"Я вошел в состоянье бардо, дура, и ушел в другое свое перерожденье. Я знал, что меня пришли убить, и я успел подготовиться к входу в бардо. Теперь надо бы сделать так, чтобы ты прочитала священную мантру. Ты ее знаешь. Я тебе ее говорил. Шептал, ночью, под Луной. Вспомни! Повтори! Помоги мне! Тогда я смогу родиться в обличье Царя, не собаки… и они больше никогда не убьют меня, как собаку… пулей в затылок… что ж ты молчишь?!.."
Тщетно. Я все забыла. Я забыла слова священной буддийской мантры. Да, он ведь читал мне мантры из этой древней тибетской Книги Мертвых, называемой бурятами "Бардо Тодол". Он втемяшивал их в меня, а в моей набитой опилками головенке, слышавшей только Моцарта и Чайковского, звучало родное, русское: "Богородица Дева, радуйся…" Забыла. Не скажу. Не спасу. У каждого свое спасенье. Ты уж сам там, в бардо, Джа-лама, ладно. Ты сам. Сам.
Я взяла его лицо в ладони. Слезы закапали с моего склоненного лица на его окровавленное лицо. Я впервые видела чужую смерть так близко, в лицо. Я знала - я так близко больше никогда ее не увижу. Только свою.
Я встала с колен. Подняла револьвер, не видя, не глядя. Шатаясь от рыданий, вошла в избу. Рубаха была вся в крови. Будто это меня ранили. У Георга никогда не было телефона. Никакую милицию не вызовешь. Он жил в Степи. Он умер в Степи.
Я, плача, поднесла смит-вессон к лицу. Какой же маленький. Ну просто игрушечный. А настоящий. Я ковырнула ногтем стальной выступ. Защелка отъехала. Из корпуса выпростался барабан. Я глянула на просвет. Дырки смешливо зияли в черном барабане. Я слепо, потрясенно крутанула его пальцем. Барабан был пустой. Ни одного патрона.
В то утро его смерти я не увидела Луны, хотя она стояла высоко над домом, над заметеленной избой, маленькая, вся словно завалившаяся за синюю подкладку небесной заиндевелой шубы, как кислое сибирское яблоко.
Я смотрела только на землю.
А на земле было полно дел после смерти Джа-ламы. Когда прибыли жители и соседи, милиционеры и солдаты, старые бурятские бабки и курильщики-дворники, пацаны-зеваки и плачущие ярко раскрашенные подозрительные девицы, пожиравшие мертвое тело глазами, мне дохнуть было некогда. Людей охватила паника. Все кричали: "Бандиты!.. Бандиты!.. Всех надо бояться!.. Наше время такое ужасное!.. Нас всех в любой момент… перестреляют!.." В вещах Джа-ламы рылись, копались. Его избу беззастенчиво грабили. У него оказалось много богатого добра - не только коллекция музейного оружия, вся свалившаяся на пол в миг его смерти. Приехал и хамбо-лама - буряты пригласили его, прочитать Священные Мантры над телом, возжечь куренья. В шкафах отыскали связки драгоценных камней, золотой песок в кожаных мешках - "пшеничку", как его часто презрительно-ласково именовал Джа-лама, взвешивая мешочки на ладони, - золотые слитки, маленькие золотые статуэтки Будды, сидящего в позе лотоса, Белой Тары, Авалокитешвары. У кого он украл все это?.. Кто все это ему пожертвовал?.. Неизвестно. Это были магические вещи. Вещи, дававшие ему силы жить. Я одна знала это. А все, поджав губы, думали: вот бандюга, сколько награбил, а.
Скота - коров, коз, овец, кошек и собак - у Джа-ламы не было, и некого было, сложив погребальный поминальный костер, жечь на Крестовоздвиженской площади Иркутска. Нанзад-батор, правда, умолял: дайте мне его сердце! Я вырву его сердце, съем и стану таким же неуязвимым, как он!.. Все вокруг смеялись. Станешь, как он, сумасшедшим?!.. Иркутский дурдом по тебе, солдат, плачет!.. И никто не знал, как поступить с телом Джа-ламы, худым, жалким, голым, неуязвимым и бессмертным. Его останки тоже надлежало, по святым законам Степи, предать огню. Но ни у кого рука не поднималась на это.
И тогда вперед выступила я. Я сказала: вы на Востоке живете или не на Востоке. "На Востоке!.. - закричали все сначала робко, потом оголтело. - Мы живем на Востоке!.." Тогда сожжем то, что надлежит сжечь, сказала я жестко. И услышала в своем голосе звуки, склепывавшие железную речь Джа-ламы.
