"…Баловал отец Милку необыкновенно… она же пользовалась этим только, когда чего-нибудь очень… ну, очень хотела… и отец все просьбы выполнял, не считаясь ни со временем, ни с деньгами.
Исчез он совершенно неожиданно, и причитания Аси-хунт были слышны на полпосёлка… Она припомнила все его грехи и всех женщин, на которых он хоть раз имел несчастье посмотреть или чьё имя произнёс при ней. Конечно, он был жизнелюб и красавец, и денежки у него водились, раз он мог ночами дуться в карты и никогда не унывать от проигрыша, а дочери покупать такие велосипеды.
Всю ночь Ася проголосила, утром поплелась в милицию, и вышла оттуда, прикрывая рот платком и опустив глаза.
Как раз только-только заговорили о кампании борьбы с "беспачпортными" космополитами, и то, что человека забрали, ни для кого не было чем-то невероятным… но люди же всегда всё знают, и Ханэ-ретах, (её прозвали Хана-редька, потому что она на всё, что ни происходило, говорила: вос рейдт ойх… о чём вы говорите!? А знала она много и раньше всех, но получалось сквозь щербатые зубы: ретах! - Редька!) Так вот Хана совершенно серьёзно сказала, что он пошёл по другой статье, за махинации! А с чего же он так жил, как вы думаете? Брал у государства сырьё, делал ботики (и прекрасные, надо сказать, дай ему Бог здоровья), а продавал их (по очень хорошей цене) как свои в палатках на станциях вдоль всей железной дороги, и видимо с кем-то не поделился, не то, что с государством.
Может быть, и так, кто знает?! Но местные решили по-другому, что замели его, как еврея, в очередную страшную мясорубку… "Мало Вас Гитлер поубывав! - орал вечно пьяный бывший танкист без ног на роликах у станции, - Сталин вас всех теперь уберёт! Это из-за вас я без ног остался, пархатые!.."
Но неожиданно, меньше чем через год, Герш-Пурец появился в посёлке и гордо прошёл до дома, и оттуда опять понеслись, но теперь радостные, вопли! И все вокруг запутались вовсе: за что сидел, каким образом попал под амнистию, были даже такие, что высказали предположение, что он вовсе не еврей, а просто похож!!!..
Милка вызвала меня из дома, позвонив велосипедным двуголосым колокольчиком… она уже давно постигла хитрости езды и гоняла на своей "Мифе" в любую непогоду.
- Додик, сколько тебе лет? - спросила она в лоб, и я даже забыл, сколько мне на самом деле.
- А что? - поинтересовался я вопросом на вопрос прежде, чем ответить, как делают все евреи. - Одиннадцать, - приврал я, хотя до этого было много больше полугода.
- Э!.. - сокрушённо вздохнула Милка. - Ты мой лучший друг, конечно, и единственный… но ты мне не годишься.
- Почему? - обиделся я. - Скажи почему.
Милка оценивающе уставилась на меня.
- Потому что маленький!
- Ну, и что… разве дружат по росту?
- Причём тут рост? Ну, причём? Ты что, не видел Гетю? Да у неё муж, этот задрипанный Шимек-шмаровоз, чуть выше пояса ей! И ничего - живут! И Венька с Лизкой… у них хоть и геротанные дети, а нормального роста.
- Ты про что, Милка? - не понял я.
- Ты маленький… тебя очень долго ждать, а мне сейчас надо.
- Что сейчас? - у меня захолонуло сердце.
- Сейчас! Чтобы кто-нибудь меня украл из дома и женился на мне.
Я тут же представил, как всё это происходит, как Милку, завёрнутую в перину, вытаскивают через окно, бросают в кузов полуторки, и гонят её со страшной скоростью к переезду, а там закрыт шлагбаум, и уже свистит электричка на подходе, но машина не останавливается и, как в кино, ломает полосатую палку, торчащую поперёк дороги, и буквально перед носом ошалевшего от испуга машиниста с вытаращенными глазами проносится на другую сторону, а там шоссе и поминай как звали!.. Вольная жизнь! Неосвоенные просторы свободной Родины… Мне стало так обидно, что я еле выдавил:
- А я?..
