Больше часу было потрачено на разговоры, хотя сделать Нюма ничего не мог. Тема была давняя, затяжная и неразрешимая. Русская Людочка согласилась ехать в Израиль ради своего Аркаши, которого любовно называла "полтора жидка". Приехала и отлично прижилась, даже имя себе взяла местное, Яэль, а русская ее дочка от первого брака вообще будто здесь родилась. А полуторный жидок Аркаша - никак. И теперь муж собирался обратно в Россию, а Людка, пожертвовав один раз всем устройством жизни ради "своего еврея", второй раз этого делать не желала. Нюмочка, поговори с ним! Конечно, старая дружба и все такое, но все же лучше бы люди решали свои проблемы сами, а не навязывали их другим.
Наконец ушла, и Нюма вернулся к работе.
…И у меня тоже восемьдесят килограммов, а мозг килограмма два, наверно. И к чему? Он со своими двумя граммами делает то же, что и я, только мучается меньше…
Куда-то меня не туда заносит, подумал Нюма, и никак не мог вспомнить, куда дальше шел сюжет. Чтоб этой Людке пусто было, сбила мысль! Этого с ним почти не случалось, сюжет, почерпнутый из источника, лежал обычно перед ним четко обрисованным рельефом, и воображению оставалось лишь раскрасить его диалогами и потоком сознания героев - последнего источник не давал.
Этот сюжет - страусиная ферма в Негеве и ее хозяин, пожилой белобрысый голландец, приехавший когда-то на месяц и оставшийся навсегда, его йеменская красавица жена и его "русский" работник Алекс - очаровал Нюму сразу, как только он начал его смотреть. Даже и придумывать ничего не надо. Нюма размечтался, как быстро он его закончит, и знал даже, куда отдаст. Естественно, туда, где больше платят, хотя везде гроши.
Вначале Нюма отсылал в газеты свои "физиологические очерки" с опаской, но быстро убедился, что опасаться нечего. Русскоязычный читатель, имея в своем распоряжении пять каналов русского телевидения, ивритского практически не смотрел, и Нюма чувствовал, что делает полезное дело, знакомя его с интимными деталями здешней жизни, которых тот иначе никогда бы не узнал. И то, откуда он черпал свой материал, не имело ни малейшего значения - важно было, что материал этот вполне достоверный и к тому же отобранный уже по степени интереса. Источник был просто инструментом - не более, но зато необъятно богатым, информация в него сочилась прямо из живой жизни и принадлежала всем, поэтому Нюма не испытывал угрызений совести, черпая из него. Зачем, например, выходить из дому и чего-то искать, если кто-то уже сделал это за тебя? Разделение труда, рассуждал Нюма, кто-то отобрал и показывает, я описываю. Порядок.
Но страусиный сюжет что-то не шел. Вспомнились еще рабочие башмаки хозяина фермы - из страусиной кожи, сказал хозяин, на всю жизнь, - а больше ничего.
Нюма решил временно оставить это, благо славных сюжетов у него было припасено. Вот, например, про джаз-оркестр, который устроили где-то на поселении религиозные женщины. Здесь Нюму особенно привлекал образ организаторши оркестра, немолодой, изломанной болезнями и истощенной деторождением женщины, - а как на ударных рубит!
Начал про джаз, но взглянул на часы и увидел, что пора обратиться к источнику, - в это время, под вечер, в странной программе новостей, которая перед основными новостями, часто показывали особенно ценные, небольшие, но сочные сюжеты на злобу дня.
Только включил, только начал ухватывать что-то завлекательное про то, как бывший наркоман лечит других наркоманов, - телефон. Опять Людка!
- Нюмочка, полная катастрофа! Послушай, теперь все как на духу, может, придумаешь что-нибудь. Мне же некуда деваться!
На этот раз Нюма слушал не без интереса. Старая приятельница, оказывается, далеко не все ему говорила про свою жизнь, а история оказалась занятная. Начать с того, что Людка, расплевавшись с Аркашей, когда он начал собираться в Россию, жила теперь с местным человеком по имени Джеки.
- Ну, и чего тебе тогда? - рассудил Нюма. - Пускай себе катит.
Да, но они с Аркашей как приехали, так почти сразу и развелись, чтобы раздельно получать разные пособия и льготы, так выходило больше. И главное, банковский счет разделили. Сама же практичная Людка и придумала это, уверенная, что ее мешок Аркаша никогда ее не обманет.
- А тогда тем более, - заметил Нюма.
Да, но вот теперь, только что… Людка громко зарыдала, но продолжала говорить. Оказалось, что мешок Аркаша устроил такую комбинацию, ухитрился продать их общую квартиру, и кому, этому самому местному Джеки! И деньги увозит с собой! Главное, и продал-то за гроши, раззява несчастный.
