Александра Алексеевна Васильева
Моя Марусечка
Когда - то мы жили с Марусей на самой окраине города в одном дворе все вместе: папа, брат, Маруся и я. Наши дома стояли рядом под двумя старыми тутовниками, отвернувшись от солнца. Оно жарило их сзади, со стороны забора, куда сносили жестянки с гашеной известью, грабли и лопаты, рассохшиеся деревянные бочки, ржавые обручи и другой хлам. Солнце жарило и жарило и дома, и сад, и пустырь, раскинувшийся до самого канала, где над железной дорогой так нежно - влажно дрожало марево.
Единственные наши соседи после землетрясения получили квартиру, и весь их двор да и разломанный на куски дом заросли травой, в которой можно было спрятаться с головой. Но деревья плодоносили, на огороде среди бурьяна зрели красные тыквы, торчали фиолетовые листья свеклы, пускал стрелы и цвел лук, кусты малины душили беспризорные ульи, пчелы жили самостоятельно, научились зимовать и сами жрали свой мед.
Мы с Марусей ходили на пустырь рвать крапиву, туда, где торчала обугленная, искореженная, как сломанный зуб, колоколенка. Встанешь под стену и крикнешь в небо, туда, где когда - то висел колокол:
- Э - е–е!..
А в ответ укает черт знает что.
Маруся подводила меня на берег канала и, указывая на грязную мутную жижу, рассказывала про коварных русалок, которые затягивают в пучину мужчин, одурманивая их сладкими ядовитыми песнями. Мне - то что, но за папу и брата я все - таки опасалась.
Маруся жила в хлеву. Заложила кирпичами дыры, выбила два окна во двор и одно на улицу, пристроила сени и воткнула кронштейн для света. Хатенка получилась малюсенькая, беленькая, испуганная: "Ой - ой - ой! ну что я вам сделала?.." На окошках висели тюлевые занавесочки, в углу притулилась этажерка, на ней стояли горшок с геранью для красоты и горшок с алоэ для желудка. И еще сувениры из Евпатории: лодка, чайка, скала, а на ней пластмассовый орел, и раковина, которая свистела в ухо вроде как шум волн, а на самом деле просто ветер воет. Маруся в пятьдесят пятом году ездила в Евпаторию лечить желудок. Даже остались фотографии - оказывается, у нее был длинный серый плащ и черные модельные туфли на каблуках. Это потом она всю дорогу ходила в коленкоровых тапках и коричневых карпетках, туго подпоясывалась фартуком и походила на молодую.
Маруся меня любила.
Мы вместе белили дом, красили полы и передвигали с места на место сундук со смертным. Только для меня она отпирала его. Какие красивые платки там были сложены: и красные по черному, и черные по оранжевому, и желтые по синему, и с бахромой черной, как смола, и шелковые голубые, и сатиновые малиновые, и даже настоящая шерстяная шаль, бордовая, сердитая, вся в пионах, флоксах и болотных лилиях, новая, с этикеткой. Она всего припасла: белье, тапки, снопик свечей - сто штук, купленных у цыганок, у них дешевле, ладан в тряпице, краска - серебрянка в пол - литровой бутылке, чтобы покрасить оградку, стол и скамейку, а на крест у нее была припасена даже золотистая.
- За неделю до Пасхи придешь на кладбище и выдернешь сорняки. Принесешь с собой щепок, подожжешь ладан и обкуришь могилку три раза. А на помин души раздашь то же, что и всегда: по крашеному яичку, по куску кулича и по конфетке…
Так она говорила. А я улыбалась, потому что знала: Маруся никогда не умрет! Вон какая она веселая, сильная, смелая, лазает на вишню на самые высокие ветки и всю ее обирает. Хватает Тарзана за цепь и ведет к ветеринару делать прививку. А Тарзана боятся все, даже папа. А Маруся не боится, уверенно держит его за пасть, пока ветеринар втыкает ему в зад иголку. Тарзан дрожит тихонько, он привык жить в своей будке, больше нигде, и на свободе ему скучно.
Маруся меня любила.