И бурятские старухи пихали друг дружку в скрюченные бока локтями и шипели друг дружке на ухо: гляди, гляди, это его вдова. "А зачем же она властям, солдатам отдала все драгоценности?.. щедрая!.." - "Да нет, дура, сумасшедшая, как и он…"
И подняли тело Джа-ламы на руки, и вынесли во двор, весь заметенный снегом, заметеленный весь. И высокое, прозрачное, как Байкал, голубое небо стояло над нами великой перевернутой прорубью. И головы наши, и глаза наши тонули в ней. И мгновенно мальчишки нанесли сухих веток, кедрового и елового лапника. И сложили большой костер. И подошел Нанзад-батор, и взмахнул ножом, которым хотели меня убить, и, по старому монгольскому обычаю, отрезал Джа-ламе голову - так отрезают от тела голову поверженного врага. И положили в костер тело Джа-ламы, и зажгли костер, подожгли с четырех сторон. И огонь обнял его тело, и сгорел он, и вместе с кедровыми ветками, с еловыми иглами обратился в пепел. Сгорела его кровь, его мясо и кости. А его голову Нанзад-батор насадил на пику, на старую аратскую пику из его же коллекции, уже наполовину растащенной милиционерами, соседями, пацанвой, и высоко поднял пику, и люди склоняли головы и шептали мантры, люди задирали головы, люди все прибывали во двор, люди валом валили со всего Иркутска, люди приезжали из Аги, из Иволги, из Верхнеудинска, из Гусиноозерска, из самого Улан-Удэ, из всех Дацанов, чтобы увидеть своими глазами торчащую высоко на пике голову Джа-ламы, того, кто еще в ранней юности съел в Тибете листья от Древа Жизни, одиноко в горах растущего, дающего бессмертие.
И я стояла, подняв простоволосую голову, в окровавленной ночной сорочке, глядела на голову, воздетую на пику, и плакала тихо, чтобы никто не заметил слез, но слезы, как голомянки, плыли в ледяной проруби лица.
И лицо мое было как белый лик Луны, и я шептала сама себе белыми от мороза губами: держись, царица ночи Ай-Каган, придет ночь, и ты будешь владычить опять. Утро - не твое время. День - не твое царство. Лишь в черноте ты посылаешь золотой, царственный свет свой. Лишь во тьме ты произносишь молитву, и белым молоком уйгурских кобылиц она льется вниз, на затылки и плечи усталых, ничему и ни во что не верящих людей.
И снег падал вниз с прозрачного голубого неба - так падают сверху вниз печальные старомонгольские письмена.
ЧУЖОЙ АЛМАЗ
Старая фотография
Коля, Маргарита, Анатолий Вончагов, Шура Колосова,
Андрюша Разумихин, рядом сидит Лия Адамович (с косами)
Справа от Андрюши Яна Дербенева
В дверях стоит Лоскут (лает)
Вечеринка перед Новым 1947-м годом
25 декабря 1946, Москва
- Товарищи! Ну вы же совершенно не умеете расставлять хрусталь! Хрусталь ставят справа от тарелки! Чтобы удобнее сразу схватить бокал!
- Андрюша! Ты неправ. Хрусталь ставят прямо на тарелку, чтобы никакой еды гостю не досталось, а только выпивка!
- Ребята! Не ссорьтесь! Бокал справа, рюмка для водки слева!
- Чушь собачья!
- Глядите, собака пришла! О-о! Тузик, Тузик! Фью-у-у-у!
- Это не Тузик! Это Лоскут соседский!
- Лийка, тащи с кухни салатницу, я уже оливье покрошила, майонезом прямо тут заправим!
- А кого ждем-то, товарищи? Что время ведем? Время, оно… драгоценно и на вес, между прочим, золота…
- Золото - тьфу! Пережиток буржуазии!
- Янка, ты ничего не понимаешь в золоте! Вот подарю тебе золотые сережки - век меня помнить будешь! Даже если меня на войне убьют!
- Типун тебе на язык, Разумихин! Ну, подари! Ну, подари! Слабо?!
- Не пора ли начинать! Слюнки текут! Как у собаки!
- Дайте, дайте собаке кусочек!
- Это баловство!
- На, Лоскут, и убирайся! Ой! Еще и рычит!
- Это от удовольствия.
- Вончагов, наливай!
