В положенное время у них родился сын, и его она, разумеется, брала с собой на остров. У него оказались слабые ножки, она закапывала его по пояс в нагретый песок, раскладывала вокруг него на пальмовых листьях игрушки, голыши, кусочки фруктов и овощей, и он смирно сидел так иногда по получасу. А сама она плескалась в прибрежных волнах, не спуская с него глаз. Только изредка она позволяла себе нырнуть и несколько секунд любовалась на разноцветных рыб с прозрачными радужными хвостами и на сине-розовые заросли подводных растений.
Иногда к берегу приставали на своих катамаранах молодые рыбаки и среди них Тонто. Если она сидела рядом с сыном, они гурьбой пробегали мимо, весело здороваясь на бегу, и Тонто пробегал и здоровался вместе со всеми. Но если она была в это время в воде, он неизменно подходил к ее закопанному в песок Толику, вытаскивал его из песка, окунал в теплую океанскую воду, давал мальчику немного попрыгать у него на коленях и закапывал снова. Поля держалась все это время в отдалении и, только когда Тонто уходил, возвращалась к сыну.
Ножки у мальчика быстро окрепли, он начал нормально ходить и бегать, а впоследствии стал даже отличным спортсменом.
Миша хотел еще детей, двоих, троих, но, рассуждал он, ему даже на двоих как надо не заработать. Они жили в тот хаотический переходной период после бескровной советской революции, когда людям без особой предприимчивости и без цепких партийных или криминальных связей с трудом удавалось держаться на плаву. Семья, конечно, отнюдь не голодала, зубы у людей портились по-прежнему и даже быстрее, но денег на оплату тонкой фарфоровой работы у них не было, да и оборудование было устарелое, и Миша перебивался стряпанием простых, грубых и дешевых протезов. А детей, говорил он, надо растить в хороших условиях и заранее позаботиться об их образовании.
В один прекрасный день он сказал Поле:
- Мы уезжаем.
- Да? - сказала Поля. - А куда?
- Туда, где много детей - это не проклятие, а всеобщая радость, благословение Божие. Туда, где им обеспечено пристойное будущее. В Израиль.
Даже если бы Поля была против, это ничего бы не изменило. Она часто была против того, что хотел делать Миша, но ее попытки возражать ему никогда не приводили к добру и не достигали цели. И она давно уже перестала возражать. Но на этот раз она была не только не против, а, наоборот, обрадовалась. Она и сама не раз думала о переезде, только боялась разозлить Мишу.
Израиль представлялся ей вторым лучшим местом на земле после ее острова. И даже во многом походил на него. Теплое море, мечтала она, субтропический климат, пальмы и апельсины. И люди, смуглые от южного солнца, трудяги кибуцники, герои-солдаты, простецкий первый их вождь Бен Гурион с седыми вихрами, в белой рубашке с короткими рукавами и отложным воротничком. Все бесхитростные, добродушные и приветливые. Евреи ведь добродушный, приветливый народ? Кроме своих родных, Поля евреев знала мало, а по родным, понятное дело, судить никак нельзя.
Мама сказала, вы делаете большую глупость. Я понимаю еще, в Америку или на худой конец в Германию, но на Ближний Восток, к арабам! Чего вы там не видали, терактов? Этого и у нас хватает. И вообще, жизнь постепенно улучшается, самое худшее позади, и скоро будет совсем сносно.
Но Миша никого не слушал, он был самостоятельный мужчина. Толику шел пятнадцатый год, впереди ему грозила армия, в Америку или в Германию уехать было долго и хлопотно, а в Израиль легко и быстро. Кроме того, Миша уже носил маленькую еврейскую шапочку на макушке, что означало, что он поверил в Бога. Какая связь между этой шапочкой и Богом, Поля не знала, но спросить не решалась, Миша был все это время озабочен и раздражен, разговаривал с ней еще суше, чем обычно, и не раз напоминал ей, что еврейская женщина должна знать свое место.
