Ладно, пора вставать, должно быть, уже десять часов. Ну хорошо, не сразу, но не позже половины одиннадцатого. Да, лежи себе, думай о Розе, если хочешь. Может быть, лучше тебе от этого и не станет, но какая, в сущности, разница…
4
Роза была воспоминанием, относящимся к годам учебы в Тулузской консерватории, лет тридцать тому назад. Она училась на последнем курсе по классу виолончели, была сверхъестественно красива и ездила на белом "фиате", немного великоватом для нее, она парковала его каждый день в одно и то же время возле одного и того же бара, садилась на террасе за один и тот же столик и разговаривала всегда с одним и тем же бородатым типом диковатого вида, - нет, судя по всему, он ей не любовник. С каждым днем она казалась Максу все более прекрасной, несмотря на то, что ее нос - единственная деталь в ее лице, которая могла бы вызвать возражение, - был изогнут чуть больше, чем надо, отчего, впрочем, только выигрывал: это был нос египетской царицы, испанской аристократки или хищной птицы - словом, серьезный нос. Макс так устроил свои дела, что в течение целого года каждый день, в одно и то же время оказывался в том же баре, что и она, и занимал столик на той же террасе, ни слишком далеко, ни слишком близко от нее, откуда мог наблюдать за ней, не осмеливаясь заговорить - она слишком хороша для меня, слишком хороша, - да и что он мог бы ей сказать?
Единственный раз, когда Макс отважился сесть за соседний с ней столик, она спросила у него огня, что могло бы сойти за попытку сближения или даже за побуждение к действию, но нет, такая заурядная попытка, такое шаблонное приглашение не может исходить от этой неземной красавицы, сама мысль об этом недостойна, - забудь об этом, забудь. Рассеянным жестом, старательно изображая безразличие, Макс протянул ей зажигалку, так что ни одна искра из этого огнива не подпалила порох. Тем все и закончилось. После, когда она смотрела в другую сторону, он по-прежнему не спускал с нее глаз, но так, чтобы она этого не заметила. А потом настало лето, и Роза со своей неизменной виолончелью растворилась в каникулярной дали. Макс, оставшийся в притихшей Тулузе, зашел выпить стаканчик на ту же самую опустевшую террасу, где за исключением туристов почти не было посетителей, но зато, вот неожиданность, - там оказался тот самый свирепого вида бородач, с которым, за неимением лучшего, Макс затеял разговор.
Разговор этот довольно быстро коснулся Розы, и тут Макс, к своему изумлению, узнал, что именно о нем, Максе, она говорила с этим типом. Все время и без конца о нем и только о нем, так что иногда бородачу даже приходилось просить ее сменить пластинку. Как оказалось, Роза также не осмеливалась заговорить с Максом, как и Макс с Розой, и только раз решилась попросить у него зажигалку. Но и это было не все: как сообщил этот неожиданный источник информации, именно в надежде увидеть Макса Роза каждый день приходила на эту террасу, заметив, что он там бывает каждый день. При этом известии Макс застыл, лишившись дара речи и задержав дыхание, и лишь спустя минуту вспомнил о том, что человеку необходимо дышать, дышать как можно глубже, особенно когда на него накатывает неудержимое желание разрыдаться. И где же она сейчас? Как можно ее найти, есть какой-нибудь адрес или что-нибудь?
- Да нет же, боже мой, - отвечал бородач, - она уехала, закончила учебу и уехала, поди знай куда.
С тех пор Макс провел часть своей жизни в ожидании и надежде на случайную встречу с ней. Не проходило и дня, чтобы он не думал о ней несколько секунд, несколько минут, а то и больше. Это было неразумно. Теперь, когда прошло тридцать лет, Роза, должно быть, живет на другом краю света - если верить тому человеку, ей всегда хотелось уехать куда-нибудь далеко, может быть даже, она умерла, в конце концов, в этом смысле она не отличается от других.
5
Поднявшись в половине одиннадцатого, Макс обнаружил возле кровати недопитый стакан, вылил его в раковину в ванной, затем, по-прежнему не одетый, отправился на кухню варить кофе.