- Ну, что ты, Додик? - возмутилась Милка. - Тебя ждать и ждать! Я умру дома, ты что, не понимаешь?
- Понимаю, - откликнулся я, чтобы выразить сочувствие, хотя на самом деле понимал, что положение моё совершенно безнадёжно.
- Я уже всё расчитала, - стала объяснять Милка. - Я потом, когда ты вырастешь, с тем мужем разведусь, и мы с тобой поженимся! Понял? - я молчал. - Ты что возражаешь?
- Да. - тут я ответил немедленно.
- А как же мне быть? - спросила Милка совершенно по-взрослому.
- Можно убежать… - предположил я… - Вдвоём. Уехать к тётке… ты же говорила, что у тебя есть тётка в Чите или Биробиджане…
- Да. - сказала Милка. - Тётка есть. Только меня вернут с милицией обратно… а мне надо навсегда. Понимаешь? Я так решила… а ты мне всё из книжек предлагаешь… потому что ещё маленький…"
Роман Веры и Додика начался в тот же вечер - безо всяких предисловий и размышлений. Вера влюбилась. С ней это происходило уже не первый раз, а Додик даже не знал, что так бывает, хотя был на треть старше её. Они бродили, если некуда было деться, по улицам, целуясь до исступления. Иногда им везло укрыться днём в общежитии часа на два, обманув с помощью друзей бдительность комендантши… потом они брели в изнеможении в Большой зал, втискивались в угол во втором амфитеатре и, сладко прижавшись боками друг к другу, блаженно плыли неведомо куда, отдаваясь стихии мелодий.
Давид работал каждый день. Вставал рано-рано, когда только отдельные звуки нарушают тишину, и оттого она становится ещё плотнее. Когда накапливалось достаточное количество страниц, непременно читал их Вере, потому что теперь получалось так, что пока не поделится с ней - он не мог двинуться дальше… ни на строчку.
Вся эта история с приёмом совсем отодвинулась далеко от него, и он часто ненароком вспоминал слова Зверского в тот, самый горячий и болезненный для него день, и усмехался их грубой правде.
"А если бы не пролетел на приёме - и не встретились бы", - всё время вертелось у него в голове.
Они оба догадывались, что её родители неодобрительно относятся к их связи, но старались не выяснять, почему, и не говорить об этом. Часто люди клянутся друг другу, чтобы убедить самих себя, что это именно так, что любовь их вечна, что навсегда… а вечными оказывались только звёзды, которые слышали это… они же действительно любили друг друга безоглядно и безотчётно, как случалось не однажды до них с тех самых пор, как Бог сотворил это вечное чувство. И вечно оно потому, что в него, как в бесконечную косу вплетаются всё новые и новые нити любви… расходятся, стареют, умирают люди, но истинное, высокое, безоглядное чувство, которое они испытали, остаётся, и для того, чтобы так случилось, не надо ничего делать специально, потому что это естественно существует в мире, как восход и закат, как великая пора цветения и увядания, как сами прекрасные бушующие цветы.
Однажды Вера передала Додику просьбу отца зайти, поговорить. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись, но и на этот раз не стали обсуждать приглашение и делать какие-либо предположения… Вера заканчивала только третий курс, и если бы они заикнулись о женитьбе!..
Лысый снова пригласил Додика на кухню, что, впрочем, было знаком высшего доверия и расположения - так поступали только с близкими и друзьями. Варвара Петровна, как всегда, поджав губы, поздоровалась и ушла к себе, а дочери отец сказал:
- У нас, Вера, разговор мужской! Не обижайся! - и она тоже ушла… Лысый дипломатничать не умел и заявил об этом прямо.
