С обидой уходить было легче. Он встал, наклонился над ней и, как и планировал, быстро поцеловал ее в щеку. Она подставила было губы, но он уже выпрямился.
- Я вот что… - начал он, делая шаг к выходу. - Я что хочу сказать…
- Да не дури ты, - перебила она. - Какая работа? Забудь, - она тоже встала и смотрела на него с хитрой улыбкой. - Мы же решили…
Гили, не слушая, бубнил заготовленное:
- Я… это… мне с тобой было вполне… и я очень… ты классная женщина, и вообще… а теперь…
- А теперь будет еще лучше! - весело подхватила она. - Вот поедем сейчас поглядим, какую я тебе квартирку присмотрела! Понравится - сегодня же сможешь и подписать.
- Какую еще квартирку?
- Небольшую, но довольно близко. Можно даже пешком прогуляться.
Гили остановился у выхода, досадливо морщась. Ведь почти ушел уже и почти сказал, что надо, зачем она усложняет? Не понимает, что ли?
- Нету у меня денег квартиру нанимать, - угрюмо сказал он. - Да и не нужно мне.
- Не нужно? - засмеялась она. - Быть взрослым, самостоятельным мужчиной с хорошей работой, с любящей подругой и со своим жильем - тебе не нужно?
- Нет, не нужно, - упрямо сказал Гили. - Никакой квартиры я нанимать не собираюсь.
Не дала она ему толком сказать свои хорошие слова - сама виновата. Гили быстро сбежал с террасы и пошел к воротам, бросив на ходу:
- Ну, и это… в общем, пока. Всего тебе…
Она мгновенно догнала его, повисла на плечах, прижалась грудью к спине, зашептала ему в затылок:
- Не сердись… Чего ты? Ну, дура я, сказала что-то не то, не всё же мне умной быть… не сердись, не стоит.
Гили хотелось стряхнуть ее с себя, не оборачиваясь и не останавливаясь. Но он остановился, отцепил от плеч ее руки, обернулся.
- Я не сержусь. Просто мне пора.
- Нет, сперва на квартиру, это быстро! А то задаток пропадет!
- Твой задаток, ты и разбирайся. Сказал же, не буду снимать никакой квартиры.
- Нет, это твой задаток. И ты эту квартиру не снимаешь, а покупаешь.
Как ни корежила Гили вся эта ситуация, но тут его разобрал смех.
- Вот сейчас! Бегу договор подписывать! - Он побренчал мелочью в кармане. - Ровно на автобус и на фалафель с колой! Правда, послезавтра получка, - добавил он с ухмылкой. - Ладно, я пошел.
В конце концов все же никуда он не ушел.
Квартира была чудесная, и не такая уж "квартирка", как она говорила, а две большие комнаты с просторной кухней и с балконом. Правда, дом был старый и запущенный, но в самом центре подле рынка, в новых домах не бывает таких высоких потолков, таких больших окон и таких красивых полов, выложенных узорной плиткой ручной работы. Подремонтировать ее - цены ей не будет. А цену просили как раз умеренную, ибо из-за недавнего теракта, совершенного арабским самоубийцей у самого подъезда этого дома, квартиры в нем сразу резко подешевели. И она, водя его по квартире, отчетливо и убедительно объясняла, как он сможет ее купить.
Это правда, задаток она заплатила из своих, но он отдаст ей очень просто. Как только начнет работать в ее фирме, сразу вступит в фонд взаимопомощи (он у нас богатый), возьмет всю нужную сумму и отдаст. Будут понемножку вычитать из его зарплаты, он и не почувствует. А остальное - возьмет гибкую банковскую ссуду, с ростом выплат по мере роста его зарплаты. Она готова поручиться за него в банке.
А Гили слушал и не слушал. Купить эту квартиру он, разумеется, не мог. О том, чтобы идти на полжизни в кабалу к банку, не могло быть и речи. Фонд взаимопомощи… Рост зарплаты… Нет, нельзя, нельзя. Уходить поскорее.
