– Готово, – сказала она, не вполне отдавая себе отчет в том, что говорит. Встала из-за стола, к которому, заслышав шум открывающейся уличной двери, метнулась, как мышь от кошки, быстро, боясь глядеть на его лицо, пересекла комнату, протиснулась мимо него в коридор, прошла в тамбур и ключом, который все это время держала в сжатой, вмиг сейчас вспотевшей ладони, закрыла уличную дверь на замок.
Она вернулась – он стоял посередине комнаты с переплетенными на груди руками, было в его позе нечто растерянное, озадаченное, что он как бы старался не показать, и это тотчас придало ей сил, она буквально физически ощутила их прилив в себе.
– Ну что, как провел время? – спросила она, останавливаясь неподалеку от него и не замечая того, что обращается к нему на "ты". Глядеть, однако, ему в глаза она по-прежнему не смела, скакнула было на них своими и тут же в испуге отвела.
– Что? Когда? Где провел время? – непонимающе переспросил он.
Его ответ, впрочем, нисколько ее не интересовал.
– В Афганистане служил, да?
– Ну. Да, – ответил он с расстановкой.
– И убивал?
– Ну… что, – сказал он с секундной заминкой. – Нас убивали, и мы убивали. Конечно.
– Два года?
– Не два, поменьше. Сначала учебка там… а потом – да. Восемнадцать месяцев. С днями даже.
– А что медсестрички? Были медсестрички? Побаловаться чтоб… потешиться… имелись?
Теперь она решилась взглянуть ему в глаза. И, взглянув, поняла: что она хочет, то с ним и сделает. Она была удавом, он был кроликом. Он еще не понимал ничего, он еще не догадывался ни о чем, но он уже шел к ней в пасть, смотрел на нее и шел…
– Ну… так… чего… медсестрички… да мне в госпиталь… не пришлось… – почти заикаясь, выговорил он.
Не отрывая больше от его глаз своего взгляда, она ступила к нему, взялась за пуговицу у ворота и протолкнула ее в петлю, взялась за другую, пониже, и расстегнула ее. Она хотела расстегнуть и следующую, но пальцы у нее уже изнемогали, она подняла руку, изогнув в локте, скользнула ею под пятнистую грубую материю военной робы – и пальцы ощутили подушечками восхитительно гладкую, безволосую твердую юношескую грудь.
– Твою мать! – услышала она над собой его обрывающийся голос, и следом ее бросило вперед и тесно, туго, больно прижало к нему, как ей и хотелось еще два часа назад, – это его руки оказались у нее на спине. Потом та, что была ниже, двинулась еще ниже, пальцы его с шуршанием заперебирали юбку, сгребая ее вверх, и еще мгновение спустя ягодицу ей обожгло пятью его прикосновениями. А между ногами, в выходе телесных недр к своему покрову вновь все у нее переполнилось горячим, влажным, текучим, и было этого столько, что выплеснулось на ноги.
– А-ах ты! – вырвалось у нее, и она увидела, что ее собственные руки вовсе уже не на груди у него, а снова расстегивают пуговицы, но теперь не на гимнастерке, а на брюках…
Она не довела его ни до какого дивана в председательском кабинете. Она отдалась ему тут же, у себя в комнате, на старом, с ободранной обивкой продавленном кресле, стоявшем в углу за дверью и заваленном стопами всяких архивных бумаг и папок, – свалив их одним движением руки на пол и таким же одним движением разметав ноги по подлокотникам.
В жизни, однако, все оказалось не так, как произошло два часа назад в воображении. Ее облитое соком желания, словно бы вспухшее, пульсирующее лоно приняло в себя его молот с некоей жаждой исчезновения, ей чудилось, и она, оказывается, ожидала того, – едва он окажется в ней, она как потеряет свою телесную оболочку, скинет ее подобно панцирю, надетому на нее истинную, и растворится в каком-то ином, невещественном, абсолютно нематериальном существовании, – исчезнет в нем. Но ничего такого не случилось. Она осталась здесь, в этой комнате, узкие деревянные подлокотники резали ляжки, ягодицы жестко терлись о вылезшую в прорехи обивки грубую холстину внутренней обтяжки, и сам его молот тоже был груб, непомерно тверд, слишком веществен, безостановочно ходил в ней с тупой, прямолинейной заведенностью, – впрямь молот, механически долбящий по ней, как по наковальне.