Поля знала, где ее место. Оно всегда было на острове, а теперь будет в Израиле. И может быть, с островом придется распрощаться? Не навсегда, конечно, она сможет там бывать, когда захочет, но постоянно жить уже не будет. У нее будет теперь свое постоянное место жительства - так ведь и в документах было написано: "На постоянное место жительства", - свое место, не хуже острова, ну разве что чуть-чуть.
Перед отъездом Поля решила попрощаться с дорогими своими туземцами, начиналась новая жизнь, много хлопот, и она не знала, когда у нее будет время снова с ними повидаться.
Теперь, перед расставанием надолго, можно было поговорить и с Тонто, теперь это было неопасно. Он был все такой же стройный и мускулистый, с гладкой темной кожей и ласковыми глазами, а Поля сильно постарела и подурнела, но на острове к ней всегда возвращалась молодость.
- Почему ты все последние годы не приводила с собой сына? - Тонто хорошо и чисто говорил по-русски, хотя его лично она никогда не обучала.
На острове не принято было пользоваться увертками и отговорками, а тем более лгать. Если человек не хотел отвечать на вопрос правду, он так и говорил - не хочу, или не могу, тебе ответить. И Поля уже хотела так сказать, разговор о сыне не радовал ее, но она помнила, как Тонто возился с маленьким Толиком, и решила, что он заслуживает ответа.
- Он вырос не такой… Он не подходит для нашего острова… Да и не захотел бы… Он вырос похожий на отца…
- И тебе это не нравится? Ты не любишь его отца?
К этому вопросу Поля не была готова. Она отвернулась от Тонто и собралась сказать положенное "не могу ответить", но к горлу подступил комок, и она пискнула что-то невразумительное.
Тонто взял ее за плечи и повернул к себе:
- И ты хочешь ехать с ним на новое место? Ты веришь, что тебе там будет хорошо?
- Я надеюсь, - ответила Поля, опустив голову. - Это хорошее место… чудесное…
- Такое же хорошее, как наш остров?
- Похожее…
- Что ж, поезжай. Но помни, что всегда можешь вернуться к нам. Ко мне.
В Израиле Миша довольно скоро оставил Полю. Поначалу он требовал, чтобы она носила длинные платья и юбки, блузки с закрытой шеей и руками даже в самую жару, чулки на ногах, а на голове вязаную сетку, похожую на авоську. Поля слушала молча, даже не спрашивала зачем. Но не надевала всего этого. Наоборот, купила себе легкие широкие брюки и тесную маечку с голыми плечами и большим вырезом. Фигура у нее до сих пор была неплохая, и она получала удовольствие от своего нового наряда, от взглядов мужчин, от прикосновения горячего воздуха к обнаженной коже. И она сделала себе модную стрижку с длинными неровными прядями. Миша ругался, один раз даже замахнулся на ее.
- Ты еврейка или кто? Или ты шикса патлатая, гойская поблядушка?! - кричал он. - Сорок лет скоро, вся грудь наружу! Не слышала такого слова "цниют"? Скромность?
Поля молчала и делала по-своему. Развода она не просила, ждала, чтобы это сделал Миша, - она догадывалась, что у него это получится быстрее и легче, чем у нее. Он и сделал. Раввины пытались примирить их, Поля и здесь не возражала, но знала, что примирения быть не может, и только удивлялась, почему все это не произошло раньше, еще там, а здесь пошло так быстро.
Не миновало и полугода, как Миша женился на вдове, которая одевалась точно так, как ему хотелось, и пищу тоже готовила как надо, по правилам, которые для Поли были непостижимы. У вдовы было двое детей, а через год у них появился третий. И дальше ежегодно рождался еще один, Поля уже не знала, сколько их всего.
Развод вызвал у нее смешанные чувства. Ей было жаль прожитых вместе лет, жаль было считать их потерянными. И конечно, жаль было Толика, который сразу ушел жить в семью отца. Он тоже носил уже на бритой голове с завитыми прядками вдоль ушей маленькую тюбетеечку под названием кипа, а сверху большую черную шляпу и прошел болезненную хирургическую операцию, которая, как считалось, сделала из него настоящего еврея, вступившего в союз с Богом. Звали его теперь не Анатолий, а Амнон, но это ничего, говорила себе Поля, тоже красивое имя. И ее утешало сознание, что его место именно там, что ему там хорошо, лучше, чем с ней. А вновь обретенная свобода принесла такое облегчение и упрощение жизни, что она была почти счастлива.