- Знаешь, Давид, я тебе завидую! - такое вступление, конечно, понравиться не могло. "Сейчас начнёт, что он воевал, что их поколение спасло нас и весь мир, и что теперь перед нами поэтому все дороги… а мы вот вместо того, чтобы… а Вере надо играть и играть, потому что педагог говорит, что она такая способная, и он её на международную арену вывести хочет…" Он так незаметно далеко и стремительно продвинулся в мыслях по этой дороге, что даже не сразу отреагировал на слова хозяина: - Да ты где, Давид? Ты меня не слышишь!
- Простите! Вы же знаете сами… мы же все улетаем иногда в другое измерение… как накатит… - а сам подумал: "Ну, только спокойно, спокойно… он же отец! Спокойно…"
- Ты мне, знаешь, очень нужен… - Давид насторожился. - Даже не предполагаешь.
- Ну… наверное… конечно…
- Нет, погоди… только ты меня пойми правильно и… ну, не обижайся что ли… - Давид молчал. - Я тебе хочу сделать предложение. - "Ого, - усмехнулся про себя Додик, - уже отцы делают вместо женихов своим дочерям за них предложения"! - У меня сейчас много заказов на книги. Юбилей скоро. Ну, юбилей Победы, значит, и все хотят о своих подвигах рассказать, понимаешь? - Давид ничего уже не понимал и даже не представлял, о чём идёт речь, и какое это имеет отношение к ним с Верой. - Ну, короче говоря, все, конечно, проявляли героизм на войне, как говорится, - это массовое явление было… потому и победили… - Додик, внутренне усмехнулся: "Угадал всё же! Понесло. Можно бы и не так пафосно формулировать", но не подал вида… - Мне одному не справиться… понимаешь… не успеваю. Ну, а мы же не чужие всё же люди, как я понимаю, друг другу-то, вот я и решил сделать тебе такое предложение, чтобы, как говорится, объединить усилия… - Додик тупо смотрел на Лысого. Он действительно, всё ещё никак не мог переключиться и вникнуть в его слова: "предложение… помочь… не чужие…" Ну, конечно, не чужие… но что значит "помочь"?! - Я, понимаешь ли, данные все, конечно, обеспечу, но… тут уж дивизии, даже эскадрильи решили, чтоб у каждого подразделения, понимаешь, была книга о них… понимаешь? Ферштеен зи?! Во, видал! - удивился сам Лысый. - Никогда с войны не вспоминал.
- Так вы что? - наконец вернулся в реальность Додик, - Меня в компаньоны зовёте?
- Именно, - обрадовался Лысый. - Именно! И подзаработаешь немножко - это ж не помешает!?
- Конечно, - согласился Додик, - Конечно!.. Только, как это всё, значит, выглядеть будет… я что-то не понимаю… ну, скажем, если бы это просто какой генерал или маршал воспоминания свои решил увековечить, а я литературную запись осуществил… но… ну, здесь-то как?.. Как это: литературная запись писателя у писателя?.. Или…
- А тебе надо обязательно, чтоб твоё имя было на обложке?
- Николай Иванович, - Додик опустил голову и уставился в пол, он чувствовал, что начинает закипать. - Николай Иваныч, вам что ли раба надо? Негра?.. Без имени, без разбора… У нас же совсем разный стиль… да и взгляд на события разный… это нормально… у каждого свой взгляд! Но это же книга…
- Так я и думал…
- Что? - перебил Додик.