Но…
Ходя за ней по этому просторному пустому помещению, он вдруг почувствовал, какая ограниченная, какая убогая была до сих пор его свобода, та самая свобода, которой он еще недавно так радовался. Свобода? В тесной квартире вместе с матерью и ее недавно появившимся приятелем, которого она боялась потерять? Нет, на цыпочках Гили в свою комнату не пробирался и водить к себе мог, кого хотел. Приятель матери еще не совсем утвердился и только неодобрительно молчал. Но в глазах матери Гили ловил иногда умоляющее выражение, которое он, впрочем, разгадать не пытался и не обращал особого внимания. Теперь же он с обидой подумал, что мать - его мать, для которой, как он верил снисходительно, сын был центром всей жизни, - тоже хотела бы, кажется, чтобы он ушел из дому! Но обида направлена была не на мать, а на эту вот пожилую женщину, так беззаботно помахивавшую у него перед носом недостижимой настоящей свободой.
Она сказала осторожно:
- А можно и еще проще. Возьмешь у меня в долг, будешь отдавать постепенно. Я не банк, процентов не беру и за неуплату не штрафую…
Увидев, как дернулось при этих словах лицо Гили, она поспешно прибавила:
- Как захочешь, так и сделаешь…
- Никак не захочу и никак не буду делать, - мрачно ответил Гили.
- Мой упрямый мальчик, - нежно сказала она.
Дома Гили сказал матери, что поступает на другую, лучшую работу и думает уйти из дома. Ее реакция только подтвердила его смутную догадку. Он еще втайне надеялся, что она огорчится, может быть, станет отговаривать, а она - всполошилась, правда, всплакнула даже, но ни слова не возразила, спросила только, как же он справится с расходом на наемную квартиру.
- А я не снимаю, а покупаю! - с вызовом сказал Гили. - Буду жить, как нормальный взрослый человек.
- Но, сыночек, откуда…
- В долг возьму, вот откуда. Ко мне там начальница очень расположилась, дает без процентов, из фонда взимопомощи.
И хотя мать понимала конечно же, что нет на свете таких фондов, которые дали бы ее сыну беспроцентную ссуду на покупку квартиры, но и тут не стала возражать, а сказала только:
- Начальница расположилась? Смотри, Гили, запутаешься. Как расплачиваться будешь?
Но Гили не боялся запутаться, ему было чем расплачиваться.
Гили жил в своей новой квартире, ремонтировал ее потихоньку, много работал - на новом месте с прохладцей, как раньше, работать не приходилось, - а по вечерам прилежно учился. Он стал настоящим специалистом, и зарплата его, как и было обещано, начала повышаться. И он постепенно расплачивался с долгом - и деньгами, и другими средствами. Сперва другие средства далеко перевешивали денежные выплаты, но с годами это изменилось. Женщина старела, интерес ее все больше сосредотачивался на уходе за своим телом и лицом, ей стало казаться важнее сохранить их, чем использовать. У Гили же стало больше денег, и он торопился их отдавать. И свобода у него кое-какая была - главным образом, во время ежегодного месяца резервистской армейской службы. Он эту службу теперь очень полюбил и иногда ходил даже два раза в год.
А потом его сманили на другую, еще лучшую работу, и вскоре после этого он женился. Теперь с "начальницей" его ничто не связывало, кроме клочка бумаги, на котором он когда-то написал, сколько должен, подписался и отдал ей. Ну, если ты настаиваешь, сказала она тогда небрежно, но бумажку не выбросила. Она теперь почти не занималась делами, всем заправляла в основном ее дочь, она же проводила много времени в гимнастическом зале, в бассейне, в массажных и косметических кабинетах. Гили она звонила теперь очень редко, и он не отказывал ей.
