- Ну, что значит от бабушки… - рассудительно начала Лялечка, но осеклась, припомнив неясные разговоры девочек в школе и сбивчивые мамины объяснения. - Дедушки у меня нет, он еще там умер.
- Слава тебе, Господи. А то я думала, он тоже вас бросил, у вас ведь все мужчины своих жен бросают. Вон сколько ваших семей в нашем доме живет, и все без мужчин.
Лялечке стало обидно.
- Да у тебя у самой не знаю, где папа, - сказала она, хотя знала, что папа есть.
- Где, где, дома, - неохотно ответила Атара. - Ты русскую куклу хотела вынести, забыла?
- А что же его никогда не видно?
- Он редко выходит на улицу.
- Он что, не работает?
- Ясно, не работает. Где кукла?
Лялечка не давала себя сбить:
- Что же он делает целый день дома? Разве ему не скучно?
- Во сне не соскучишься. Ты куклу вынесешь или нет?
- Он все время спит? Все время в спальне лежит?
- У нас везде спальня. Где ляжет, там и лежит.
- Он что, больной?
- Не больной, а печальный.
- Почему печальный?
- Почему, почему. Эрец-Исраэль он никак найти не может.
- Найти не может? Как странно. А где же мы сейчас?
- А черт его знает, где мы сейчас. Так не вынесешь куклу? Тогда пока.
Атара повернулась и пошла к своему подъезду. Лялечка немного огорчилась, но довольна была, что сквиталась с подружкой.
Мама увидела Лялечку во дворе с Атарой и очень сердилась.
- Говорено было, с черными не играть, - сказала она Лялечке. - Они грязные, и у них страшная болезнь спид.
- Атара не черная, и от нее пахнет мылом таким же, как у нас, "Голубка".
- Разговор окончен, - сказала мама и ушла к себе в комнату.
И это было жаль, потому что тем для разговора об Атаре у Лялечки осталось много.
Назавтра Лялечку вывела гулять бабушка, и Атара даже близко к ним не подошла. Но тут во дворе появился человек, обвешанный фотоаппаратами, и всеми ими стал снимать - и дом, и двор, и ребят, которые там играли. И особенно долго снимал Атару, а Лялечку сперва не снял, потому что они с бабушкой держались подальше. Человек спросил что-то Атару, и она махнула рукой в сторону Лялечки. Тогда человек стал ее о чем-то уговаривать, а Атара сперва не соглашалась, но потом крикнула:
- Ляля! Иди сюда!
- Никуда не пойдешь, - сказала бабушка, хотя она была добрее мамы.
Но человек с фотоаппаратами повел Атару прямо к Лялечке, а за ними еще ребята бежали и просили: и меня сними! и меня! Бабушка схватила Лялечку и хотела увести, но Лялечка не далась. Ей тоже было интересно сфотографироваться.
- Тебя Ляля зовут? - спросил фотограф.
- Да.
- И вы подружки? Как удачно, - радовался человек, - ты такая беленькая, а она такая… - и он посмотрел на Атару, словно перед ним чудо какое-нибудь.
- Что он говорит? - спросила бабушка, которая не понимала по-здешнему. - Он что, денег потом потребует за фото?
Лялечка спросила его, но он засмеялся и сказал, что это репортаж для газеты.
- Вот вы, две подружки, возьмитесь за руки и бегите, и на бегу обернитесь и смотрите на меня, ладно?
Бабушка начала суетиться и возражать, но человек положил ей руку на плечо и все повторял: ничего, ничего, минуточку, и ничего бабушка не могла сделать, а Лялечка с Атарой три раза убегали и оборачивались, пока он не сказал - отлично! покупайте в пятницу газету! - и назвал какую.
В пятницу газеты очень толстые, много приложений, и каждое как целый отдельный журнал. Лялечка все руки испачкала черным, пока искала. А когда нашла, чуть не заплакала. В самом глянцевом приложении, на обложке, был большой цветной портрет Атары, как она обернулась на бегу и смотрит прямо в аппарат. А от Лялечки за ее плечом остался затылок с белым пробором, одна косичка и кусок розовой щеки.