- А что ты умничать начнёшь… в бутылку полезешь, проще говоря… давай выпьем лучше… а то тут, и правда, без бутылки не разберёшься… - он разлил, по обыкновению поднял стаканчик на уровень носа, посмотрел в глаза собеседнику, кивнул головой, приглашая: делай, как я, - и тут же выпил… серия оказалась продолжительной… они не чокались, отгрызали по куску хрустящего солёного огурчика собственного Варвары Петровны засола и, вздыхая и чему-то огорчаясь, повторяли…
Хозяйка почуяла большой натиск и появилась на кухне. Мгновенно на столе выросли серьёзные закуски, тарелки с вилками, пахучий, подогретый в духовке хлеб… и когда она снова удалилась по жесту хозяина, тот заговорил убеждённо, даже вдохновенно:
- Ты пойми, это же не каждый год бывает такое! Юбилеи вообще дело тонкое, а повод замечательный. Во всех отношениях! Люди хотят книгу! Надо их удовлетворить! И начальство приветствует! И подзаработать неплохо! И из плана не выкинут, и в ногах у редактора, чтоб издали, валяться не надо! Ну, по всем статьям! Теперь дальше, смотри: допустим, ты такую книгу захочешь выпустить, а? Ну, подумай сам, это какие надо механизмы привести в движение, чтобы эту книгу продвинуть и осуществить… да я уж и не говорю об архивах и всяких данных… многие хотят, а о них нигде ни строчки… в лучшем случае приказы, да донесения - сухая цифирь… а ни статей в фронтовой прессе, ни фактов главных в подробностях, ни интервью, ни фотографий… смекаешь? А я? Всё предоставляю, и о плане у тебя забот никаких, и машинистку тебе подгонять не надо, и рукопись править, даже в бухгалтерии расписываться - я тебе домой денежки принесу… смекаешь? Верке вон отдам, если хошь?! И ещё, знаешь что… это я тебе как близкому человеку хочу сказать… не то, что по секрету, но так… знаешь… между нами… это великое дело! Эти книги историю сохраняют, людей из небытия достают… особенно, которые погибшие, которые не успели в жизни ничего… за Родину, как говорится… великое дело… а ведь многие нос воротят… считают, что это низший сорт, мол… что это вовсе не проза, а так… А что так? Что? Сказать не могут. Но нос воротят. Так вот, чтоб от тебя-то нос не воротили, тебе тоже хорошо без имени, без фамилии обойтись. - он замолчал и опустил голову. Додик молча смотрел в пол… потом поднял глаза и заговорил тихо-тихо:
- Дело, действительно, великое!..
- Вот! - обрадовался Лысый.
- У меня там брат остался… мальчишка совсем… в первом бою… слава Богу, в общей могиле разыскали… и отец четыре года от звонка до звонка… великое дело они сделали… только надо, чтоб о нём и писали так же… великие чтобы…
- Ты думаешь, оскорбишь этим меня - нет! Ты думаешь, я простачок такой… со всеми так разговариваю… а сам в Толстые мечу… а ты оглянись вокруг - покажи мне хоть одного Толстого! Молчишь?.. Потому что, извини, ещё жизни настоящей не нюхал… заставлять не буду… а дураком сам себя потом назовёшь! Попомни…
Вера успевала всё - понятие время она использовала по-своему, оно означало - что в этот отрезок жизни что-то произошло по её воле, всё остальное - пустота. Модно одеться, сидеть за роялем до тех пор, пока пальцы независимо от неё воспроизводили именно то, что она слышала внутри себя… иногда ей казалось, что нотные линейки протягиваются куда-то далеко, далеко за край клавира, и она скользит по ним, как циркачка по наклонной, сильно натянутой проволоке, и уносится вниз, вниз в сумрак сиреневого цвета, и движение её бесконечно… знакомые лица мелькают впереди, кажется, она сейчас врежется в них, сорвётся и разобьётся насмерть или исчезнет в бездне, но лица проносятся по сторонам, и она не успевает ни затормозить своего движения, ни произнести хоть слово… ей хочется, необходимо до спазма в горле, до стеснения в груди спросить их о чём-то важном, но вдруг её дорога начинает подниматься снова вверх, и движение замедляется, а свет приливает, он становится нестерпимо ярким, она совсем зажмуривается, и тут до неё долетают звуки, которые она перегнала в своём стремительном необъяснимом движении. Когда эти звуки замолкают, она уже не может отличить их от тех, что возникли под её пальцами… Ничто не удостоверит её невидимого броска, и только полное бессилье и распирающая радость убеждают её, что она была там. Была. И никакого счастья больше этого нет. Она не сомневалась.
У неё хватало времени быть с Додиком тоже до тех пор, пока она не переполнялась, и тогда отрывалась от него, как от сосуда после утоления мучительной жажды.