- Сволочь, конечно, - сказал Нюма, - деньги надо через суд, половина твоя… но так-то, что ты теряешь? Пусть твой Джеки вселяется в свою квартиру, и живите себе!
- Да он уже вселился! - закричала Людка. - Вот кто сволочь настоящая! Пока я к тебе ездила, он вселился! Прихожу, а он…
- Тогда я не знаю, чего ты хочешь. Людка, кончай грузить, мне работать надо.
- Да он не один вселился! - Людка кричала так, что Нюма отвел трубку от уха. - Он бабу привел!
- Какую бабу?
- Говорит, свою!
- А с тобой что же?
- Да вот именно! С тобой, говорит, было неплохо, но теперь все! Недельку, говорит, можете пожить со Светкой в салоне, но ищите себе…
- Н-да, - сказал Нюма, - компот. Ты бы раньше со мной поделилась, тогда бы, может…
- Да, но что теперь? Теперь-то что?! Нам же совсем некуда деваться, и денег нет. Аркашка вот-вот улетает, отсуживай у него… Ты можешь это понять? Можешь, скажи?
Чего тут было не понять. Но Нюма, удачно не женившись на Людке в свое время, вовсе не собирался теперь впускать ее вместе со всем ее балаганом, да еще с девчонкой, в свою налаженную жизнь. И вообще заниматься ее делами. И без того ушло на нее самое плодотворное время, источник теперь беззвучно мелькал сухими тенями политических новостей.
- Ты вот что, раздобудь на Аркадия быстренько запрет на выезд, - вяло посоветовал он.
- А как? Скажи, как это делается?
- Вот тут я, прости, не авторитет.
- А если через газету? Ты же пишешь, напиши срочно, ведь возмутительный случай! Иногда газета…
- О, вот это мысль, - обрадованно подхватил Нюма, почувствовав, что сейчас отвяжется. - Это мысль, но надо подойти с умом. Дай мне подумать, а пока…
И точно.
- Эх ты, Нюмочка-Нюма, - довольно спокойно сказала Людка. - Ну ладно, думай. Думай, Нюмочка, думай, ласточка.
И положила трубку.
Но Нюма думать не стал. Он сходил на кухню, налил себе стакан воды. Вынул из холодильника колбасу и отрезал небольшой кусок. Принес все это в комнату, поставил перед собой на журнальный столик. Затем включил звук и с облегчением погрузился в живую жизнь.
Томи
Томи был любопытен, но очень застенчив. Ему много чего хотелось узнать про людей, но знал он мало, так как мало общался с ними, а жил с матерью до самой ее недавней смерти, от нее же мало чего интересного можно было услышать. Порядочно давали ему радио и телевизор, которые он прилежно слушал и смотрел, но было смутное ощущение, что это все не совсем настоящее, а как будто из пластика.
Однажды, вынося мусор, он подобрал у помойки смятое и разорванное письмо. Он, никогда никаких писем не получавший, не мог понять, как это люди способны разорвать и выбросить такую драгоценность. Правда, люди раньше писали писем гораздо больше - Томи бережно хранил и часто перебирал толстую пачку писем, оставшуюся после матери, - а теперь мало, тогда тем более, как можно их выбрасывать? После этого он начал иногда украдкой копаться в помойке, ища главным образом письма. Подобранные клочки Томи разглаживал и тщательно склеивал, хотя, побывав в помойке, клочки писем чаще всего не складывались в связное целое. Но Томи и не искал связности, так было даже интереснее.
Письма, однако, редко лежали на поверхности, и Томи, вынося мусор, стал брать с собой палку. Однажды, шевельнув как бы случайно палкой в мусорном ящике, он увидел что-то блестящее и быстро, незаметно для прохожих, схватил это и сунул в карман.
Прехорошенькие женские часики, притом совершенно целые и даже на ходу.
Это был сюрприз. А сюрприз, если только он не бьет тебя дубиной по голове, вещь необычайно приятная. И Томи начал искать более пристально, теперь уже не только письма. Ну, удиви меня, удиви, подбадривал он кого-то, от кого зависел успех любых поисков.
Приятные сюрпризы бывали нередко. Люди разучились любить вещи, а любили только их покупать, и только новые, старые же, при малейших признаках усталости и недомоганий, не лечили, а удаляли из своей жизни (равно как и старых людей, которых, впрочем, лечили). Но вещи ведь не исчезали, потому что, не умея использовать их до конца, люди не умели и уничтожить их до конца и, чтоб отделаться, просто свозили их на свалку. И вещи продолжали как-то жить на свете, и некоторые из них находили приют у Томи.