– Легче, легче, – попросила она, подтверждая свою мольбу отстраняющимися движениями тела, но он, похоже, не услышал ее и не уловил ее движений, – она была для него не озером совершить благодарственное омовение, а полем под вспашку, и он бороздил ее со всею безжалостной горячей свирепостью неутоленной молодой силы.
Момент его семяизвержения был облегчением для нее. Она осязала, сжимаясь, толчки вытекающей в нее тягучей массы и ждала, не отрывая глаз, когда он освободит ее от себя. Ее опыт свидетельствовал: сейчас он будет вынужден сделать это. Сейчас его молот должен потерять свою твердую силу, вернуться к своему постоянному состоянию, и ему не останется ничего другого, как избавить ее от своего присутствия. Однако прошло мгновение, другое, третье – не больше, – как прекратились его содрогания, и он начал двигаться в ней снова, все сильнее, сильнее раз от раза, и впрягся в плуг заново, вспарывая поле с прежней яростной безжалостностью. И тут, подсовывая под ляжки руки, чтобы не так резало подлокотниками, она вспомнила, что в молодости с мужем так и бывало: и три, и четыре, и пять раз подряд с короткими передыхами – совсем не как сейчас.
Она смогла, наконец, освободиться от него минут за десять до конца перерыва. Они уже были не на кресле, а прямо на полу, на груде сваленных ею с кресла бумаг, он ослаб на несколько коротких мгновений, вылившись в нее очередной раз, и она каким-то невероятным усилием смогла вывернуться из-под его тяжелого, железного тела и тут же подняться. Самой ей за все это время не удалось подойти к тому, что случилось с нею на расстоянии, и близко.
– Ты куда? – приподнимаясь, потянулся он к ней с пола, она ударила его по руке и крикнула со злобой:
– Вставай! Сейчас народ придет!
Ноги у нее дрожали, она едва стояла на них. Комната перед глазами качалась и виделась словно через туман. Посередине комнаты гофрированной кучей лежали его пятнистые штаны, а рядом, чуть в стороне, – ее тонкие летние трусики с кружевной обшивкой. Наклоняясь за ними, она чуть не упала. Боже, а что, должно быть, с юбкой! – мелькнуло у нее в голове. Она не сняла с себя в нетерпении скорее принять его, ничего, кроме того, что реально мешало тому.
– Одевайся! – приказала она ему.
Взяла с тумбочки около стола электрический чайник, в котором кипятила воду заваривать чай, и, с трудом двигая ногами, пошла в туалет. Лишь уже оказавшись там, она обнаружила, что ей нечем вытереться, разве что общественным вафельным полотенцем с крючка рядом с раковиной. Мгновение она колебалась, но другого выхода не было, и она сняла полотенце, перекинула его через плечо. Вся середина у полотенца оказалась влажной от чьих-то чужих рук, и ее заранее передернуло от его будущего прикосновения.
Война в чайнике сохранила некоторое тепло, и, поливая из носика себе под руку, она, как в утешение, подумала о том, что могла и остыть и тогда бы пришлось пользоваться прямо холодной. Ляжки были липкими почти до самых колен и, несмотря на теплую воду, все оставались такими, никак не отмывались. Стульчак, когда поднялась с него, весь был мокрый, и, вытершись с содроганием этим влажным общественным полотенцем сама, она затем вытерла им и стульчак.
Часы на руке показывали: три минуты до конца перерыва.
Не заглядывая к себе в комнату, с чайником в руках, она заскочила в кабинет к председателю, содрала с дивана разостланную на нем материю, скрутила комком, засунула в стенной шкаф на прежнее место и плотно закрыла дверцу.
