И Венька потому правильно делает, что рассказывает людям, теснящимся в избе, - кто бы они ни были, кулаки или подкулачники, - о последних решениях Советской власти. Но я все-таки нервничаю. Мне кажется, что он уж слишком подробно рассказывает, а время у нас на счету. Не успеем мы, пожалуй, еще сегодня дотемна пройти на самые дальние заимки… А ночью идти опасно.
Хозяин, погладив свою голую, блестящую голову шершавой ладонью, спрашивает Веньку:
- А как же, милочек, с бабами будет? Бухтят такое - правда или нет, что их потом в коммунию будут сгонять, для комиссарского вроде развлечения…
Венька разъясняет, что это ерунда. Советская власть, напротив, жалеет баб и считает, что их нужно называть женщинами. Это раньше, при царе, баб обижали, заставляли тяжело, непосильно работать, а теперь Советская власть такого не позволит.
Женщинам приятны эти слова. Они довольно пересмеиваются между собой. И заметно, им нравится Венька - с виду веселый, светлоглазый, светловолосый паренек с широкой, выпуклой грудью, с сильными и свободными движениями.
Он и сам, наверно, чувствует, что люди с удовольствием смотрят на него. Он как будто разгорается от этих взглядов и говорит все с большим увлечением. А я уже сержусь на него.
Я сержусь и одновременно удивляюсь уверенности, с какой он говорит обо всем и ссылается в подтверждение этих слов на речи Ленина, опубликованные в газетах.
- А Ленин-то, он что же, сам из немцев будет? - перебивает Веньку хозяин избы.
- Кто это сказал такую ерунду?
- Ну как же! Прошлый раз тут гостил один студент, тоже, как вы, представитель. Так он вроде так объяснил, что Ленин из немцев…
Мы начинаем осторожно выяснять, кто этот студент, когда и откуда он приезжал, о чем еще рассказывал. И убеждаемся, что это был бандитский представитель. Значит, банды не только грабят и убивают, но и посылают на заимки своих агитаторов даже в зимнее время. А мы сидим в Дударях и ждем весны. Плоховато мы все-таки работаем, плоховато.
Венька говорит:
- Этот студент, про которого вы рассказываете, набрехал вам. Он, как я считаю, злейший враг Советской власти.
- А мы-то откуда можем знать, кто тут враг и кто друг! - как бы извиняется хозяин избы. - Мы бумаг ни у кого не спрашиваем. А сельсовет от нас далеко. Да и толку от него никакого нету, от сельсовета. Только название, что власть…
- Нам любая власть хороша. Лишь бы она нас не забижала, - добавляет сухонький, опрятный старичок, сидящий недалеко от меня на лавке. - Мы ведь от леса кормимся, от тайги…
Венька сразу ухватился за эти слова. Заговорил о том, что Советская власть со временем и тайгу изменит. Ученые сейчас пишут, что в тайге, прямо тут, у нас под ногами, в недрах зарыты огромные богатства: и железная руда, и каменный уголь, и золото. Все это Советская власть заберет в свои руки и построит тут заводы и города.
- Вон что! - удивился Венькиным словам сухонький старичок. И спросил: - А нас-то, милый человек, куда же вы в таком случае определите?
- Тебя, дедушка, на мыло, - сказал кто-то в толпе. - Всех стариков переведут на мыло…
В толпе засмеялись.
- На мыло? - переспросил старик, видимо тугой на ухо.
- На мыло, на мыло, - подтвердил опять кто-то, и от подоконника отделился курчавый пожилой мужик с сердитыми глазами и рыжей, кругло подстриженной бородой.
Мне показался он похожим на Лазаря Баукина. Но в первое мгновение я не поверил собственным глазам. Неужели он так спокойно может тут стоять и даже выкрикивать насмешливые слова? Ведь он-то уж знает, кто мы и откуда…
Я заметил, что и Венька чуть смутился, увидев его. Однако Венька не осекся, продолжал рассказывать о том, что мы сами с ним узнали недавно на лекции, прочитанной заезжим лектором в клубе имени Парижской коммуны. Он говорил, какие заводы вырастут в самой глухой тайге.
- А птицы и звери куда же подеваются? - опять спросил все тот же сухонький, тугоухий старичок.
И опять почему-то все засмеялись.