- Ты не умеешь жить, как я.
- Не умею, - согласился Додик.
- Мы с тобой такие разные - ужас просто… а после разговора с отцом ты совсем стал варёным… может быть, я тебе надоела?..
- Как тебе это удаётся?
- Что?
- Играть такую великую музыку и задавать такие пошлые вопросы.
- Пошлые? - Вера отстранилась.
- Да. Ты не предполагаешь, что у меня могут быть свои, отдельные от тебя неприятности?
- Расскажи.
- Ты права. Иногда твоя прямолинейность так основательна, что всё становится просто… у моего друга умирает жена… ей сорок.
- Надо хорошую больницу?..
- Нет. У неё лейкемия. Над ней, когда была ребёнком, немцы в лагере делали опыты… Надо лекарство.
- А оно существует? Додик, почему ты варёный? Надо лекарство - надо достать! Оно существует?
- Лёнька говорит, там есть… тысяча рублей ампула.
- Это хорошие деньги… и этот Лёнька знает, как это сделать? У него там друзья, родственники… "есть родственники за границей"?
- Он хотел увезти её в Израиль… там могли спасти… но ему сказали, что не успеет… поехать на лечение, даже если деньги найдёт - не пустят… уехать совсем - будет сидеть в отказе и вообще без денег и без работы… он послушался, остался, не рискнул попробовать - и вот…
- Ты можешь ему позвонить? Сейчас? И дай мне трубку… или поехали к нему… он далеко живёт? - она сыпала вопросы один за другим и лишь иногда машинально взглядывала на часы.
- Ты думаешь, мы ему сможем помочь?
- Мы можем попробовать, Додик… я не люблю две вещи: когда ты сутулишься - распрямись! - и когда у тебя отрастает щетина. Она рыжая… и ты сразу становишься старым евреем.
Книга застопорилась. Ночами он просыпался и не мог понять, отчего? В закрытых глазах вдруг начинала бежать яркая строчка, которую он читал, как чужую, и только потом догадывался, что именно от неё проснулся - она торопила записать её. Некоторое время он колебался, убеждал себя, что такое забыть невозможно, но знал, что это неправда, и утром ему не удастся вспомнить не только слов, но даже, о чём шла речь. Это было состояние сна наяву… возникновение другого мира, в котором он присутствовал, но вовсе не обязательно в качестве материального тела… присутствовал, ощущал, знал, что происходит и почему… Но всё это принадлежало другим - и мысли, и поступки, и слова, и страхи, и волнения… и в то же время это было всё его. Только его и без него существовать не могло… он потянулся к листу бумаги… ночью нечего было и мечтать стучать на машинке - соседи бы вызвали милицию немедленно, им вообще не нравилось, что он сидит дома и не бежит к восьми часам на работу… наверное, их жалобы не раз проверяли… но его пока ни разу не вызывали "куда надо".
- Я хотела тебя спросить, Додик, что стало с Милкой? - Вера притиснулась к нему и заглянула в глаза.
- Какой Милкой?
- У тебя их несколько было? Тогда с той, которую ты учил кататься на велосипеде! И которой так сладко подсовывал под задницу руку.
- А ты веришь, что, если я пишу от первого лица, это обязательно я? И ревнуешь меня к прошлому? К прошлому ревновать нельзя, Вера… я же не спрашиваю: сколько у тебя было мужчин и когда ты это успела?..
- Не хочу с тобой ссориться… а ревновать, можно, по-моему, ко всему на свете, и я не верю, что есть не ревнивые пары… просто мне интересно, что с ней стало… не может быть, чтобы ты написал так здорово про несуществующего человека… не потому что она совсем, как живая, но так можно писать только про то, что пережил… что любил… и уже не разлюбишь… поэтому я не читаю наши современные книги - они все такие правильные, и авторы знают, что можно, и всегда ясно, кто победит.
- Слушай, как это вышло: ты в такой праведной семье живёшь, а всё время смотришь на запад?