Ее молотобоец, полностью одетый и даже в своей каскетке на голове, вновь, как тогда, почти час назад, когда она вернулась, закрыв уличную дверь, стоял посередине комнаты с переплетенными на груди руками, как бы в растерянности, которую он старался не показать, – совершенно так, как тогда, будто и не было этого часа, будто ничего не было, будто ей снова все это лишь привиделось.
Но все было, и вещественным напоминанием о том являлась она сама: ляжкам у нее, хотя только что вытерлась, снова было липко, – это из нее вытекал он.
– Подбери, – указала она ему на груду бумаг и папок около кресла. Швырнула чайник на тумбочку, схватила со стола ключ и метнулась обратно в коридор – открывать уличную дверь. Часы уже показывали конец перерыва. Не хватало только, чтобы кто-нибудь пришел раньше, чем она отомкнет ее!
Альбина была уже у своей комнаты, когда услышала скрипучий звук открывающейся входной двери.
Он еще продолжал собирать бумаги с пола.
Она наклонилась рядом с ним, сгребла стопку, бросила на кресло, сгребла другую, бросила, он тоже сгреб и бросил, – и пол очистился. Каблуки в коридоре простучали в какую-то комнату около входа.
– Что, когда мы снова с тобой… – взял он ее за бедра, она распрямилась с испугом, вырвалась из его рук и отскочила к столу.
– С ума сошел? – прошипела она.
– Нет, ну так а чего?.. – усмехаясь, двинулся он к ней, и тут, впервые после всего происшедшего она вновь встретилась с ним глазами. И теперь это оказалось совершенно не страшно, она не только спокойно выдержала его взгляд, но даже, увидела по его глазам, заставила заметаться внутренне самого.
– Стой, не приближайся! – шепотом приказала она, и, должно быть, это вышло у нее с такой яростью, что он остановился.
Он остановился, постоял на полпути между креслом и ее столом – опять как бы в растерянности, которую пытался скрыть, – и спросил, снимая и заново натягивая на голову свою пятнистую форменную каскетку:
– Так а насчет прописки мне, значит, что?
О Боже, вот она о чем напрочь забыла – это о том, зачем он появился здесь!
От входа донесся скрипучий звук проворачивающихся петель, новые каблуки зацокали по коридору и, немного не доцокав до ее комнаты, остановились у соседней, звонко заскребясь ключом в замочной скважине. Это пришла паспортистка, к которой ему и следовало попасть со своими документами, а он перепутал двери.
Она поднялась и быстро, насколько то позволяли дрожащие ноги, обойдя его, прошла к порогу.
Паспортистка как раз заходила к себе.
– Тут вот к тебе. Займись давай! – окликнула ее Альбина.
– Кто ко мне? – выступила обратно в коридор паспортистка.
Альбина избавилась от него, передав паспортистке, попади к которой он сразу, ничего бы того, что произошло, не случилось, и она бы вообще не узнала его, села к себе за стол, невольно прислушиваясь к звукам около соседней двери, просидела так, наверно, с минуту, и зазвонил телефон.
Звонил младший сын.
– Ты чего на перерыв не пришла? – спросил он.
Она держала трубку около уха – и не могла ничего ответить.
Оказывается, она забыла о себе все: что она замужем, у нее семья, дом – забыла не только о муже, но и о детях, их не было у нее три этих минувших часа, не было никого, словно бы три эти часа то была не она!
– Чего молчишь?! – крикнул в трубке сын.
Возвращение к себе было мучительным, слова ответа стояли в горле набухшим комом и никак не могли перейти на язык. Она напрягла всю волю, чтобы заговорить с сыном, но вместо слов с языка сошло нечленораздельное мычание.
– Что? Что такое с тобой?! – уже встревоженно закричал сын.