С течением времени умерла в одиночестве мать Гили, которой так и не удалось удержать при себе приятеля, и оставила сыну квартиру. Он ее продал, сразу расплатился с остатком долга и попросил обратно свою расписку. И женщина с грустным видом ее ему отдала. Теперь он был совершенно, окончательно свободен.
Но к тому времени он уже забыл, зачем эта свобода была ему нужна.
Дом на территориях
В своей прежней жизни Элла никогда не знала чувства безопасности.
Это не был страх, Элла не была труслива. Ощущение ненадежности и неустойчивости всего, сопровождавшее ее с раннего детства, казалось ей неким обязательным условием существования, неотъемлемым качеством человеческого устройства, и она считала, что с этим живут все и всегда, только скрывают друг от друга, как скрывала и она. А жить с этим можно было. Можно было учиться, работать, общаться с людьми, добиваться чего-то, можно было влюбляться и, как считало большинство, производить на свет себе подобных.
И Элла довольно успешно все это, кроме последнего, делала. Но что бы она ни делала, где бы ни находилась, тонкий лед колебался у нее под ногами на каждом шагу, едва прикрывая темные холодные воды, которые тяжело и безразлично перекатывались там, внизу. Поэтому она никогда не знала настоящей, безоглядной радости и веселья, хотя при случае развлекалась вместе с другими.
С годами она обнаружила, что это не у всех так. У большинства людей такое чувство возникало лишь иногда, при серьезных бедах и потерях, в минуты душевного упадка или к старости. Большинство людей если боялись, то конкретных опасностей и смерти. С конкретными опасностями и бедами Элла так или иначе справлялась, не хуже других, о смерти пока не думала. Самым страшным для нее была не опасность, а отсутствие безопасности.
В сознательном возрасте она стала пытаться понять, почему у нее это так и что с этим можно сделать. Не желая обременять своими проблемами других, она и профессию себе выбрала самую подходящую - психологию. Неточная эта наука дала ей кое-какое подспорье, но по-настоящему добраться до корней и причин все же не удавалось.
Влияние отца и матери, отношения с ними, обыкновенными людьми, порожденными и выращенными тогдашним режимом себе на потребу, ничего не объясняли. Живя, как и положено было тогда, в страхе Божием перед этим режимом, который и был весь их мир, они, однако, никогда не сомневались в прочности и устойчивости этого режима и этого мира. Их тревоги и страхи всегда носили конкретный, сиюминутный характер, и если их не трогали - а трогали их редко, поскольку люди они были нетребовательные и без амбиций, - то они трудолюбиво и удовлетворенно брели по обозначенному маршруту.
Свою бездумную уверенность, что все в общем-то ничего, они пытались внушить Элле, когда, очень редко, замечали в ней что-то. Но это только раздражало ее, хотя она сдерживалась.
Правда, у этих образцово нормальных людей был все же один признак ненормальности, который они вынуждены были передать и дочери, - они были евреи. Но и это, в том месте и в тогдашней ситуации, малоприятное обстоятельство не меняло их позитивного подхода к жизни - они так к этому обстоятельству привыкли, что как бы даже его и не замечали.
Почему же Элла замечала? А она замечала и даже пришла к заключению, что оно является одной из причин ее глубокого внутреннего неустройства. Нельзя сказать, что оно, помимо кое-каких неудобств, неловкостей и редких обидных слов, причиняло ей серьезные страдания, - нет, этого не было. Не было и интереса к нему, желания узнать, что же оно такое, это досадное еврейство. А было лишь все то же неотвязное ощущение неуютности и неустойчивости.
Психология помогла Элле обнаружить в себе и еще кое-что, до тех пор ей неизвестное. Она обнаружила, что не любит эту трогательную, жизнестойкую, преданную друг другу супружескую пару, своих родителей. Вернее, не то что не любит, а просто не может терпеть. А приходилось терпеть, и их, и их хлопотливые заботы, и их манеру входить к ней в комнату, не постучав: сперва в дверь просовывалась голова, затем раздавалось робкое "к тебе можно, детка?", и, в случае отрицательного ответа - "да я на минуточку, не помешаю".