- Птицы и звери? - переспросил Венька.
И я понял, что он сам не знает, куда денутся птицы и звери, когда тут, в тайге, появятся заводы. О птицах и зверях не было никакого упоминания в той лекции, которую мы слушали в клубе. Да и для чего это надо было тут заводить разговор о зверях и птицах?
Время идет. Короткий зимний день уже на исходе. И неизвестно еще, где мы будем ночевать.
Предполагалось, что мы пройдем через Девичий двор и Петуховский яр на Большие выселки, где, наверно, заночуем, и утром выйдем на Проказово, чтобы встретиться с начальником. Но пока, по-моему, все идет не очень складно.
- Птиц и зверей никто уничтожать не собирается, - говорит авторитетно Венька. - Птицы и звери, конечно, останутся в лесах, должны, словом, по идее, остаться и при полном социализме…
- А жиганы?
Это спрашивает молодая румяная женщина в пестрой косынке, натянутой на самые брови, под которыми смеются милые и дерзкие глаза.
- А что, у вас тут много жиганов? - как бы удивленно спрашивает, в свою очередь, Венька, поднимая голову и разглядывая женщину в толпе.
- Да есть, - уклончиво ответила женщина. - А где их нету-то!
- Их, пожалуй, не скоро переведешь, - вздыхает старичок. - Птиц и полезных животных, пожалуй, скорее лишишься. А жиганы, они небось цепкие. Их и сама Советская власть боится…
Венька улыбается или, лучше сказать, заставляет себя улыбнуться.
- Неужели боится?
- Боится, - подтверждает сухонький старичок. - Это как бог свят, боится. Кажись, в декабре месяце тут трое приезжали из Дударей. Насчет продовольственного налога. Так разве что только пушки при них не было. А так они все в ремнях, при гранатах и пистолетах. И все быстренько, быстренько делают. Без особого разговора. Лишь бы поскореичка отъехать на лыжах. Мы им тут вопросы разные задавали, а они лишь помалкивают. "Нам, говорят, до сельсовета поскореичка надо добраться…"
- Ну, это какие-то барахольщики были, - говорит Венька. - Они, наверно, сами себя боятся…
- Барахольщики не барахольщики, а помирать, как я замечаю, никому неохота, - опять вступает в разговор хозяин избы. - У нас вот нынешний год пятого председателя в сельсовет поставили. Двоих убили. Двое сами отказались от должности. И теперешний, видать, трясется. Даже нос не высовывает дальше своей избы…
- Серьезное дело, - говорит Венька.
- Уж сурьезнее дальше некуда, - разводит руками хозяин и внимательно оглядывает Веньку и меня. - А вы что же, без всякого орудия? Представители, а ничего, я гляжу, при вас нету…
- Ничего нету, - смеется Венька.
- Выходит, очень смелые?
- Еще, видать, не битые, оттого и смелые, - произносит кто-то в углу.
И все смеются.
- Смеяться-то будто бы не от чего, - хмурится хозяин избы. - Одна баба даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в потребиловке в субботу своими ушами слышала приказ, коей вышел от Кости Воронцова. Будто он даже на специальной машинке был напечатанный и наклеен на дверях в потребиловке. В том приказе сказано: коммунистам, всем и каждому в отдельности, будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой красная звезда, как знак особый и вечно памятный…
- Вот как! Значит, Костя сам где-то в потаенном месте, а приказы от него идут и идут? И даже на специальной машинке?
- Истинные слова, на машинке. Он прошлой осенью разбил на золотых приисках контору, забрал много чего. И машинку увез. Теперь все печатает на машинке. Для большей, стало быть, ясности…
- Безнаказанность, - подводит итог этому разговору благообразный лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за уши, похожий на дьячка. Но не сокрушается по поводу безнаказанности, а, пожалуй, злорадствует. - Клочкова, напечатано в газете, будто бы убили в Золотой Пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли. ("Не четырнадцать, а три ушли", - хотел бы я поправить его, но я молчу. И Венька молчит.) И ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж действительно, на самом деле, ничего не скажешь - "император всея тайги"…
Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю глаза и опять вижу против себя того курчавого мужика с ярко-рыжей, кругло остриженной бородой, который говорил, что всех стариков будут переводить на мыло. Конечно же, это Венькин "крестный" Баукин, Лазарь Баукин, убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы мог дать точную справку. Но он только усмехается и молчит. Выглядит он лучше, чем в дни нашего первого знакомства, - поздоровевший. И одежда на нем другая - новый стеганый ватник, а под распахнутым ватником чистая холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо. И он, как видно, ничего не опасается.
Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И я разглядываю его как бы из укрытия.
Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный взгляд, он надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.
10
За окном сгущаются сизые сумерки.
Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон досидели до какой поры и ничего особенного толкового здесь не высидели. И продолжаем сидеть.
Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что. При чем здесь налоги?
И опять его спрашивают про заводы, которые, может быть, когда-нибудь тут выстроят.
А может, их и никогда не выстроят, а нас сейчас, когда мы выйдем, подкараулит на дороге тот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да подкараулит не один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до социализма не доживем.
Я уже сильно сержусь на Веньку.
Молодая хозяйка в красной с белыми горошинками кофточке спрашивает, не выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.
- Молочка выпьем, - говорит Венька.
И вот мы пьем молоко. А сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька тут собирается ночевать?
Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев, прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.
Некоторое время молча идем по хрустящему снегу, закинув лыжи на плечи, и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.
- Позор, - наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло мерцающих окон избы. - Просто позор. Какой-то беглый студент пришел, чего-то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и Советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут. Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы вот только с тобой немножко с ними потолковали…
- Ну и немножко! - усмехаюсь я, все еще сердитый на Веньку за то, что мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо куда. - И вообще я считаю, это не наше дело - тут разговоры разводить…
- А чье же? - Венька тоже заметно сердится. - Ты что, считаешь, что ты не обязан разговаривать с людьми как комсомолец…
- Обязан, но мы все-таки не для этого приехали…
- А для чего?
- Ну откуда я знаю! Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то план…
- А у тебя какой план? - Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. - У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?
- Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел…
- А как?
- Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать…
- Кого выколачивать? Население?
- Зачем население? Бандитов…
- А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? - спросил Венька, положив свои лыжи на снег.
- Ну, можно все-таки понять, - я тоже снял с плеча лыжи. - Вот твой рыжий "крестный", этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он…
Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает, что я струсил и его пугаю.
Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении, и выругался, чтобы не продолжать разговор.
А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.
Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется, что это не лес, а забор - высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и крестами на башнях.
Венька спрашивает:
- Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?
- По избе, по обстановке, я думаю, что кулак…
- Кулак - это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич - очень крупный бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал, - это тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде действовал. Мы его убили в Золотой Пади.
- Правильно, - вспомнил я. - Один убитый действительно был, мы точно установили, Енютин.
- И этот Усцов тоже зятя потерял. Дочка его в красной кофточке бандитская вдова. Мужа ее в прошлом году убили. А слышал, как они разговаривают? Птиц и зверей жалеют…
- А ты с ними разговорился, стал им что-то объяснять.
- Да им я, что ли, объяснял! Тут же всякий народ. И то обидно, что людям никто ничего не объясняет. И мы тоже хороши! Второй год тут крутимся вокруг да около, а толку мало.
- А эти старики так и не поняли, кто мы и откуда…
- Ну как не поняли! - засмеялся Венька. - Они тоже не дураки. Они и про оружие нас спрашивали неспроста. И похвалили за смелость, чтобы испугать. Это двойной народишко, с двойным ходом. Им палец в рот не клади. Откусят.
Венька отчего-то повеселел. Вынул из кармана ржаной сухарь, разломил его и дал половину мне.
Сухарь был присыпан крупной солью, прикипевшей, но не растворившейся в хлебе. Покусывать и сосать его сейчас было величайшим наслаждением.
- И еще имею брынзу, - сказал Венька и протянул мне кусок.
- Да ты погоди, - хотел я удержать его от расточительства. - Мы только что попили молока. А нам еще, наверно, идти и идти. Все сразу съедим, потом заплачем…
- Не заплачем, - опять засмеялся Венька. - Нам теперь недалеко до Больших выселок. Мы быстро добежим. Часа за два. Я тут летом был. Правда, я тогда на телеге ехал.
- А как у тебя плечо?
- Ничего. Ты знаешь, как будто даже лучше. Поначалу, когда палку берешь, больно, а потом ничего.