Своим туалетом Макс занимался только в конце дня, перед тем как выйти на улицу, когда отправлялся играть или с кем-то встречаться. Дома он носил что-нибудь просторное, неброское и удобное, - например, старую мятую льняную рубашку бежевого цвета и бывшие когда-то белыми полотняные брюки. Как раз в то время его видавшие виды рубашки, словно сговорившись, принялись терять пуговицы, одну за другой. Это случалось ни с того ни с сего, довольно было их постирать или погладить, напрячь руку, неловко повернуться или резко сесть, как перетершаяся нитка тут же отрывалась, пуговица вываливалась из петли, и, словно осенний лист, или созревший фрукт, или сухой желудь, падала, и, подпрыгивая, долго катилась по полу.
А дальше - каждый день одно и то же: после кофе - за рояль. Уже давно Макс не играл упражнений, перед тем как взяться за работу. Гаммы и арпеджио были чем-то вроде гимнастики, чтобы размять пальцы и разогреть руки перед концертом. Теперь он сразу садился за те вещи, которые ему вскоре предстояло исполнять. Без перерыва три или четыре часа подряд он отрабатывал изобретенные им приемы, хитрости или технические трюки, предназначенные, чтобы обойти то или иное препятствие. Пока он сидел за клавиатурой, им владело состояние лихорадочного возбуждения, к которому постепенно примешивались подавленность и нарастающая тревога. Через какое-то время тревога одерживала верх над двумя остальными чувствами. Поначалу затаившись где-то в районе солнечного сплетения, она мало-помалу захватывала прилегающие территории, главным образом желудок, становилась все более гнетущей, вызывала судороги и отчаяние до тех пор, пока к половине второго, перейдя из психики в соматику, она не превращалась в чувство голода.
На кухне Макс исследовал содержимое холодильника, но поскольку Алис еще не ходила за покупками, там не нашлось ничего, чем можно было бы утолить голод. Впрочем, пожалуй, это даже к лучшему - обед дома в одиночестве не поднимает настроения, и тревога может побороть аппетит, а то и вовсе прогнать его, так что есть уже не сможешь, а голод будет заявлять о себе все более настойчиво, и это ужасно. Поэтому чаще всего Макс обедал где-нибудь в своем квартале, где этническое смешение породило огромное разнообразие ресторанов: африканских, тунисских, лаосских, ливанских, индийских, португальских, балканских или китайских. Был еще один настоящий японский, открывшийся совсем недавно через две улицы от дома Макса. Отлично, пойдем в японский. Макс надел куртку, вышел из дома, поднялся по улице и там, у перекрестка, он увидел ее. Нет, не Розу. Другую.
Эта другая, с уверенностью скажем мы, тоже была женщина сверхъестественной красоты, но не такого типа, как Роза, впрочем, у них, пожалуй, и правда было что-то общее. Макс приметил ее давно, но не знал, как ее зовут, и ни разу ему не удалось ни заговорить с ней, ни даже обменяться взглядом или улыбкой. Хотя было очевидно, что она живет неподалеку, может быть, на той же улице, что и Макс, а может, даже в нескольких шагах от него, встречал он ее нерегулярно, уже лет восемь, десять, двенадцать, а то и больше, - когда это случилось впервые, он не помнил.
Макс видел ее всегда одну, случалось, по два раза в неделю, а иногда она не появлялась месяцами. Его волновала эта высокая брюнетка с нежным, трагическим и задумчивым выражением лица; впрочем, те же прилагательные можно было употребить в описании ее взгляда и улыбки, но это всегда вызывало у Макса крайние затруднения. Эти улыбка и взгляд, тесно связанные и словно взаимно зависящие друг от друга, которые, к великому огорчению Макса, никогда не предназначались ему, а всегда были адресованы другим, отмеченным особой милостью лицам из числа соседей, также ему незнакомых, были не единственными достоинствами незнакомки, притягивавшими его. Было что-то чрезвычайно элегантное во всем облике этой женщины, в ее походке, манере держаться, выборе одежды, что-то, что никак не вязалось с кварталом, в котором она жила, - шумным, пестрым, демократичным и в целом малопривлекательным; было ясно, что ее настоящее место в тиши богатых особняков. Не то чтобы она выглядела анахронично, скорее анатопично, но этого слова пока нет, по крайней мере в словарном запасе Макса; для него этот недосягаемый образ был вариацией на тему Розы, еще одним повторением мотива. Встретившись с ней на перекрестке, Макс попытался поймать ее взгляд хоть на долю секунды, и за этот краткий миг он успел увидеть, что в ее глазах нет и тени интереса. А до японского ресторана оставалось двести метров. Суши или сашими.