И некуда было уйти, другого места для жизни у нее не было. Разве что замуж, но замуж Элла не торопилась. А желающие были. Она чуть не до тридцати лет сохраняла внешность длинноногого подростка, на смуглом овальном личике упорно держалось выражение большеглазого изумления перед миром, которого она вовсе не испытывала. В сочетании с вопросительной, чуть недоуменной манерой разговора это вызывало в некоторых мужчинах желание приласкать, пригреть бедного заблудившегося жеребенка, и Элла охотно этим пользовалась, но чувства безопасности оно ей не прибавляло. А замуж? И вечно думать, как скрыть от него больного беса, который в ней сидит?
Связать свою жизнь с другим человеком означало лишь удвоить свою тревогу, тоска и одиночество только возрастали в обществе других людей. И Элла иногда думала, что если бы можно было избавиться от этих двух факторов, своего еврейства и постоянной толкотни в ее жизни других людей, если бы можно было закрыть за собой дверь и знать, что никто не войдет, - то чувства устойчивости и безопасности у нее бы прибавилось. И сама же издевалась над своими мечтаниями, зная, что ни от того, ни от другого избавиться нельзя.
А времена были такие, времена бескровной советской революции, когда почва качалась под ногами у многих людей и с более толстой кожей.
И еще эти времена были такие, что для множества людей представилась вдруг возможность полностью переменить свою судьбу. Одни меняли ее, не сходя с места, открыв в себе склонности и способности, отвечающие новым временам, а другие, таких способностей в себе не находя, искали перемены судьбы в иных странах. И особенно легко это было сделать евреям, поскольку их, в отличие от прочих народностей, даже звали в другое место, в страну, которая упорно называла себя их родиной.
И Элла полностью подпадала под эту вторую категорию. Особых деловых склонностей она в себе не находила, хотя знала, что при желании могла бы. Но желания не было. Деньги могли бы обеспечить ей известную меру безопасности, но они же внесли бы в ее жизнь столько суеты и беспокойства, что польза была бы сомнительная. И, кроме того, она ведь была как раз из тех, кого звали и хотели в той стране.
Когда потом, уже на новой родине, Эллу спрашивали, что привело ее сюда, она отвечала шутливо: охота к перемене мест. На самом же деле ей вдруг показалось, что там, где досадное обстоятельство ее рождения является всеобщим, она от него и отвяжется, от этой досады, от этого беспокойства, от этой неуютности… У нее будет своя страна, не просто место рождения, а своя собственная страна, вроде бы бесспорно ей принадлежащая, где уж точно никто не сможет ей слова сказать. А в этой стране, можно надеяться, будет и свой угол, а тогда, может быть, и свой мужчина, и она узнает наконец, что такое прочность, устойчивость и безопасность.
Родители двигаться не захотели, сказали, посмотрим, может быть, потом. И Элла думала о них теперь с болью, смешанной с облегчением, зная в глубине души, что бежит от них.
Не особенно интересуясь сущностью той страны, куда она ехала, Элла совсем мало о ней знала. То есть знала примерно - ну, конфликт с палестинцами, ну, известные экономические трудности, свои проблемы, конечно, но все это издали казалось не слишком серьезно, особенно по сравнению с тем, что творилось тогда на прежней ее родине.
А приехала - и сразу пришлось напяливать противогаз. Америка воевала в те дни с Ираком, и почему-то израильтяне ждали с той стороны газовой атаки. Почему, Элла толком не понимала, но эта реальная угроза ее не только не испугала, а, наоборот, как-то даже развеселила. Угроза, правда, не осуществилась, но Элла быстро узнала, что есть и другие, вполне реальные тяготы и опасности. Когда она, в свежей приездной эйфории, проговорилась о своих поисках безопасности приютившим ее старожилам, они только плечами пожали, ну ты даешь. Нашла где искать безопасности!