Правда, внутри были другие снимки, в том числе один с Лялечкой, но черно-белые и гораздо помельче. И целый большой репортаж. Лялечка читать на иврите уже умела, но без точечек под буквами не так хорошо. Она прочла название: "Напартити из квартала бедноты".
- Не Напартити, а Нефертити, - поправила мама. - Дай сюда.
Про Лялечку там сказано было только, что она "русская подружка будущей королевы красоты Израиля", зато про Атару всё - и про печального папу, который ищет во сне Эрец-Исраэль, и про квартиру, и про всех братиков и сестричек.
- Не огорчайся, Лялечка, - сказала мама. - Другой раз будешь слушаться маму. Нефертити! Это знаешь, как называется? Корректирующая дискриминация.
- Да, - сказала Лялечка, не смогла удержаться и заплакала. - И мама ей еще братика недавно принесла, и квартира у них купленная…
- Вот именно, - сказала мама.
"Мода на рынке"
На вопрос, как дела, Моти неизменно и вполне искренне отвечал - идут.
И не только из врожденного оптимизма - экономический спад, который терзал в ту пору нашу страну наряду с террористическими актами арабских самоубийц, затронул его мало. Для своей небольшой одежной лавки на рынке, которая так и называлась, "Мода на рынке", он безошибочно закупал такой товар, который полностью отвечал вкусам и запросам обитателей рыночного квартала и тех, кто приходил на рынок. А продавал недорого, наценку делал минимальную, брал количеством. Он был умелый торговец, знал, когда сделать скидку, когда дать в кредит, когда пошутить с покупательницей. Барыши были нежирные, зато постоянные.
А раньше дела его шли еще лучше, и за годы Моти сумел не только обеспечить семью, но и подкопить кое-что. У него и бумаг был приличный пакет, и участок земли в промышленном районе на окраине, и хорошая квартира в большом, хотя и запущенном доме по соседству с рынком. Поэтому теперь он сидел в своей лавке не столько по необходимости, сколько по привычке и из чувства торговой чести. Да и что бы он делал, куда бы пошел, если не в лавку? Жена три года назад скончалась от внезапной сердечной болезни, дети были взрослые, обученные и обеспеченные, все они любили и уважали Моти и жили близко, но сильно заняты были своими делами и семьями. А в лавке народ, среди покупателей бывают знакомые, можно перекинуться словечком, узнать местные новости. А нет никого - и тоже хорошо, можно почитать газету, а то и книжку, Моти это любил. Любил он и развлечься, в ресторан там, или на природу выехать на шашлыки, или к морю, а то и в Турцию с компанией махнуть на недельку. Но без пары, даже если с компанией, это было как-то не так, все время чего-то не хватало.
Попросту говоря, женщины. Конечно, женщину найти было нетрудно, вдов и разведенок кругом было в достатке, но, прожив много лет с красивой и веселой женой, Моти стал переборчив.
Он давно уже поглядывал на светлокожих, полных, не по-здешнему тщательно одетых женщин, во множестве наехавших вдруг из России некоторое время назад. У них даже походка была другая, не разболтанная, аккуратная. Еврейки они или нет, было не очень ясно, но это и не важно. Если не еврейки, то даже интереснее. Моти никогда не имел дела с нееврейской женщиной, и это манило. Но пока была жена, это была так, фантазия, а теперь хотелось эту фантазию осуществить.
Эти женщины нередко заходили и в его лавку, и Моти пытался с ними заигрывать, но безуспешно. На его шутки они то ли не умели, то ли не хотели отвечать, может, и не понимали их, а только смотрели на Моти с обидным удивлением и подозрением, а товары его щупали, как ему казалось, с насмешкой. Однако покупали. Впрочем, со временем они стали понимать лучше, и одна или две отшили его незаслуженно грубо.
- Ты что, - сказала ему одна, которой он сделал особенно цветистый комплимент, - так и поверил, что все русские женщины - бляди? Не возбуждайся, дедок, не обломится.