Для разнообразия - сашими. Затем он вернулся домой и снова уселся за рояль, не имея никаких причин снова выходить из дому. Два или три раза ему пришлось подойти к телефону, звонок которого обыкновенно раздавался нечасто, а в последнее время все реже и реже, поскольку сам Макс почти никому не звонил. Около шести часов он услышал, как вернулась Алис, но не стал прерываться и до конца дня работал, оттачивая нюансы в "Сонате 1.Х.1905" Яначека, в двух ее частях: "Предчувствие" и "Смерть". Закончив, он поднялся на кухню, где уже суетилась Алис.
- Надо же, у нас рыба? - спросил он.
- Да, - ответила Алис, - а что?
- Нет, ничего, - ответил Макс, накрывая на стол, - я люблю рыбу. Куда ты убрала рыбные вилки?
Они поужинали вместе, рассказывая друг другу о том, как провели день, а после сели смотреть телевизор, по которому в этот вечер показывали фильм "Художники и модели"; Макс его уже видел, поэтому он, чувствуя усталость, выключил в тот момент, когда Дин Мартин намазывал спину и плечи Дороти Мелоун кремом для загара, напевая ей песенку "Влюбленная девушка". А после оба отправились спать в свои спальни.
6
Со дня концерта в плейелевском зале минула неделя, Максу осталось жить еще пятнадцать дней, мы же ранним утром стремительно мчимся в скоростном поезде, которым Макс возвращается в Париж из Нанта, где накануне вечером он отыграл концерт из произведений Форе в Опера Граслен. В теле и душе Макса утих страх от вчерашнего выступления, но поскольку вечером предстояло выйти на сцену зала Гаво, его снова охватило беспокойство. Пытаясь его прогнать и чем-нибудь занять себя, Макс встал со своего места и направился в бар, покачиваясь от движения поезда и цепляясь за спинки сидений.
Идти было недалеко. Бар в этот час оказался практически пуст, за окнами виднелся мирный пейзаж, хотя, чтобы его увидеть, приходилось наклоняться или вставать на цыпочки, поскольку на стеклах, почему-то на уровне глаз, были установлены широкие горизонтальные перекладины; впрочем, этот самый пейзаж не представлял никакого интереса.
Заказав пиво, Макс достал из кармана мобильный телефон и набрал номер.
- Алло, - немедленно ответил Паризи. - А, это вы? Ну, как прошел концерт в Нанте?
- В целом неплохо, - ответил Макс, - но номер в отеле - просто безобразие.
- Да? А в чем дело? - озабоченно спросил Паризи. - Впрочем, кажется, я догадываюсь.
- Что это на вас нашло? - не отступал Макс. - С чего это вдруг вы заказали мне номер для инвалидов?
И в самом деле, специальная кровать, особым образом сконструированные туалеты, поручни вдоль стен, чтобы можно было держаться, решетчатая скамейка в ванне, окно, выходящее на север, с видом на сектор автостоянки, судя по разметке, также предназначенный для инвалидов, - этот номер наводил на мысли о больнице и никак не мог улучшить настроения одинокого мужчины, тем более одинокого музыканта, в особенности одинокого музыканта, охваченного страхом.
- Да, да, знаю, - согласился Паризи, - но мы не могли найти ничего другого. Как раз в эти дни в Нанте проходит какой-то конгресс или что-то в этом роде. Все гостиницы переполнены.
- Допустим - сказал Макс, - но все-таки.