В школе преподавать ей здесь не пришлось, не сумела как следует освоить язык. Но работы хватало - по два часа в день она помогала покупать продукты и стряпать симпатичной горбатенькой старушке, а остальное время мыла полы и убирала в трех домах. Работа была тяжелая, скучная и непочетная, но Поля была здорова и прилежна, заработок получался по ее потребностям достаточный, а почет совсем не занимал ее мыслей. Она сняла себе маленькую квартирку в старом, запущенном доме в центре, так называемую "студию", незаконно построенную соседом на крыше. Там была комната и крошечный отдельный закуток без окна, где она устроила себе спальню.
А после этого она занялась комнатой. В углу был кран с раковиной и газовая плитка, их она отгородила длинным вазоном с неизвестным ей растением с большими красно-зелеными листьями. Прямо над вазоном она повесила клетку с двумя красно-зелеными попугайчиками-неразлучниками и растроганно любовалась, как они все время целуются и милуются. А еще выше, над клеткой, свешивались с потолка светло-зеленые плети растения, названия которого она тоже не знала, но оно напоминало ей лианы. Постепенно стены комнаты закудрявились вьющимися растениями, сквозь которые проглядывали большие красные и желтые цветы ибискуса. Со временем ей удалось найти и купить трех блестящих черно-синих колибри - продавец предупредил ее, что в доме они вряд ли выживут, но она ставила им каждый день свежие цветы, наливала воду с медом, и они, словно подвешенные на невидимых нитях, толчками передвигались по своей просторной клетке и выглядели весело и деловито.
В ближайшем парке Поля выкопала небольшой отросток жесткой остролистой агавы, и он разросся так быстро и так сильно, что ей уже дважды приходилось менять ему горшок. В том же парке она, не желая засорять свой дом химией, собирала по субботам божьих коровок, чтобы ее растения не страдали от тли.
Проходя через богатый соседний квартал, она украдкой отламывала ветки разных красивых растений, с цветами и без цветов, которые свешивались через ограду. Дома она ставила их в воду, надеясь, что они пустят корни, и некоторые действительно пускали - тогда она сажала их в горшки, и комната становилась все зеленее и краше.
Пальму в кадке пришлось купить, и она заняла всю середину комнаты. Пальма была небольшая, но все же доходила почти до потолка, и Поля сильно беспокоилась, куда же она будет расти дальше. Но потом подумала, на год ей места хватит, а через год - кто знает, что будет через год.
Подкопив денег, Поля приобрела наконец главное украшение комнаты - огромный аквариум с крышкой. Крышку она выбросила и поставила открытый аквариум на пол у окна, налила воды, подключила насос к розетке, и вода красиво запузырилась серебряными струйками воздуха. В том же зоомагазине она купила целый мешок белых и черных камушков-голышей и обложила ими весь пол вокруг аквариума, до самых его краев, так что стекла было совсем не видно. Правда, голыши были искусственные, синтетические, но выглядели почти как настоящие. А рыбок она покупала постепенно, с большим разбором, в разных магазинах, дотошно расспрашивая продавцов, как уживаются эти рыбки друг с другом. И теперь они сновали в воде, скользили между живыми водорослями, плавно поводя своими полупрозрачными хвостами-вуалями и доброжелательно поглядывая на стоявшую перед аквариумом на коленях Полю. Иногда в окно задувал ветер, и тогда по аквариуму ходили хотя и небольшие, но настоящие волны, и рыбки, обратившись хвостами кверху, неторопливо снижались ко дну. И даже пена была, только не у берега, а там, где насос подавал в воду свежий воздух.
За небольшую мзду знакомый подросток из зоомагазина ввинтил ей в стену и в потолок два прочных крюка и помог ей растянуть между ними полосатый гамак, так что он пришелся как раз под пальмой. Получив свои деньги, парень оглянулся на комнату и сказал:
- Как у тебя красиво! И совсем без мебели! Нигде такого не видал.