А он ничего такого и не думал, и надеялся только, что эти женщины немного помягче здешних. Странно. Он когда-то читал один русский роман, и там женщины были задумчивые, деликатные, говорили своим мужчинам много чувствительных слов и готовы были ради них на все.
И какой же он дедок? Шестидесяти нет, в самом соку. Может, их моя борода пугает, подумал он. Бороду он отпустил ради зубов, чтоб прикрывать их, как-то лень было чинить. Но в бороде было уже много седины, она его не украшала, а старила, Моти пошел и подправил зубы, а бороду сбрил и сразу помолодел на десять лет.
- Эх, Матитиягу, и чего тебе неймется? - говорил ему Михаэль, тоже из русских, с которым они немного подружились. Он один так называл Моти, говорил, жалко портить такое роскошное имя. - Чего ты с нашими русскими бабами потерял? Ищи среди своих, лучше будет.
- Хочется, - упрямо отвечал Моти. - Что-то в них такое есть, другое…
- Чего другое? Что у них, п…да поперек или груди на спине? Небось блондинки нравятся, так ведь тоже крашеные.
- Есть и некрашеные…
- Да хоть и некрашеные, все равно. Другое в них только одно - ментальность. Ментальность, предупреждаю, совсем другая. Смотри, нагреешься!
- Э, ментальность. В койке справлюсь, так и ментальность пропадет.
- Да и в койке…
Но Моти не слушал приятеля и продолжал свои попытки. И наконец преуспел.
Женщина, правда, была не иммигрантка, а приехала сюда как туристка и нелегально осталась на заработки. Зато уж русская русская, Инесса. Из маленького городка в Белоруссии, но это ведь все равно. И образованная, врач, очень уж их там, в Белоруссии, нищета замучила. Она, например, рассказывала, что за десять тысяч долларов там можно купить четырехкомнатную квартиру со всеми удобствами. Все-таки в малоразвитой стране есть свои преимущества! Вот она и приехала зарабатывать на квартиру недавно женившемуся сыну, но это ей долго придется тут кантоваться, на уборке не разбогатеешь.
В этой женщине Моти нашел все, что искал. Правда, хотелось чуть помоложе, ей было уже под пятьдесят, но живая, ласковая и нетребовательная. Общаться было трудновато, приходилось по-английски, который оба знали слабо, но и в этом была своя прелесть - у них очень скоро появились свои условные жесты и интимные гримасы, ломаные английские выражения, бессмысленные для других, но понятные и смешные им обоим.
И детям она понравилась, была в меру общительна, в меру стеснительна, лишнего не молчала и лишнего не говорила. Она с радостью принимала участие в семейных и религиозных праздниках, с необидным любопытством расспрашивала про незнакомые ритуалы и обычаи. И внукам понравилась, особенно маленьким, которым показала несколько занятных игр и сама с ними играла. Внуки-подростки наперебой учили ее ивриту, и она стала понемногу его осваивать. А старики ценили, что с ней можно посоветоваться насчет болезней. Короче, все обширное марокканское семейство Моти приняло ее с симпатией.
И Моти, который завел этот роман больше из любопытства, чувствовал, что начинает всерьез привязываться к этой Инессе, и видел, что она к нему тоже. Они уже полгода жили вместе, и Моти был доволен, что она экономит свои квартирные деньги, да и на хозяйство он ей давал, не скупясь. А она быстро и ловко наладила это хозяйство, начала было кормить Моти незнакомыми блюдами, но увидела, что он не в восторге, и тут же стала учиться готовить, как ему надо, и он из благодарности ел, хотя поначалу выходило не очень. И в своей лавке он разрешил ей брать, что она захочет, и в рестораны водил, и на шашлыки с приятелями возил, и всем она понравилась. Только в Турцию не съездили, Инессе нельзя было выезжать за пределы страны, потому что она находилась тут незаконно и обратно бы уже не пустили.
Она продолжала убирать чужие дома и посылала теперь сыну все заработанные деньги. И Моти ни слова не говорил, никогда даже не спрашивал, сколько она посылает. Наоборот, нашел ей очень хорошее место в большой и богатой вилле, где платили по самым высоким расценками прямо в долларах, хотя и понимал, что тем самым приближает момент ее отъезда.
