гудевших, как паровозная топка, шкворчала, постреливала свежатина. Хищные мясорубки с чвоком втягивали в себя потрошёных кур. В обливных горшочках стонала и пузырилась, желудок томя, пахучая и загадочная вкуснятина. В малюсеньких, совсем уже непонятных кастрюльках прели грибы - это точно - и шустрые, как бесы в новолунье, мальцы-поварята крошили туда безжалостно сыр, индюшатину, сухие коренья и заливали адскую смесь сметаной напополам с неснятым молоком.
А посреди этого невыносимого великолепия генералом высился Тимофей в незастиранном, в каком аппендицит режут, а в натурально белом, незахватанном колпаке и в накрахмаленном - что уже полный разврат - фартуке.
Этот сдобренный пищевым продуктом фартук Данилу просто ушиб. Но ещё больше из всего прочего, непостижимого, его поразили картофельные очистки, толстой стружкой летевшие в дырчатое ведро - то есть не в прозапас, а в отход!.. И лишним тому доказательством служил Тимофей. Отставив по-городскому мизинец, он пил отдувчиво пенное пиво, покрикивал "Кочегары, шуруй!" - и вынос питательной кожуры на задний двор его ничуть не гневил, не заботил.
"Чудно, - подумал Данила. - Неужто в Москву пришло, состоялось?".
- Ну что, очумел маленько, свояк? - напенил ему стакан Тимофей и кратко распорядился: - Селёдку под шубой! Солянку!
Данила медленными глотками опорожнил стакан, и в животе образовалось тепло, тут же побежавшее в голову. Данила сладко вспотел, обмяк. Где-то за стенкой слышался свадебный гул, изнеженно, будто сбросившая икру лягуха, квакала с потягом труба, и чей-то ласковый с хрипотцой голос приятно публику уговаривал:
Так лучше веселиться, чем работать,
Так лучше водку пить, чем воевать…
Без сомнений, ноты певцу подложили "карлики", подкупившие втихаря оркестр. И, конечно же, зря Буре и Клеинский оказали протекцию триумфаторам, протащили гопников в рококо-зал. Ведь обычно под вечерним с прелестными купидонами небом "Авроры" собиралась и в итальянских зеркалах отражалась штучная, непростая публика. "Карлики" здесь, мягко говоря, смотрелись как собака на заборе. Да и сами они туда на рожон не лезли особенно, потому как на парапете амфитеатра там завсегда помещался за одиночным столиком индифферентный, но вспышками остроглазый, спортивного склада человек-нарзанщик. Человек хохлился над холодной яичницей, налегал исключительно на минералку и с Шуриком-Семиглазкой, когда тот появлялся, никогда не здоровался.
Шурик в "Аврору" был вхож, допускаем. А прочим случайным залётчикам в свитерах и затрапезным командировочным в бурках - здесь был решительный отказ, даже если столы пустовали. Что же касательно милых дам, рвущихся в расхожих туфлях потанцевать дружка с дружкой после работы, попрыгать в очаровательных видах, то их вообще ближе дверной ручки не допускали, вежливо отсылали на "плешку":
- Ватен отсель, гражданочки! Здесь ваша не пляшет!