- Разлей, но не пей! Ждем Крюкова!
- Кого, кого еще?!
- Кольку Крюкова! Он - с вокзала уже звонил! С Ленинградского! Скоро будет!
Маргарита сегодня причесана глаже обычного. В ее белые зеркальные волосы можно глядеться. Небесные глаза в пол-лица сияют, не меркнут. Ник приезжает! Ник - студент Академии художеств в Ленинграде, это там, где черные сфинксы у Невы лежат, греют на солнце спины, - первый курс, мастерская Грабаря! Она гордится. А Ник, Ник - гордится - ею?
Девчонки, подружки твои, краше тебя. Лийка косами славится. Они у нее толщиной с питона. Дербенева - дочь революции: стрижка каре, загорелые скулы, улыбнется - зубами ослепит. Шура Колосова - вон какая полная, упитанная. Девушка в теле. Такие парням нравятся: есть за что подержаться. Щечки румяные, сережки алмазные. Пережиток прошлого - украшение. Ты не носишь никаких побрякушек. У тебя волосы - серебро, глаза - лазуриты. Ты и так богата.
Ты вскидываешь голову на каждый шорох за дверью.
Никто не звонит. Не идет. Сейчас терпение у ребят лопнет.
Твои друзья - однокурсники. Студенты геологического факультета МГУ. Будущие разведчики недр. О, они еще много вольфрама, никеля, нефти и алмазов родной стране найдут!
Ты пригласила их на вечеринку сегодня. Или это Вончагову в голову идея пришла?
Неважно, кто, кому, кого. Важно - вечеринка.
После войны мы разучились веселиться. Нам надо научиться радоваться заново.
- Ритуля, у тебя патефон-то работает? Разумихин еще не сломал?
- Ты, Разумихин! Жених недорезанный! Не посягай на мою жемчужину!
Ты не его. И не другого. Ты - ничья. Сама по себе.
Геологи шутят: кто-нибудь когда-нибудь Маргариту откроет, как месторождение.
Звонок. Хлесь по ушам!
По сердцу.
Рита срывается с места, как спринтер на стадионе. Летит к двери.
Уже лязгают, дрожа и сотрясаясь, замки.
Коля на пороге. Сгребает Риту в охапку. Она тонет, исчезает в полах его щедро, любовно распахнутого теплого пальто, подбитого козьим мехом. Он шутливо, отчаянно теряет ее, ищет, хватает за ускользающие детские плечи.
- Оп! Нашел! Поймал!
Из-под полы блестят, ловят его глаза - глаза зверька, белки или соболя; глаза кошки, собаки; глаза - человека, что понял, открыл, схватил. И - не отдаст никому.
- Птичка моя… девочка…
Рита берет Колю за руку и, не дав раздеться, втягивает в гостиную.
Коля ставит чемодан на пол и высоко, как сигнальщик на корабельной вахте, поднимает руки. Только сигнальных флажков в них нет. Голые ладони, измазанные краской. Намертво въелась. Не отмыть.
- О-о-о-о, кто к нам явился!
Коля снимает баранью шапку и наклоняет пшеничную голову.
- Николай Крюков, с вашего позволения, кого не знаю!
Обводит глазами компанию. Узнал Вончагова. Вончагов - развеселый, разбитной, частушечник, озорник; он уже видел его у Риты в гостях, когда приезжал в августе. Не ревновал. Понимал: Рита - в него влюблена; а за ней хоть министр может ухаживать - она и не чихнет в его сторону.
- Толя! Категорически приветствую!
- О! Ник! С приездом! Как город на Неве?
- Стоит! Еще как стоит!
Пальто на козьем меху летит на диван. О, ленинградский франт! Костюмчик, галстучек в горошек, рубашечка белая сверкает ледяными, крахмальными складками, не гнется воротник. Пиджак долой! Ох, как же это Ник по снегу - по московскому белому морозу - в таких-то черных, узких штиблетах бежал!
- Ну и корочки у тебя, Николай!
- Из Гостиного двора! Долго выбирал!
- Ну садитесь, садитесь, садитесь! Любят мужчины топтаться, как медведи!
- Ритэся, а руки можно быстро помыть!
- Крюков, ты вымой сначала ноги! - кричит Вончагов.
- Да почему ж, Толя?
- Да потому, что если ноги вымоешь, то и руки тогда уж точно надо мыть будет!