- И пусть едет! - убеждал его приятель Михаэль. - Я бы на твоем месте даже из своих подкинул, что ей недостает, и пусть уезжает скорее. Ты свое получил? Ее не обидел? Ну и не порти впечатления. Покушал сладкого - и отвали от стола, пока не затошнило.
Моти и сам знал, что надо. Но легко сказать, когда он уже так привязался. А Инесса все чаще упоминала сына, и квартиру, которую тот уже подыскал, и как скучно ей теперь будет дома без сына.
- А здесь тебе тоже скучно? - спросил Моти.
- Без сына? Конечно, скучно. Но тут у меня был ты.
- Был?
- Очень скоро будет - был. Меня вон полиция на той неделе чуть-чуть не застукала. Спасибо, хозяева сказали, не знают, где я живу. Ох, Мотинька, сердце мое, недолго нам с тобой осталось… Может, в гости когда-нибудь приедешь…
И Моти не выдержал, предложил жениться. Инесса заплакала, сказала, что не надеялась, сказала, что надеялась, сказала, что ей страшно… А Моти было страшно только отпустить ее навсегда, а так, чего страшно, он уже так хорошо ее знал.
- Не знаешь ты ее и не можешь знать, - уверял его русский приятель Михаэль. - Куда спешишь? Жалко расставаться? Она же сама говорит, захочешь - съездишь к ней когда-нибудь, повидаетесь. Ей страшно, а тебе нет? Эй, Матитиягу, наплачешься!
- Еще бы ей не страшно, страну свою бросить, сына, язык. А мне что?
- А то, что ментальности ее ты не знаешь. А она твоей.
- Знаю, знаю, ментальность у нее самая приятная, всем нравится.
Перед самой поездкой в Минск для оформления брака Моти, как положено, составил у адвоката свадебное имущественное соглашение. И все ей, разумеется, подробно объяснил. Он обязуется полностью обеспечить жену, предоставить ей жилье в своей квартире и вообще все, что необходимо для жизни. В случае его смерти все нажитое им до нее, включая квартиру, отходит, естественно, детям и внукам, на это она не претендует. С тем, однако, что проживание в квартире предоставляется ей пожизненно. Плюс он оставляет за ней право открыть отдельный банковский счет, куда будут поступать все заработанные ею деньги, и это будут ее собственные деньги, его не касается. Да еще, если он умрет, от него ей десять тысяч долларов. Но я собираюсь жить с тобой долго и счастливо, закончил он и протянул ей на подпись оба экземпляра бумаги.
- Ты, значит, обязуешься меня содержать? - спросила она с выражением, которого Моти не понял и не обратил внимания.
- Как царицу! - весело воскликнул он.
И она подписала, и они съездили в Минск, с ними поехали трое сыновей Моти с женами, дочка с мужем и два старших внука. Там они красиво, с цветами и с шампанским, отпраздновали свадьбу, на которую созвали из разных мест десятка полтора родственников Инессы, и почти всем им Моти оплатил дорогу, да и за свадьбу, уж конечно, не родня Инессина платила. И Моти видел новокупленную квартиру ее сына и одобрил, и в подарок сыну купил и сам приладил везде блестящие импортные краны и дверные ручки.
- Ну и где же твоя молодая? - спросил его приятель Михаэль, когда он с детьми и внуками вернулся домой.
- Скоро приедет, осталась документы оформлять.
- А на что побьемся, что не приедет?
- Спятил ты, что ли? - засмеялся Моти. - Ну что я с тебя возьму? На что хочешь.
- На сто долларов?
- Что так мало? Давай уж на тысячу!
- Да хоть на сто тысяч.
- Брось ты, не дури. Как это - не приедет?
- А вот так. Ладно, давай на бутылку, - сказал Михаэль. Вспомнил, что имеет дело с израильтянином, и уточнил: - Водки. Только импортной.