Она совала мне в ладошку конфетку "Коровка". Или абрикос, первый абрикос, какой он вкусный, этот первый абрикос. Или стакан черешни, первой черешни. Или ломтик арбуза, купленного у калмыков. Она подзывала меня и протягивала разрезанный орех со зрелой, полной, уже не сопливой мякотью. Какие они вкусные, эти молодые орехи, как сладко - больно протыкает ладонь съехавший перочинный ножик, с какой радостью я показывала брату проступающую на ней полоску крови. Маруся тут же смазывала ее тройным одеколоном, она очень уважала тройной одеколон. Она же пекла в печурке в глубине двора молочную кукурузу. Никогда не ешьте вареную кукурузу, пеките ее на тлеющих углях: дождитесь вечера, чтобы пожужживали комары, садитесь на мячик или на собственные ладошки и смотрите в огонь, пока Маруся переворачивает початки, и не бойтесь - ловите кукурузу прямо руками. Только брат, если он еще маленький, пусть протягивает подол рубашки. Подбрасывайте ее вверх, она быстро остывает, и не убегайте на улицу играть в штандер, слепую бабу, замри или энэ - бэнэ - шваки, сидите рядом с Марусей: она так интересно рассказывает сказку про лису со скалкой.
Маруся меня любила.
Конечно, не так, как своего Митю. Но Митя сидел в тюрьме, и, кроме меня, некому было писать ему письма. Маруся мне за это покупала пирожное за двадцать пять копеек, дорогое, с шоколадной нашлепкой сверху и стакан какао из титана. Какао - это уже у нее в магазине, в том, что напротив банка. Того самого, который перестроили в органный зал с зеркальными стеклами, посадили перед входом двух каменных львов и выложили ступеньки розовым мрамором. Нарочно для Галины Брежневой. Припоминаете такую девушку с длинными до пояса белокурыми волосами? Так это Галина Брежнева. Она играла на органе и даже гастролировала по городам - портам Средне- и Нижнедунайской равнины. В венгерском городе Секешфехерваре специально для нее изготовили чудесный инструмент. Помню, когда его привезли, даже не ходили троллейбусы. В парке Победы, меж двух елей, повесили гамак, и Галина Брежнева спала в гамаке. Ее посыпали дустом - от комаров. Галина Брежнева не любила комаров, а на дуст у нее был насморк. Шестьдесят милиционеров на лошадях охраняли ее сон. Лошадям от шума надели на ноги войлочные карпетки. Маруся видела их своими глазами. Галина Брежнева очень уважала Марусиного директора Витальку. Потому что он вынул - сам говорил - из своего бедра такую толстую жилу, и ее пересадили Галине Брежневой. Она даже приходила благодарить. Причем красивая была. Так вот, когда Галина Брежнева поднималась по лестнице на второй этаж, то уронила бриллиант из уха. А Марусина напарница Оля подобрала его и проглотила у всех на глазах. Все стали махать руками и кричать:
- Оля! Оля! Что это ты проглотила?
- Это я слюну проглотила! У меня слюны много…
Это она так нахально ответила. Шлеп ее под рентген - а бриллиант из уха уже у нее в аппендиците лежит. И до сегодняшнего дня резать себя не дает, говорит, я ростю для родины десять детей.
Зато кто встречал Брежнева в прошлом году в аэропорту? Две такие балены - одна белая, другая черная, и Маруся: в сатиновом халате и в переднике. Брежнев даже ахнул:
- Ой! Девочки!
Ее видел в телевизоре весь мир. Ее сфотографировали в журнале "Советская женщина".
- Маруся, как ты попала в аэропорт?
- Все поехали, и я поехала.
В халате, с ведром и тряпкой, ее засунули в "Чайку" и повезли на банкет.
- Маруся, чем тебя там кормили?
- Было десять блюд: горячее, холодное, рыба, пирог с визигой, холодный поросенок, горячие грибы, щука под яйцом и малина, посыпанная сахарной пудрой. Мне не понравилось: даже гречневой каши не сварили…
Маруся. Маруся идет прямо в горком, на бюро, и показывает дырку в кофте: ваша трикотажная фабрика вяжет кофты из гнилой шерсти. Маруся просто так стучит в Дом правительства и требует напиться. Говорит: что это в сквере за парком Победы газеты неправильно вывешивают?