- Знаете, - продолжал Паризи, - в таких номерах есть и хорошие стороны. В частности, они намного более просторны, чем обычные. И потом, вы заметили, двери там намного шире.
- Почему шире? - спросил Макс.
- Для того чтобы могли проехать два инвалидных кресла, - объяснил Паризи.
- Почему два? - изумился Макс.
- Инвалиды имеют право на любовь, - напомнил Паризи.
- Допустим, - повторил Макс, - но, в конце концов, там даже нет мини-бара.
- Инвалиды не пьют, - холодно отчеканил Паризи.
- Ладно, - сказал Макс, - ладно. До скорого.
Допив пиво, он купил в баре три маленькие бутылочки со спиртным и, возвращаясь на свое место, рассовал их по карманам.
В первом классе, в купе для курящих Макс одиноко сидел в окружении трех пустых кресел. В этих скоростных поездах есть несомненное удобство: купе для курящих в тринадцатом вагоне первого класса находится по соседству с баром, и это многое упрощает. Подошел мужчина из купе для некурящих, спросил, можно ли ему занять одно из кресел, уточнив, что он ненадолго, только выкурит одну-две сигареты.
- Пожалуйста, прошу вас, - сказал Макс с гостеприимным жестом, как будто находился у себя дома.
Поблагодарив, мужчина достал сигареты и зажигалку, бросив пристальный взгляд на Макса, который как раз спрашивал себя, не узнал ли его случайный попутчик. В самом деле, поскольку его лицо нередко появлялось на страницах газет и специальных журналов, на афишах и вкладышах к компакт-дискам, случалось, что его узнавали и с ним заговаривали, как ни странно, чаще в общественном транспорте, чем в других местах. Конечно же, это не было ему неприятно, хотя иногда причиняло неудобства, но тем утром в поезде Макс, которому дорога казалась слишком долгой, был бы не прочь поговорить. Но, увы, незнакомец, куривший "Мальборо", как ни в чем не бывало, заснул с открытым ртом на противоположном сиденье, а его сигарета догорела и потухла. Ну вот, боже мой, так всегда и везде. Даже если и случилось стать известным, всегда оказывается, что ты, в зависимости от обстоятельств, известен чуть более или чуть менее, чем хотелось бы. Чем же мне заняться? Мысленно пожав плечами, Макс полез в карман за первой бутылочкой.
Перед прибытием, задолго до того, как поезд остановился, нагруженные сумками пассажиры повскакивали с мест и столпились возле дверей. Макс появился последним. Он очень медленно вышел из вагона, и Берни, ожидавший его на восьмой платформе вокзала Монпарнас, сразу заметил, что с Максом неладно. Он подбежал, поймал руку Макса и, болтая без остановки, потащил его к выходу. Он сообщил пианисту, что отзывы прессы о его последнем концерте в плейелевском зале были единодушно хвалебными, - да, так всегда говорят, я сам никогда не читаю рецензий, - что зал Гаво этим вечером будет, вне всякого сомнения, переполнен, что звонили из Соединенных Штатов и приглашали в месячное турне, что гонорар, предложенный фестивалем в Фужере, оказался, по выражению Паризи, оскорбительно неприемлемым, что, с нетерпением ожидая полной записи произведений Шоссона, японцы настаивают на точной дате, чтобы забронировать студию Серумена, - они что, не могли подобрать более подходящего названия, чем это дурацкое имя? Это ж надо, назвать студию ушной пробкой! - и кучу других новостей.
Макс слушал все это, пока они ехали на эскалаторе, и только коротко усмехался, что не замедлило встревожить Берни, сопоставившего эти смешки с запахом, исходившим от Макса.
- Да, как вы с Паризи поговорили в тот вечер? - спросил Макс. - Ну, по поводу твоей прибавки?
- Мы обо всем договорились, - ответил Берни, - но это некоторым образом будет зависеть от вас.
- Не волнуйся, - сказал Макс, споткнувшись о ступеньку, - все будет в порядке. А если что, мы попросту избавимся от него. Импресарио всегда можно сменить. Ты и я, мы с тобой отличная команда, а Паризи кретин.