А вскоре Элла случайно попала в группу новых иммигрантов, людей примерно ее круга и возраста, которые занимались изучением еврейской религии. Религия ее, честно сказать, мало волновала, и снова чему-то учиться не очень хотелось, но ее привел туда человек, который Элле чрезвычайно импонировал.
Пропустив свое положенное время для серьезной связи со сверстником, Элла последние годы имела дело в основном с молодыми мальчиками, которые липли к ней, принимая ее за свою и в то же время чувствуя в ней опыт. Иметь с ними дело было приятно во многих отношениях, но уже несколько утомительно, а иногда и просто скучно. А с Виктором, которого теперь называли Авигдор, было и не утомительно, и не скучно. Он был разведен, старше Эллы на восемь лет, немногословен и сдержан, но настойчив, и профессия его Элле тоже очень нравилась - архитектор. Строить дома, создавать людям уютное место для жизни, что может быть лучше.
И вот теперь он вместе с этой группой людей собирался строить дома "на территориях" и жить там. Ты мне все-таки скажи, спросила его Элла, "территории" - это Израиль или нет? Это земля Израиля, ответил Авигдор. Но по закону, настаивала Элла, по закону это ведь не совсем наше. По какому закону? - сказал Авигдор.
И Элла начала изучать этот другой, еврейский закон. Начала, потому что ей очень нравился Авигдор и нравились в общем-то эти люди. И там ей светило жилье, и даже работа, Элла уже видела, что в здешнем открытом море ей придется непросто, а там светила тихая гавань. И мысль, что в этой тихой гавани она будет, скорее всего, с Авигдором, не пугала ее, как прежде, а радовала. Она училась не слишком прилежно, больше чтобы угодить Авигдору, но что-то все же проникало, и по мере того, как проникало, Элла все реже взглядывала под ноги, и тонкий лед, под которым все катились и катились тяжелые темные воды, понемногу становился, казалось ей, все плотнее и устойчивее.
Все стало так, как она и думала. К тому времени, как поселенцы начали переходить из временных караванов в собственные дома, спланированные Авигдором и построенные отчасти в долг, отчасти с помощью государства, она уже была замужней женщиной и носила одежду и головной убор, приличные для еврейской замужней женщины.
Трудно сказать, привело ли ее изучение религии к подлинной вере в Бога, стала ли она верующей, но Авигдор говорил, что это придет. Но религиозной она стала. Еврейский закон, о существовании которого она раньше и не подозревала и который поначалу показался ей нелепым и просто смешным, становился частью ее жизни, и ей даже как-то жаль было тех, кто им пренебрегал. И твердости под ногами все прибавлялось.
В последний раз тяжелые темные воды проглянули было сквозь покачнувшийся лед, когда родился ребенок, первенец, мальчик Эли. Но Элла поднесла к пугающей проруби своего младенца, и черная вода в ней отступила, и прорубь стала затягиваться непрозрачным крепким льдом, чтобы больше уже не открываться.
А когда, с ребенком на руках, она вошла впервые в свой новый, свой собственный дом, душу ее охватил такой покой, какого она не знала в жизни. Она так и сказала родителям по телефону: душу мою охватил неизъяснимый покой. Родителей смутила непривычная манера дочери выражаться, они задавали тревожные вопросы, по газетам ситуация на территориях казалась им очень опасной. Но Элла только улыбалась в трубку, глядя в окно, где бесконечной чередой катились друг за другом покатые иудейские холмы, лишь там и сям замаранные темными пятнами арабских деревень.
Когда родился третий ребенок, родители наконец решились приехать посмотреть на внуков. Отец и мать раздражали теперь Эллу гораздо меньше, наоборот, они только усиливали ощущение устойчивости и нужного порядка, и она уговаривала их переехать насовсем, дедушка с бабушкой очень нужны детям, да и сами они уже в том возрасте, когда лучше быть поближе к своим.