В минувшую пятницу у него был выпускной вечер в школе, с которого он вернулся только в субботу под ночь, и воскресенье с понедельником он тоже гулял, появляясь лишь для того, чтобы завалиться спать, и надо ему было оказаться дома именно сегодня! Уголовная история все же основательно встряхнула его, и он теперь стал замечать, что живет не один.
– Дела! – смогла-таки выдавить она из себя, – все, что смогла.
– Ну, ты нормально… чувствуешь себя, да? – вполне, однако, удовлетворяясь ее ответом и с радостью освобождаясь от своей тревоги, уточнил сын.
– Да, – смогла она вытащить из себя еще одно слово.
Она положила трубку и несколько мгновений спустя услышала, что дверь паспортистки открылась и оттуда вышли. Она вся подобралась в ожидании, и действительно, никаких шагов в коридоре по направлению к выходу не раздалось, а проскрипели половицы – будто переступили с ноги на ногу, проскрипели еще, еще, – и он возник на пороге.
– Ну… я все! – сказал он оттуда.
– Ну и иди! – сказала она. – Раз все.
Перетаптываясь, он постоял там немного, хотел ступить внутрь – и не решился, повернулся и теперь, наконец, пошел по коридору к выходу.
Далекое пение петель уличной двери было для нее звуком освобождения. Она встала и, все продолжая чувствовать, как дрожат ноги, протиснулась между столом и тумбочкой с пустым чайником к книжному шкафу, к висевшему на его торце небольшому настенному зеркалу. И глядя на свое как бы портретное изображение, безжалостно подставлявшее себя ее взгляду из амальгамной глуби, она впервые в жизни ощутила весь свой возраст: сорок один год! Боже, какой стыд, какой ужас, он был всего какими-нибудь тремя годами старше ее младшего сына! И моложе ее старшего!.
Нечто, похожее на вой, стояло в груди и требовало выхода.
И ведь она, вспомнилось ей, возбудилась еще больше, когда спросила: "Убивал?!"
Чьи-то шаги в коридоре опять приближались к ее углу, и может быть, к ее комнате.
Она отскочила от шкафа и, больно ударившись коленом об угол тумбочки, торопливо выбралась из закутка около зеркала. Она боялась, что это не посетитель, мнение которого было ей абсолютно безразлично, а кто-нибудь из своих, и не дай бог, увидят ее юбку.
Стул, когда хлопнулась на него, предательски взвизгнул от толчка всеми своими сочленениями, но главное – она сидела, и красноречивая ее юбка не бросалась в глаза.
Она хорошо сделала, что села: каблуки достучали до самой ее комнаты, и это оказалась бухгалтерша, с которой им было вместе полпути до дома, а оттого и как бы ее рабочая приятельница.
– Слушай, – еще не войдя, прямо с порога сказала бухгалтерша, – что это такое делается? Пошла в туалет, полотенце в умывальнике… кто с ним что такое творил? Прямо как полы мыли!
Это было чем-то вроде ее общественной обязанности – следить за состоянием полотенца, и она пришла поделиться с Альбиной своим возмущением.
– Кому это нужно – полы полотенцем мыть, – как можно спокойнее произнесла Альбина. – Вытерся кто-то…
– Что он вытирал. мокрющее все?! – ругнулась бухгалтерша. – Поймала бы – руки оторвала… – И потянула носом, ступая в глубь комнаты: – У-у, слушай, ты что это, свежую рыбу, что ли, купила?
Теперь Альбину бросило в жар и всю перекрутило жалким, скулящим стыдом.
– Какую рыбу? – попыталась изобразить она непонимание. И даже потянула вслед бухгалтерше носом.
– Не, ну так я же чувствую!
– Нет у меня никакой рыбы, о чем ты! – не выдержала, сорвалась в восклицание Альбина.
Боже мой, заметит юбку, Боже мой! – стучало в ней.
– Да? Хм. Нет? – Бухгалтерша снова поводила носом из стороны в сторону. – Странно. А то бы я тоже свежей рыбки купила. Давно не ела.