Хохочут. Толкают локтями друг друга. Яна, не урони холодец! А он застыл? Застыл, застыл! А ты, Шурочка, зачем так толсто нарезала колбаску? Надо тоненько-тоненько! Чтобы - лампа на просвет сквозь сало! Тогда вкусно!
Не вкусно, Лийка, а экономно!
Буль-буль - льется вино. Сколько булей в бокале? Пять? Семь? А разве девушкам можно воду? Никогда нельзя. А зачем же у их тарелок - рюмочки? Для красы. Нальем им для красы! Чтобы глядели и нюхали! Они все равно нам ее - потом перельют!
Молодые румяные, потные от танцев, от водки лица. Светятся глаза. Сейчас перегорят пробки, выключат свет - а в комнате светло будет от глаз молодых.
Оп-па! И правда, перегорели!
Тьма. Во тьме - хрустали блестят, белые фарфоровые фамильные польские блюдца. Рита сервировала стол по всем правилам. Покойная мама Тамара осталась бы довольна.
- Марэся, а мне костюм-то праздничный - Грабарь подарил… Ничего на мне сидит? Не видать, что с чужого плеча?
Рита шепчет, плотно в темноте прижав губы к горячему Колиному уху:
- А башмаки… тоже он подарил?
- Ну да… Я все про Гостиный двор - наврал… Мне не на что такие бы купить… Зато я тебе… сейчас…
Шарит в кармане широких брюк. Кулак зажат. Глаз во мраке блестит хитро.
- Угадай, что в кулаке? Ну? С трех раз?
- Сушка?
- Смеешься!
- На елку игрушка?
- Нет!
Вончагов из коридора кричит:
- Пробку выбило! Да будет свет!
Вспыхнуло - все аж зажмурились.
Рита морщит лоб. Рядом с ней Андрюша Разумихин чокается с Яной. Яна в улыбке все зубы показывает. Андрюшку обольщает. Музыка влетает в уши, а вылетает из сердца. "Саша, ты помнишь наши встречи… в приморском парке… на берегу…"
- Эх, не буду тебя мучить. Гляди!
Кулак разжат. Коробочка крохотная синего бархата.
Синего, как ее глаза.
Рита боится взять коробочку. Коля всовывает ее ей в руки.
- Да ты открой, открой!
- А вдруг там жук…
- И прыгнет в лицо тебе! И цап-царап!
Медленно, медленно открывается крышка. Медленно распахивается жизнь.
Тонкое, как ее волос, золотое колечко. Узенькое. Аккурат на ее детский палец.
И в колечке - синяя капля, слезка горит.
А потом высверкнула розовым. Желтым. Изумрудным.
- Господи, Ник… ведь это…
- Алмаз чистейшей воды!
Ник важно и высоко, выше головы, поднимает палец. Толя Вончагов, поедая столовой ложкой оливье, оборачивается через плечо.
- Эх ты! - Ложку облизнул. - Крюков Ритке - брильянт из Питера привез! Богато живешь, Крюков! Небось, заказами до ушей завален? Правительственными?
- Из ЦэКа партии! Отбою нет!
Музыка, под тебя так приятно танцевать. Дышат тяжело. Смеются легко! На Ритином пальчике - Колино кольцо. Чистой игры, острый гвоздик алмаза. Прокалывает время. Прокалывает сердце. Глупое сердце, не бейся! Это чьи стихи? Ребята, давайте почитаем Есенина! Нет, лучше Маяковского! Нет, ты лучше пластинку переверни! Там - чардаш Монти! А кто плясать умет чардаш?! Да никто!
А лучше всех сегодня Шурочка танцует! Даром что толстуха!
Я не толстуха! Я не толстуха! Я очень даже изящная! Глядите, какая ножка!
О да! Окорочок!
Ребята, ну зачем вы! Она же в спальню убежала! Плакать!
Дайте Лоскуту кусок холодца. Дайте ему куриную ногу! Больно жирно будет! Я куриную ляжку и сам съем! Тогда что зеваешь, Анатолий? Положи курицу на край стола. Кто быстрее? Ты или пес?
Есть! Пес! Реакция как в цирке! Куда до зверя человеку! Жуй, жуй, Лоскутик, грызи! А ты, Толька, наблюдай собачий ужин! У Лоскута - тоже праздник!
А если пса - вином угостить?!
Не сходи с ума окончательно, Вончагов! Мы тебя - в Кащенко отправим! На Канатчикову дачу!
Часы бьют время. Часы не спят. И они не спят. Одна музыка сменяет другую. Съеден оливье. Съеден холодец. Водка вся выпита. Ночь идет и проходит. Кто где будет спать? Глядите-ка, а Колька с Риткой какие счастливые! У них лица - светятся!