- Но позвольте! - возразил Берни.
- Умолкни, - скомандовал Макс. - Он ничего не смыслит в музыке, в нем столько же художественного вкуса, как в пакете кефира. К тому же, - продолжил он, снова споткнувшись, - он абсолютно глухой.
- Позвольте, - повторил Берни, покрепче вцепившись в локоть Макса.
- Да, да, говорю тебе, - не унимался Макс, - он глухой настолько, что уши ему нужны только для того, чтобы держались очки. И потом, он не понимает моего замысла. Хотя, в сущности, - обобщил он, - никто не понимает моего замысла, даже я сам.
Так как уже было начало первого, Берни отвез Макса домой на такси, а сам пошел пешком по бульвару Барбес в поисках какой-нибудь забегаловки. Зайдя в первую попавшуюся, он заказал дежурное блюдо и спустился в подвал, где обычно помещались туалетные кабинки и телефон. Он воспользовался туалетом, затем снял трубку и набрал номер Паризи.
- Ну, как он там? - обеспокоенно спросил Паризи.
- Как вам сказать, - замялся Берни, - по-моему, не очень.
- Как, - воскликнул Паризи, - он опять набрался? Уже, в такой час?
- Он устал, - попытался вступиться Берни, - когда я его встретил, у него был очень усталый вид.
- Послушайте меня, Бернар, - сухо произнес Паризи, - вы помните о нашем прошлом разговоре, это входит в ваши обязанности, и вы за это отвечаете. Если концерт окажется под угрозой срыва, наша договоренность утратит силу. А теперь вернитесь к работе.
После того как Макс пообедал у себя дома в Шато-Руж холодным цыпленком, которого Алис оставила на кухне, он задремал на диване в студии, но вскоре был разбужен внезапно вернувшимся страхом. Он попытался было изгнать его алкоголем, но от этого страх только усилился. Когда вечером Берни зашел за ним, чтобы, как обычно, проводить его на концерт, Макс выглядел еще менее уверенным в себе, чем на вокзале, и Берни, прежде чем помочь ему одеться, пришлось сначала отвести его в душ. Затем на углу улицы Кюстин он подозвал такси.
- Парк Монсо, - объявил Берни.
- Но почему парк Монсо? - запротестовал Макс. - Почему ты меня все время возишь туда?
- Там хорошо, - ответил Берни, - там удобно, красиво и чисто. Это рядом с моим домом. И к тому же ничего другого я не могу придумать.
Темно-серое небо нависало над мелькавшими за окнами бульварами. Время от времени в душном и тяжелом воздухе проносился порыв свежего ветра и бил в лицо через опущенные стекла такси. Макс без конца расстегивал и застегивал плащ.
- Ну вот, - буркнул он, когда такси остановилось перед позолоченными воротами, - только дождя не хватало.
- Подождите секундочку, не выходите, - сказал Берни, - я вас укрою. Пожалуйста, выпишите квитанцию, - обратился он к шоферу, затем, бегом обогнув машину и достав на ходу складной зонтик, раскрыл его над головой Макса, который вылез из машины и стоял, пошатываясь, под мелким дождем.
Они снова вошли в парк. Берни шагал изогнувшись, одной рукой он поддерживал Макса, а в другой нес зонтик точно у Макса над головой.
- Держи и над собой, - протестовал тот, - промокнешь.
- Ничего, я ведь в шляпе, - напомнил Берни.
- Послушай, - сказал Макс, - может, лучше зайдем к тебе и выпьем по стаканчику, немного пива в тепле, я думаю, не повредит.
- Нет, мсье Макс, - твердо сказал Берни.
- Ну послушай, - не унимался Макс, - ты ведь знаешь, что сырость вредна для моих рук. Она сковывает мне пальцы. У меня снова начнется артрит, мне кажется, что со мной вот-вот случится приступ.
- Мсье Макс! - отчаянно взмолился Берни.
Почувствовав, что Берни готов уступить, Макс запустил руку в карман плаща, извлек оттуда бутылочки, купленные в поезде, и с угрожающим видом потряс ими в воздухе, словно гранатами.