Поля знала, что у нее красиво. Мешал ей только пол из буро-серых, кое-где проваливающихся плиток. Она притащила еще голышей, перемешала их с подобранными там и сям камнями и обложила ими все свои горшки и вазоны, так что на полу осталась только сеть узких тропинок, по которым Поля пробиралась к растениям, к птицам и к рыбкам. А тропинки эти уже легко было покрыть искусственной травой, которая продавалась целыми полотнищами и кое-где в городе заменяла настоящие газоны. Поля не понимала, как это люди могут предпочесть сухие обрезки зеленого пластика живой прохладной траве, но в комнате вырастить настоящий газон было никак нельзя, пришлось купить кусок искусственного. Поля нарезала траву полосами, следуя ножницами за извивами своих тропинок, и ходила теперь по комнате только босиком.
Закончив всю работу, Поля стала в дверях и попыталась увидеть результат посторонним, непривычным взглядом. Ей показалось так замечательно, что она машинально пробормотала запомнившуюся фразу из священной книги, которую Миша заставлял ее читать еще там: "И увидел Бог, что это хорошо…" Пробормотала - и тут же засмеялась сама над собой, это я, что ли, Бог?
По вечерам в четверг Поля ложилась в гамак под пальмой и на весь конец недели уходила на свой остров. Там, в ее хижине из пальмовых ветвей, уже поджидал ее Тонто. Ей казалось удивительно, что он всегда точно знает, когда она придет, и она спросила его, как это.
- Чувствую, - ответил Тонто с удивлением. - А ты разве не чувствуешь, когда я близко?
- Ты всегда близко, - ответила Поля.
Тонто обнимал ее, прижимал к себе, укладывал на циновку и делал с ней то, что прежде делал время от времени Миша. Но то, что делал с ней Миша, не вызывало у нее ничего, кроме досады и легкой тошноты. Миша никогда не спрашивал ее, хочет ли она этого. Он гасил свет и делал свое дело в темноте, торопливо и молча. При этом он отворачивал от нее лицо, упирался лбом в подушку и упорно работал, словно выполнял не очень приятное, но обязательное задание. А выполнив его, он немедленно поворачивался к Поле спиной и, все так же не произнеся ни единого слова, засыпал.
А тут… Поля раньше даже не догадывалась, как это бывает, когда лежишь с мужчиной. Тонто тоже не спрашивал, хочет ли она, но всегда умел сделать так, чтобы она хотела. Он раздвигал ветви на крыше, чтобы солнечный свет падал на Полино тело и лицо, и подолгу смотрел ей прямо в глаза, отрываясь лишь для того, чтобы обвести сосредоточенным блестящим взглядом ее тело. От одного этого взляда у нее сжималось и замирало все внутри. При этом он говорил ей слова, которых Миша, наверное, ни разу в жизни не произнес, и касался таких мест на ее теле, о которых Миша не знал и знать не желал.
И Тонто никогда не торопился. Он вообще никогда никуда не торопился. У него не было никаких обязательных обязанностей. На рыбную ловлю и на охоту он ходил потому, что ему хотелось, потому что он любил и умел это делать. Он многое умел и любил. Умел и любил карабкаться на высокие пальмы и стряхивать с них кокосовые орехи. И лепить и обжигать сосуды, в которых хранился хмельной напиток из кокосового молока. И плести из размоченных кокосовых волокон покрывала и циновки, и пояса, какие носили вокруг бедер все мужчины на острове. И многое другое он умел и любил, и потому делал.
И то, что они делали с Полей, он тоже любил и умел. Поэтому, когда все кончалось и оба, обнаженные, лежали на мягкой циновке и отдыхали, Поля закидывала одну ногу ему на бедро, а руки под голову, и тихо смеялась.
- Что? - говорил Тонто, касаясь кончиками пальцев ее закрытых глаз, носа, губ.
- Хорошо! - отвечала она со счастливым смехом, откидывая в сторону вторую ногу.