Городская свалка как раз и была самым лучшим и естественным местом для поисков, и Томи побывал там, но только один раз, и едва ноги унес. После этого он понял, что свалку благоразумнее оставить профессионалам, на его долю хватало и в других местах. Хотя при воспоминании о тех богатствах, которые мельком открылись там его взгляду, у него до сих пор усиленно билось сердце. Особенно его поразила груда полураздавленных картонных коробок, из которых пластами вываливалось множество разноцветных картин. Но разглядеть их он не успел.
Некоторое время он охотился только по ночам, с фонариком, а днем ходил, как все, на службу. Но ночью было плохо видно, и возникало неприятное чувство, что он словно бы занимается каким-то воровским ремеслом, когда на самом деле ничего подобного. А днем и подавно было неловко, тем более что одевался он прилично, и прохожие, да и полиция, смотрели на него с недоумением.
Однажды по телевизору он услышал, что группа школьников придумала собирать пустые пластиковые бутылки и пакеты и сдавать их на фабрику в переработку, а полученные деньги употреблять на благотворительные цели. Какие уж там у них были цели, это их дело, а идея была богатая. Томи ненавидел пластиковые бутылки и пакеты, густо рассеянные по земле и асфальту, и всегда недоумевал, как это люди научились столько всего брать из земли, а взамен выплевывали на нее нечто, чего она переварить никак не может.
Как же он сам не додумался?
Он стал лениться на работе, а тут как раз подоспела волна сокращений, и его уволили. Он встал на учет на бирже труда, но сам работы не искал.
Огромные мешки с бутылками, которые было легко, хотя и неудобно таскать, служили безупречным предлогом для его поисков, и можно было заниматься этим с утра до вечера. Он купил себе в аптеке пачку одноразовых перчаток, а в магазине рабочей одежды синий комбинезон, наклеил на нагрудный карман надпись "ОЧИСТКА ОКРУЖАЮЩЕЙ СРЕДЫ", и теперь вид его, когда он копался в мусоре, не вызывал ни у кого ни недоумения, ни подозрений.
Правда, денег за бутылки и банки давали очень мало, но Томи не слишком и нуждался в деньгах. У него был запас одежды, купленной еще покойной матерью, было все, что нужно в обиходе, а главное, было свое, и довольно просторное, жилье в большом старом доме подле рынка. Вместе с пособием, которое ему платили социальные службы, ему вполне хватало. Гораздо важнее было то, что теперешнее его занятие, несравнимое с его скучной бумажной службой, давало ему высокую степень удовлетворения, в нем была безусловная общественная польза и захватывающий личный интерес.
Некоторым это занятие могло показаться презренным и, главное, противным. Но Томи всегда работал в перчатках, а кроме того, ведь все выброшенное только что перед этим побывало в руках людей, и ничего, все это были недавние остатки их собственной жизни - почему же теперь оно вдруг стало противным? Зато сколько удивительных деталей из чужих жизней узнавал здесь любопытный, хотя и застенчивый человек!
Все же больше всего его интересовали письма, поэтому особенно старательно он подбирал бумажки. Но всяких бумажек было невероятно много, а писем среди них меньше всего. Поначалу ему все казалось интересно, и он склеивал обрывки бесконечных банковских распечаток, официальных посланий и рекламных листков в большие полотнища, развешивал их по стенам и затем, лежа на диване, любовался ими и изучал. Но занятие это оказалось однообразным, и нового про людей он узнал мало, так как и сам получал и выбрасывал такие счета и рекламки. И он перестал их собирать.
А через некоторое время перестал собирать и вещи, которых у него и так накопилось слишком много, - совершенно целые игрушки, посуда, сломанные, но годящиеся в починку часы и электроприборы, женские украшения, даже золотые и серебряные колечки, скатившиеся, видно, с женской руки во время мытья посуды. Особенно много бывало вполне пригодной одежды, но ее он никогда не брал.
И все же он продолжал искать и находить. Его радовал и сам процесс поисков, и восторженный момент нахождения. Пластиковые бутылки, коробки и пакеты - это была работа, обязанность, хотя и вмененная себе им самим, но полезная и необременительная. Другие же находки были для него чистая радость, не отягощенная обладанием, - он теперь только брал их в руки, рассматривал, а затем аккуратно клал на тротуар рядом с мусорным контейнером, чтобы и другой кто-нибудь получил удовольствие от находки.
А сам полностью сосредоточился на письмах. И дважды ему крупно повезло: один за другим он нашел два целых семейных архива, нерваные, немятые, плотно слежавшиеся, один в папке, набитой аккуратно перевязанными пачками писем, а второй просто в коробке из-под обуви. И он много интересного и даже полезного узнал про эти два семейства, но потом ему стало грустно, потому что людей этих уже не было на свете, и умерли они, наверно, совершенно одинокими, раз те, кто пришел им на смену, выбросили, даже не заглянув, последние доказательства их пребывания на земле. Хотя бы сожгли или разорвали! А может быть, и это еще грустнее, подумал Томи, выбросили дети или внуки, просто чтоб не занимало ценного пространства, людям ведь всегда не хватает пространства в их жилищах, потому что даже в самом бедном жилище всегда слишком много лишних вещей.