- Какое твое дело, Маруся? Разве ты читаешь газеты?
- Не имеет значения!..
А еще в душе Маруси царит мрак из - за китайской границы: она переживает, чтобы ее укрепили. А то китайцы хлынут на нас и сожрут весь урожай пшеницы. Им кто - то сказал, что пшеница вкуснее риса, а они там одним рисом питаются да еще засахаренными кузнечиками, а у нас хлеб вкусный и дешевый: буханка - двадцать копеек, булка - пятнадцать копеек, а бублики - те вообще пятак. Эти китайцы врут всем, что их там только пять миллиардов, на самом деле их десять миллиардов. Когда кто - нибудь хочет их посчитать, то они прячутся в землю, как суслики.
Зато Оля - телеграмму в Москву: вы там спите, а американцы нам шашеля подсыпают и колорадского жука, и бабочку - капустницу, и мучнистую росу!..
В прошлую зиму первый секретарь выделил ей пять тонн угля. Сахар, а не уголь. Жги, обогревайся. И грузовик отходов со щеточной фабрики. Вы знаете, какие отходы на щеточной фабрике? Вот такусенькие полешки - с ладонь. Ни пилить, ни рубить, ни тебе колоть. Кидай в голландку и вари щи.
Олины дети: двое в институте, двое в техникуме, одна девка замужем за водителем троллейбуса, а малые учатся, как звери, и в балет записались - танцуют по телевизору: он ее за талию держит, а она одну ножку задирает, шеечку тянет и головку нббочок кладет. Хоть и смешно, а все хлопают и умиляются. Пацаны у Оли здорово под оленей ревут, а девочки шьют, вяжут, варенье кизиловое варят, и спартаковки: плавают на время на Комсомольском озере. У всех толстые косы, и крепкие белые зубы, и ямочки. И ни одного Оля ни разу не выпорола - одними бровями воспитывает. Правда, едят много: десять буханок хлеба и кадушку капусты в день.
А вы говорите - Оля!
А у Маруси один сын, и тот в тюрьме сидит…
- Раз, два, три, четыре. Четыре…
Маруся лежала в койке, накрывшись толстым ватным одеялом, и считала, сколько раз крикнет петух.
- Пять, шесть, семь, восемь. Восемь…
Маруся выбросила ноги из - под одеяла и села.
- Сейчас выйду и выпорю петуха! - сказала она, но никуда не пошла, а продолжала сидеть, прикрыв глаза. Протянула руку к выключателю и зажгла свет.
- Вот это лето - свет жгу! Бывало, за три месяца на двадцать копеек не нажигала, а тут за один уже восемьдесят накрутило. Вот это дожжь! Вот это лето - голландку топлю!..
Маруся говорила громко и как бы себе самой, но так, чтобы слышали святые. Она не смотрела в сторону икон, но свет лампадки был виден ей с любого места.
За окном раздавались знакомые шлепки дождя по листьям. Было студено. Маруся надела душегрейку.
Митя.
Она причесала свои мягкие белые - белые волосы гладенько вверх и вбок, закрутила их в тугой узелочек и крепко пришпилила на затылке. Потом набрала из жестяной кружки большой глоток воды, наклонилась над ведром и отлила сколько - то в сложенные ковшиком ладони.
Митя.
Намылила и лицо, и шею, тщательно ополоснулась, дернула полотенце и грубо - резко вытерлась. Глянула в зеркало, помяла косую складку, тянувшуюся ото лба через глаз на щеку: заспала ночью, теперь только в обед отойдет.
Митя.
Рано еще. Маруся села за стол, провела по нему ладонью, огляделась, подняла глаза на потолок. На потолке две балки, беленные подсиненной известью, за одной - пучок засохшего розмарина, уже слабо пахнущий, прошлогодний, за другой - завернутая в газету домовая книга и квитанции лет за двадцать, сохраняемые на всякий случай.
- Вот управлюсь и побелю. Вот на той неделе и побелю, - решила Маруся громко, обула галоши, натянула на голову душегрейку и пошла во двор.
Дождь.
Митя.