А через неделю Моти получил от Инессы письмо. На таком английском, что пришлось просить сына, чтоб помог перевести. Сложные, длинные фразы и много длинных слов. Видно, и ей кто-то помогал писать. Начиналось оно хорошо: "Мотинька, сердце мое золотое, как я по тебе скучаю…" Но дальше шло такое, что понять это было никак нельзя, не помогал и перевод. И только в конце стояло отчетливо: "…пишу и плачу. Прощай навсегда, мой дорогой и незабвенный, прощай, мой царь Соломон премудрый…"
Русскому Михаэлю очень хотелось позлорадствовать над приятелем и стребовать с него бутылку, но он видел, что тот совершенно убит, и стал его утешать:
- Да это все ментальность, я же тебе говорил.
- Нет, невозможно ничего понять! Ты себе, пишет, содержанку покупал, домработницу нанимал, а не жену брал любимую! Ты меня, пишет, оскорбил до глубины души! Да если б я содержанку покупал, я бы себе помоложе нашел и получше!
- Погоди, она еще одумается…
- Да я видеть ее не хочу! Чем это я ее оскорбил? Это она меня оскорбила до глубины души! Уж кажется, ничего не жалел, голую-босую ее взял, все обязался ей обеспечить, за подписью и печатью…
- Э, да вы соглашение подписывали, - догадался Михаэль.
- А как же!
- Ну, вот тебе и причина.
- И там все обговорено так, что лучше ей и желать нельзя, да чего, даже в церковь разрешил ходить, просил только Иисуса своего не вносить в дом…
- У нас так не привыкли. У нас, - ухмыльнулся Михаэль, - когда любовь, про деньги не говорят.
- Да она так и пишет! Ты, мол, вырос среди людей, для которых деньги самое главное, а я не так… Она не так, а? Зачем же она тогда подписывала?
- А бумага по-английски? Ты ей копию дал?
- Конечно, дал. По-английски.
- Мм-м… А кому после смерти все завещал?
- Нет, зачем она тогда брак оформляла, ты можешь это объяснить? Голову мне морочила, в такие расходы ввела? Да хрен с ними с деньгами, еще дешево отделался… Кому завещал? Детям, понятно. Что без нее наживал, ясное дело, должно отойти моим детям и внукам. Ведь не ее же сыну! Думаешь, из-за этого?
- Может, и из-за этого, а может, вообще, почитала на досуге, вникла и пришла к выводу.
- Она, главное, из-за квартиры больше всего. Ты меня, пишет, в случае твоей смерти даже жилья лишаешь, как собаку. А какое лишаю, когда сказано - живи пожизненно.
- То есть ни продать, ни обменять, ни съехать. Привязываешь ее к этой квартире навек.
- Да где же привязываю? Захочет - пусть съезжает! Я же ей выделяю десять тысяч, а за десять тысяч у них там четырехкомнатную квартиру можно купить! Снилось ей такое?
- Да вряд ли.
- И мало того. Прислала это письмо, а после теракта звонит, Мотинька, миленький, я так переволновалась… И теперь телефон обрывает, ты меня не понял, я тебя не поняла, люблю, хочу, давай поговорим…
- Во-во, ты ее не понял, она тебя не поняла…
- Это что же такое, сегодня сюда, завтра туда, послезавтра опять обратно… Можно с такой жить?
- Как тебе сказать. Трудно, но можно, кто привык к ментальности. А тебя я предупреждал.
- Нет, мне мой покой дороже. Это же в любой момент она опять чего-нибудь… Я не мальчишка, чтоб вечно такие переживания.
- Мен-таль-ность!
- А по-моему, это просто лицемерие. Вы, мол, евреи, о деньгах очень заботитесь, а нам, русским, даже говорить об этом неприлично, не то что соглашение подписывать. А на самом деле как раз…
- Ну, так это же и есть ментальность.
- Значит, в этом она и заключается?
- И в этом, и еще много чего.
Но Моти про "много чего" знать уже не хотел.
- Что ж ты мне раньше не объяснил. Не ментальность это, а просто антисемитизм.
И два еврея, марокканский и русский, согласились, что, может, так оно и есть.