Так он подумал, прошелся по своей квартире, собрал все найденные хорошие предметы, кроме мелких золотых и серебряных, сложил в картонные коробки и поставил в неиспользуемой спальне матери. В ближайшее же время, как-нибудь попозже ночью, он вынесет их на улицу, вынет все из коробок и разложит вокруг помойки, чтобы людям не пришлось копаться, а каждый возьмет что захочет.
Но сделать это он не успел. В его жизни произошло нечто, что заставило его забыть и свою грусть, и чужие семейные тайны, и даже дальнейшие поиски писем.
Томи не выглядел плохо. Роста он был невысокого, но мать всегда говорила "хороший средний мужской рост", во всяком случае, выше нее. И фигура у него была вполне приличная, правда, мускулатурой он похвастаться не мог, так как спортом не занимался. А волосы даже просто красивые, светло-каштановые и волнистые.
Проблема была с лицом. Черты его, сами по себе вполне приятные, никто не мог даже толком разглядеть, так как Томи всегда улыбался. То ли из-за тесной близости с матерью, то ли просто от природы Томи вырос таким застенчивым, что, разговаривая с людьми, всегда усиленно улыбался и даже посмеивался. Люди не понимали, почему Томи всегда так улыбается, и им это не нравилось. Они видели в этом неискренность, фальшь, иногда насмешку над собой. Изредка более доброжелательный и терпеливый человек говорил ему, да кончай ты щериться, говори нормально, но тогда Томи начинал уже смеяться вслух, человек махал рукой и говорил, ну, ты просто больной. Его даже в армию не взяли из-за этой улыбки, хотя он просился. Томи знал, что он не больной, а только очень застенчивый, и ему хотелось объяснить другим, но никто никогда не дослушивал его до конца. Поэтому он объяснял все сам себе, в одиночестве.
Я очень стесняюсь, объяснял он. Мне всегда кажется, что я навязываюсь, мешаю людям, что я им ничем не могу быть интересен, но ведь общаться хочется, вот я и пытаюсь смягчить ситуацию улыбкой. У меня это само получается, я не могу удержаться, не могу говорить, не улыбаясь. Но ведь улыбка - это хорошо, вежливо, дружелюбно, почему же вам не нравится? Разве лучше было бы, если бы я плакал? А слезы у него всегда были очень близко, только он не позволял себе, разве что наедине с собой.
В результате у Томи не было друзей, хотя ему очень хотелось. Хотелось друга-мужчину, а еще больше девушку.
К женщинам у Томи было отношение простое - он считал, что они люди. Физиологическое различие было ему хорошо известно, в остальном же он считал, что это просто половина всех людей, и относился к ним как к людям, то есть сильно стеснялся. Что, конечно, не помогало ему найти себе девушку. Несмотря на постоянную улыбку и смех, с чувством юмора у него было неважно, и, когда он впервые услышал шутку насчет того, что женщина - лучший друг человека, ему показалось не смешно, а странно, и дома он попытался объяснить себе так: какая-то женщина является лучшим другом некоего человека, то ли другой женщины, то ли мужчины. Это понятно. Точно так же можно сказать, что мужчина лучший друг человека, то есть другого мужчины или женщины. Ясно же, что лучшим другом является человек (или собака, или кошка, но в шутке про собак и кошек ничего не говорилось). Это вполне понятно, не очень только понятно, в чем, собственно, заключается шутка.
При всей его увлеченности своим делом нельзя сказать, что таинственное занятие под общим названием "секс" не занимало мыслей Томи. Но это было не жгучее, непреодолимое желание, которым, как он слышал и читал, томились другие, а острое любопытство, стремление испытать нечто, что все другие, по-видимому, знали, а он нет. Он, конечно, знал то, чему научили его одинокие ночные упражнения, но очень хотелось разделить это бедное удовольствие с другим, близким телом, а главное, с другой, близкой душой. И он явственно представлял себе это тело и эту душу, эту девушку, которую так хотелось найти. Об огромных грозных красавицах с бесконечными ногами, которых показывали по телевизору, он думал с ужасом и поспешно отгонял он себя эти назойливые образы. Нет, ему представлялось нечто небольшое, мягкое, теплое и доброе, чтобы прижаться, зарыться и шептать нежные слова. И тогда, по-видимому, само собой произойдет то, что называется словом "секс".
И вот однажды вечером Томи вернулся домой и, рассортировав подобранные бумажки, обнаружил половину разорванного письма. Из куска конверта, где полностью уместился адрес отправителя, он вынул обрывок листка и прочел: "Какая же ты все-таки жестокая сволочь! Ты же знаешь, что мне негде жить. Яэль". И все.