Маруся побрела по размокшей дорожке к курятнику. Налетевший ветер обдал ее всею вишнею. Куры, ласковые, ручные, сбежались к ней и тут же встали грязными мокрыми лапками на ноги, еще горячие со сна. У петуха развисли крылья, единственным прямо торчащим пером он бороздил грязь вокруг Маруси, пытался вспушиться, сигнуть и ударить дряблыми шпорами. Маруся попарывала его прутиком, но так, слегка, чтобы не уронить его перед барышнями.
- Курам дала, пойду теперь козе дам, - сказала она.
Коза нежно щипнула за подол, потыкалась губами в колени. Маруся кинула ей травы и протянула корку хлеба.
Тузик лежал свернувшись. На его шерсти висел мелкий водяной бисер. Заметив Марусю, он встал, помахал хвостом и перебрался на другое место. Сухое пятно под ним намокло на глазах.
Маруся прошлась по дорожке - клещей набралась.
- Если вы клещи, то живите в лесу! - сказала она огородным грядкам со свеклой и морковкой, где под струями кипела здоровущая ботва.
Вошла в дом, дверь громко отлипла. Оглядела мокрые вздутые сени. Беда: под домом жил ручей…
- Хочешь, иди у меня в сенях колодец себе выкопай! - предложила Маруся незнамо кому. - На! Еще и заплачу!
В комнате на нее настороженно глянуло зеркало с желтым, перламутровым по краям пятном, как раз на уровне глаз, так что хочешь посмотреться - ныряй пониже.
Митя.
Прислушалась: радио не работает. Опять!
- Молчишь? Давай - давай! - пожурила его Маруся, выглянула в окно и проследила глазами за проводами, которые тянулись через забор к столбу. - Ну вот же, провода целые, не рваные. Чего тебе еще надо? Говори. Пой. За что я плачу пятьдесят копеек? За короткую сводку новостей, за постановку. Ну, где новости?
Радио молчало. Струи дождя били в окно.
Ми - тя…
Маруся встала к иконам боком и сказала тихо так, вроде бы себе, вроде бы никому:
- Ох - ох - ох! Комбайнеры совсем в поле увязли. Как теперь косить пшеницу, не знаю…
Помолчала.
- Все дожжь и дожжь. Трактористы все как есть уедут в Карпаты валить лес. Некому будет пахать. - Маруся скосила глаза в сторону икон, потом повернула голову немножко, на пол - уха. Щека, обращенная к ним, горела. - Вокзал по третий этаж в воде стоит… - прибавила она - не пойдут же они проверять!..
И то - святые, они же разные бывают: с Николаем Угодником еще можно спорить, пошуметь на него, даже поругаться, а со Святым Петром лучше не связываться. Перекрестилась - и пошла. В прошлом году, по осени, упрекнула его: зачем такие ранние морозы, в колхозе еще свеклу не выкопали, картошку не выкопали, турнепс не выкопали, груши еще везде висят. Не могли там, что ли, с недельку подождать? Так Петр, дня не прошло - отомстил: упала Маруся, на ровной дороге упала, свалилась, как берег в реку, и руку переломила в двух местах.
Но сегодня уж очень грызет тоска. Как не сказать? Три месяца дождь! Ботва - что у свеклы, что у картошки. Виноград - как сучьи титьки, одни усы торчат у винограда. Капустные кочни плохо завиваются, растут дряблые, пухлявые, их точит червяк. Какие - то толстые, жирные гусеницы расплодились, как стручки фасоли. И каждую ночь ударяют молнии. И сжигают деревья. По двести деревьев каждую ночь! На каждом шагу шаровые молнии. В мясном магазине растопили все килограммовые гири. Чем теперь мясо вешать? Попробуй кинь эту лепеху на весы - покупатель бежит жаловаться в профсоюз. А у нее, в рыбном, вышибли входную дверь и поставили аккурат рядышком на торец. Выжгли на доске соцсоревнований слово "свинина". Кинулись: почему "свинина"? Ладно бы "говядина" или "баранина". А то - "свинина"…
Алюська говорила, что эти молнии подсылают американцы. За Зеленым театром у них выставка работает. То есть они показывают нашему народу: вот у нас есть лодки, лыжи, мячи, мебель, даже кресла. Правда, у них есть много чего. Идите и посмотрите. В тех креслах сидят негры и говорят по - русски. Если подойти поближе, то и понять можно, что говорят. Только Алюська сказала, что эти негры ненастоящие, американцы настоящих негров дома оставили. Они их там как били палками, так и бьют.