Едва она, наконец, ушла, Альбина вскочила, распахнула окно во всю ширь и, распахнув, тут же села обратно за стол. Она просидела за ним, больше не вставая и никуда не ходя, до самого окончания работы. И задержалась еще, когда поссовет опустел. Бухгалтерша заглядывала, звала с собой, она отказалась: мне тут еще нужно кое-что сделать. Она поднялась, закрыла окно и стала собираться лишь тогда, когда после последнего всхлопа наружной двери прошло минут пятнадцать, не меньше.
Она вышла на крыльцо, закрыла дверь на замок, положила ключи в сумку, повернулась – и увидела его. Он стоял на другой стороне улицы, за дренажной канавой, в кустах боярышника, сливаясь с ними своей пятнистой десантной формой, и, когда она повернулась, чтобы соступить с крыльца вниз, стронулся с места, перепрыгнул через канаву и двинулся ей навстречу.
У нее подсеклись ноги, колено, которым ударилась днем, отскакивая от зеркала, будто взвыло от боли, и она почувствовала, что вся переполнилась злобой. Боже, что ему нужно еще!
– Что такое? – спросила она, пытаясь остановить его взглядом на расстоянии, и ей удалось это: шаг его сбился, и он замер, не дойдя до нее нескольких метров.
– Ну-у… это… – сказал он косноязычно, – чего… Пойдем ко мне, У меня банка есть… все, как надо: шампань! И закусь там… конфеты шоколадные!
– Пошел вон! – ненавистно, шепотом прокричала она. – Вон! Чтоб духу не было! Чтоб духу!
– Чего? – ухмыльнулся он, и она поняла, что больше не в силах удерживать его на расстоянии, сейчас он снова двинется к ней. И он на самом деле стронулся с места и, хотя шаг его по-прежнему был неверен, подступил к ней совсем близко. – Чего ты, собственно? Дала – так всё! Я афганец, у нас, если под мужика попала – давай и давай! Теперь все, теперь от меня не уйдешь, я, твою мать, так тебя не отпущу!
Это было ужасно, что он говорил. Что и как. Словно она была уличной шлюхой, он заплатил ей деньги, и теперь она обязана была подчиняться ему – чего бы он ни потребовал.
Но он говорил – будто насиловал ее прямо тут, посреди улицы, – и она ощутила, что, несмотря на кипящую в ней ненависть, готова подчиниться ему, готова – начни он действительно домогаться ее тут на улице – отдаться ему прямо здесь, в тех же кустах боярышника за дренажной канавой, готова, готова быть с ним еще, невольна не быть – как он ни ненавистен ей!
– Завтра, – выдохнулось у нее. – Завтра приходи. В перерыв так же…
Это было во вторник, двадцать восьмого июня. В этот день началась партийная конференция, равная по значению партийному съезду, выше решений которого не было закона во всей стране. Получалось, от того, как пройдет конференция, будет зависеть жизнь всех на долгие годы. Накануне, как обычно было положено перед съездами, состоялся пленум – будущие решения обсуждались в закрытом кругу самой верхушки партии, – и за сообщениями о пленуме она следила с таким напряжением – довела себя до успокоительных таблеток. И слушала целый день радио, и читала газеты, и смотрела телевизор. Она знала: у Него очень большие надежды на эту конференцию. Он очень готовился к ней, Он должен сделать на ней очень большое дело. Едва не до истерики довело ее накануне напряжение, в котором пребывала, еле откачалась таблетками – следила за каждой малою информацией о пленуме, за каждым словом…
За самой конференцией она уже не следила. Утром шла на работу с мыслью о ней, уходила – будто бы той не было и в помине. Муж, вернувшись домой, что-то талдычил о полученных им доверительных секретных сведениях, о всяких кулуарных подробностях сегодняшнего дня заседаний, – она не слушала его. Ровно в девять с первыми позывными программы новостей, вооружившись рюмкой коньяка, он уже сидел в кресле перед телевизором, покричал ее – иди давай, начинается! – она даже не откликнулась. Все это ее теперь нисколько не волновало.