Мы идем не по дороге, хорошо наезженной, чуть поблескивающей во тьме, а почти рядом с дорогой, по глубокому снегу.
- А эту женщину, такую мордастую, в пестром платке, ты заметил? - спрашивает Венька.
- Это какую?
- Ну, которая сидела против меня, такая румяная, черные такие, немножко нахальные и все-таки немножко симпатичные глаза. Она еще спросила про жиганов, когда говорили про птиц и зверей…
- Ах, эта, - вспоминаю я, - которая натянула платочек на глаза?
- Так это же и есть Анфиса Большакова, которая жила с "императором". Но он ее, говорят, бросил. Дурак.
- Неужели это она? - удивляюсь я, и мне очень жаль, что я не рассмотрел ее как следует.
Правда, мне больше всего хотелось посмотреть Кланьку Звягину, которую сильно хвалил за красоту старший милиционер Воробьев. Она живет, он сказал, где-то у Пузырева озера. И я спрашиваю Веньку:
- А Пузырево озеро отсюда далеко? Мы сегодня туда не попадем?
- Ну что ты! Конечно, не попадем: это очень далеко. Нам бы только до Больших выселок добраться…
И Венька, продвигаясь впереди меня, заметно прибавляет ходу.
Наверно, у него уже в самом деле не болит плечо. Или он только бодрится. Но я едва поспеваю за ним по скользкому, чуть подтаявшему снегу.
Уж скорее бы, в самом деле, дойти до Больших выселок. Лыжи как будто разъезжаются в разные стороны. И к тому же начинается ветер.
- Похоже, будет пурга, - говорю я.
- Похоже, - соглашается Венька. - Но мы быстро добежим. Уже совсем недалеко. Только надо держаться дороги. Дорога тут прямая.
Дорога все время идет вдоль тайги, которая шумит на разные голоса. Будто там, внутри, в самой глубине, в чащобе, громко переговариваются люди, завывают волки и грозно мяукают огромные коты. Но это только кажется. Никого там нет.
Во всяком случае, можно поручиться, что близ заимки, близ дороги никого нет. И не может быть в такое время. А у страха глаза велики.
Не надо, однако, настраивать себя на всякие ужасы. Это первое правило не надо себя настраивать.
Просто в тайге, как всегда на сильном ветру, завывают ели, свистят голые прутья берез и трещат, ломаясь, неуклюжие ветви сосен. Все это вместе и создает разноголосый, пугающий шум.
Венька оглядывается.
- Ну, как ты?
- Ничего.
- Ну давай, нажимай! Тут уж совсем близко. До пурги добежим до Больших выселок. А там спать. Или, может, еще потолкуем с кем-нибудь. Тут, на выселках, есть наши люди, если… если их, конечно, не стукнули…
На дороге что-то большое чернеет. Чернеет и как будто шевелится. Ну да, шевелится. Может, это кони. Если кони, лучше всего попроситься доехать до Больших выселок.
Это Венька бодрится. Не может быть, чтобы у него так быстро зажило плечо. Это он бодрится. А нам еще и завтра ходить на лыжах. И послезавтра.
Мы приближаемся к тому, что чернеет на дороге, и теперь ясно видим, что это не кони, а люди. И хриплый голос с дороги спрашивает:
- Веньямин, это ты?
- Я, - говорит Венька и, останавливаясь, снимает лыжи.
По голосу я сразу узнаю Лазаря Баукина. Теперь я хорошо вижу и его большую медвежью шапку. Она у него как котел на голове.
Я тоже снимаю лыжи и иду вслед, за Венькой к дороге.
- При этом разговора не будет, - показывает на меня Баукин.
Во рту у него торчит окурок. А когда он затягивается и окурок вспыхивает, видно, как посверкивают его злые глаза.
Недалеко от него стоят еще два мужика. Их смутно видно. Непонятно даже, молодые они или старые и что у них в руках - палки или обрезы.
- Ты меня тут подожди, - говорит мне Венька и переходит с Лазарем на другую сторону дороги, где стеной стоит ревущий черный зубчатый лес.
Немного погодя за ними в лес уходят и два мужика. Кажется, у них в руках обрезы или, может быть, охотничьи ружья.
А я стою на обочине. Пурга меня теперь не тревожит. Я тревожусь теперь за судьбу Веньки. И конечно, за свою судьбу.