…Маруся собралась с духом и взглянула на иконы: лики святых - ой - ой! - были обиженные, гневные.
- За весь месяц только два раза выглядывало солнце, и то с ушами и грязное! - Она уже не могла остановиться - будь что будет! Кто - то должен им сказать, а то молчат все, так и потопа дождутся. - В парке видели голубых белок. А голубых белок не было никогда, даже в войну. И вороны летают с перепонками между пальцами. Зачем вороне перепонки, разве она утка? Все вокруг оплели плющ и хмель. В три кольца опахали весь огород, так эта подлая трава под землю поднырнула и таки выскочила с этой стороны…
Маруся замолчала. Сердце вырывалось из груди. А, будь что будет. Она стала жарить картошку.
Святые угрюмо молчали в своем углу.
Радио очнулось и заорало сводку погоды:
- …Местами непродолжительные дожди!
- Как это непродолжительные?! Когда вот уже…
Маруся подскочила к приемнику и только хотела сказать, что это за брехня, но они там, конечно, плюнули и стали играть на балалайке.
Она села за стол и кинула в рот картошинку. Покатала ее во рту - что делать с этой картошинкой?.. Нет, сейчас она им все скажет, про Дусю, про все!..
- И то: зачем Дусю забрали? Двое детей осталось: Валерику год и десять, а Мите, тому и вовсе семь месяцев…
Маруся отвернулась и стала смотреть в окно.
Дуся померла - мало! Надо еще Митю в тюрьму посадить. Мало им Дуси. А Митя, он не плохой, он просто шутоломный. Его Дуся десять месяцев носила. Семь докторов навалились на ее пузырь: и выдавливали его, и помпой высасывали, и клещами дергали. Ни в какую. Кусочком сахара выманили! Санитарка, староверка одна, присоветовала. А как Дуся померла, не стал есть: одну губу сосет, и все. Стояли наготове три женщины с вываленными сиськами и целились ему в рот.
- Митя, Митя! А вот птичка полетела! - кричала Маруся.
Митя открывал рот за птичкой. А женщины по команде расстреливали Митю молочными струями. Язычок его забеливался, и Маруся скоренько прищипывала ему пальцами губки, как вареник, и прыгала с ним на руках - хоть бы капля просочилась в желудок. Но из уголков губ уже вырастали, на - ду - ва - лись два белых перламутровых пузыря. Митя пунцовел, тужился и прыскал Марусе в лицо чужое, не мамкино молоко. Эх, чтоб тебя!..
- Митя, Митя! Птичка, птичка! Пчелка, пчелка!
Прыгали все: и кормилицы, и не кормилицы, и праздные свидетели с улицы.
- Может, ему мое молоко понравится? - предлагала женщина по имени Аксинья, отысканная аж за железной дорогой, - у нее были собственные корова, коза и овца, и все дойные.
- Ну, давай!
Защипывали Мите нос, раздирали рот и лили ему молоко прямо в желудок через воронку. Блевал до посиненья, кровью!..
А Валерик возьми и сунь ему, пока никто не видел, падалицу - зеленый абрикос, в песке, в пыли… Съел! И стал есть.
Вот померла Дуся. Схоронили ее. Что делать? Валерика Костик взял, он уже и лопотал, и на горшок просился. А Мите только семь месяцев да еще и не ест. Что с ним делать? Сдать в интернат? Кто ему там крикнет: "Птичка! Птичка!" Дуся, сестра, молодая, ласковая, нежная, в могиле, и все можно?! Так неужели она Дусино дите в интернат сдаст?! Иди своего в интернат сдай!
- Мамка, Тузик тяпнул! Мамка, Валерик в бочке притопил! Мамка, задачка не решается!
Мамка… За "мамку"… Что не сделаешь за "мамку"?..