Поднеси к щекам газету - загорится!
Янка, я постелила тебе на полу в гостиной! Шурочка, куда ты? Я добегу! Тут близко по Пушкинской! Что я вам мешать буду! Не будешь, а вот еще музыка, о, нашел! Хор мальчиков… и Бунчиков! Прекрати материться, Вончагов! А где Разумихин? Да вот же он! Заснул под столом! Ноги торчат!
Это он нарочно. Вылезай, Разумихин! Водку - в рояле нашли! Под декой! Старинную! Пятнадцатого года! Акцизную!
О, и правда лезет! Рыльце у тебя, Андрюха, в пуху, то есть в пыли!
Не обижайте Риту! Она сегодня полы - до блеска намыла! Глядеться можно! Как в зеркало!
Ух ты, опять увалился! И храпит!
А зеркало? Где зеркало? Лия шубку уж напялила, желает посмотреться. Лийка, а ты-то куда? Оставайся! Меня Вончагов проводит. Нам с ним по пути. Ой, правда по пути? Может, и на всю жизнь по пути?! Не промахнись, Вончагов, Адамович - это крупная дичь! Да ну вас! Если полезет - я его… геологическим молотком! У меня в кармане шубки припасен! На всякий случай! От бандитов!
Я тоже бандит, Лия! Гр-гр-гр! Рус, сдавайсь!
Не смеши народ, Толька, ты же добрее пса…
Будите Разумихина! Проспит самое интересное!
А вы музыку, музыку громче включите!
"Из-за острова на стрежень, на простор речной волны… выплывают расписные-е-е-е… Стеньки Разина… челны-ы-ы-ы-ы!" Федор Иваныч великий, бесподобный! Шаляпин, шире Волги голосяра! Певец века! Никому не переплюнуть! Только Кольке Крюкову. Колька - отменно поет! Заслушаешься! Колька наш Шаляпин, доморощенный. Эх, жаль, гитары нет. А ведь была гитарочка-то, Ритка, у тебя, была!
Я ее - на день рожденья - Розалии подарила… еще в войну… как на Витю Туписа похоронка пришла…
Как-то подозрительно тихо. Куда все делись? А разбежались. Все или почти все? Вон Андрюха дрыхнет под столом. Сморился. Пьянчужка под забором. Видели бы профессора. Яна раздевается, никого не стесняясь. Под платьем у нее, под юбкой плиссе - спортивный купальник, и чайка на груди белым шелком вышита. А на ногах - не чулки, а белые носочки. Сбросила туфли, они летят в угол. Эй, давайте так: Яна ляжет на диване, а Разумихина - за ноги из-под стола вытащим и на Янкин матрац!
Осторожней, не повредите ему череп… Как сладко спит!
Да я не сплю! Я нарочно! Я вас всех разыграл!
Девушки бьют Андрюху ладошками по ушам, по губам. Крик и хохот. Яна уже укрылась одеялом с головой. Она и засыпает по-спортивному - мгновенно. Глядись в зеркало сна: ты там такая красивая, и победитель всех соревнований. Бег на восемьсот метров, на полтора километра, на пять тысяч метров. Ты стайер. Все мы стайеры. Война кончилась. Жизнь так сладка и велика.
Коля стоит над Ритой. Белая рубашка заправлена под ремень широких, как флаги, брюк. Галстук снят, сброшен: жарко. Ник, давай откроем окна настежь, жарко. Там мороз, Ритэся, мы вымерзнем сразу. Слышишь, как Разумихин вздыхает?
Идем в мамину спаленку, чтобы его вздохов не слышать.
Прижавшись к двери, целовались.
Ты спи. Ты ложись. Вот сюда. Во тьме клубятся белые простыни. Будешь как на облаках. Ты мне приснишься. Да. Я тебе приснюсь. А ты - мне. Куда ты? Я с Яной лягу. Валетиком. Я маленькая, ее не стесню. Она даже не заметит, как я проберусь под одеяло.
Лучше давай ляжем вместе. Ну прошу тебя.
Нет. Не проси. Об этом не просят. Об этом не говорят. Все. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, приятных сновидений.
Скрип двери. Темнота. Белизна.
Во тьме бездоньем озера, зевом бессонной печи горит, качается, прочь плывет огромное, в серебряной раме, варшавское зеркало покойной Тамары Сербской.
И снова скрип.