Она говорила ему правду, но не всю. Ей было на редкость хорошо, хорошо и делать это с ним, и отдыхать, лежа голой под ярким солнцем. Но смеялась она еще и по другой причине. Она представляла себе, что было бы, если бы сейчас, вот такую, голую, растрепанную, с раскинутыми в стороны ногами и рядом с голым темнокожим молодым мужчиной, увидел ее Миша. То-то было бы злости, то-то криков и проклятий! И представлять себе это, зная, что никогда такого не будет, тоже было необычайно приятно.
- Да, хорошо… - задумчиво согласился Тонто. - У нас всегда хорошо. А когда ты рядом, еще лучше. Почему бы тебе не остаться здесь? Зачем ты уходишь?
Поле сразу стало грустно. Как она объяснит ему, что она должна работать и зарабатывать себе на жизнь? Ему, который никогда не работал по найму и никогда не получал платы за свою работу? Который никогда не держал в руках денег и не знает, что это такое?
- Я должна работать…
- Но ты можешь работать здесь, если захочешь. Я тебя всему научу, выберешь, что тебе по душе.
- Ах… хорошо бы… но я ведь должна что-то есть… и где-то жить…
Тонто сел и удивленно посмотрел на Полю:
- Разве тебе не нравится наша еда? Ты ведь любишь манго? И бананы? И кокосовое молоко? И рыбу, которую я ловлю? И печеное мясо кабанчика? Мне казалось, что ты любишь.
- Очень люблю… но…
Как объяснить ему, что ей, для того чтобы жить, необходима другая, не островная еда, другая вода?
- А насчет жилья, - продолжал Тонто, - ты права, эта хижина мала для двоих, и дождь пропускает. Я выстрою нам другую, большую и прочную.
- И Амнон… я его и так редко вижу, а тогда совсем…
- Амнон?
- Мой сын. Он теперь Амнон.
- Ему не нравилось имя Толик?
- Его отцу не нравилось. Был Анатолий, а теперь Амнон. Тонто, пошли искупаемся! - крикнула Поля и вскочила с циновки. - Смотри, какие мы оба потные!
Когда Поля уходила, Тонто спал на теплом песке, подставив спину солнцу. Поля тихонько поцеловала его в затылок и встала. Тонто тут же перевернулся к ней лицом:
- Вернешься?
- Конечно! Куда я от тебя денусь.
- Алоха-оэ, алоха-оэ, эке-уна-уна но-хо ика-липо! - негромко пропел Тонто.
Поля так и не научилась понимать здешний язык, но знала, что Тонто сказал ей что-то хорошее.
- Алоха, Тонто, алоха-оэ.
В четверг вечером позвонил сын. Он звонил редко, обычно с требованием денег. Если у Поли было, они встречались в ее банке, он брал деньги и говорил ей на прощание - ты у меня нормулёк. А если денег не было, он молча отключался. Заходить к ней домой ему не разрешал отец.
Поля начала мысленно подсчитывать свои ресурсы, но сын денег не просил.
- Мамуля, готовься! - крикнул он в телефон. - Переезжаю к тебе жить. Завтра утром я у тебя со всеми потрохами.
У Поли все опустилось внутри. Она никого не хотела в своем доме. И даже его. Пожалуй, его особенно. Она совсем не знала теперь своего сына, почти взрослого мужчину с чуждыми ей убеждениями и непонятным образом жизни. Жить с ним в одной тесной квартирке казалось ей нестерпимо.
- Да как же, Амнон, - пробормотала она в полной растерянности, - что такое…
- Вот то такое. И забудь, никакой я не Амнон. Просто Толик.
- Но папа, что папа скажет…
- А ну его. Остоетенил он мне с этим своим… В ешиву велит ходить, а мне по хрену… Вообще, мне там жизни нет. Везде люльки, коляски, погремушки, мелочовка эта под ногами путается… И к компьютеру не смей подходить…
- Но как же, Толик… у меня все некошерное… И сама я…
- Это да, - ухмыльнулся Толик. - Сама ты у нас сильно некошерная! Ничего, все поправимо. Короче, жди. Простыни у тебя есть?