В номере его дожидались яичница-глазунья, бутылка пива и ломтик дыни, - первые скромные признаки улучшения пищевого рациона. В самом деле, на другой день его обед оказался еще более разнообразным, а ужин был не хуже, чем в дорогом ресторане. Весь этот второй послеоперационный день Максу пришлось провести у себя в номере, листая находившиеся там книги, но не имея ни сил, ни желания вникать в их содержание. Его беспокоила карточка, увиденная в кабинете Лопеса, а после обеда ему стало попросту скучно. Дино, со своей неизменной беззаботной улыбкой и предупредительностью, по-прежнему аккуратно исполнял свои обязанности, хотя из него было невозможно вытянуть лишнего слова. Вечером на чашку кофе зашел Бельяр, у которого Макс обеспокоенно осведомился о распорядке завтрашнего дня.
- Видите ли, - признался он, - я здесь немного скучаю. Нельзя ли мне время от времени совершать небольшую прогулку?
- Да вы абсолютно свободны, - уверил его Бельяр. - Дверь не заперта, и вы можете сколько хотите гулять по учреждению. Что же касается собственно развлечений, то мы об этом еще подумаем. Сигару?
16
Начало следующего дня показалось особенно гнетущим. Видимо, это происходило оттого, что наступило воскресенье, день, который всегда и везде, даже в таком отрезанном от мира месте, как Центр, оставлял ощущение медлительности и пустоты, тягучей бесцветности и гулкого, тоскливого эха.
Сначала бесконечно тянулось утро. Макс сидел у себя в номере, снова и снова мысленно возвращаясь к эпизоду с карточкой у Лопеса, до тех пор пока ему в номер не принесли холодный завтрак, свидетельствующий о том, что на кухне никого не осталось. Собственно, завтрак даже не приносили: проголодавшийся Макс выглянул в коридор посмотреть, не идет ли Дино, и нашел поднос с едой, оставленный в коридоре на полу возле двери, как соломенный коврик. Бельяр, как и Дино, видимо, решил воспользоваться законным выходным, так как не появился у Макса, чтобы, по своему обыкновению, выпить с ним чашку кофе. Макс чувствовал, что полностью оправился после операции, и, позавтракав, он решил совершить прогулку по Центру с затаенной, еще не вполне осознанной задней мыслью.
Это оказалось не так просто. Ему пришлось самому восстановить в памяти путь, пройденный накануне с Бельяром. Еще более пустой, чем обычно, коридор на его этаже отдавался леденящим эхом, словно покинутый на каникулы интернат, когда все разъехались по домам, а ты остался один вместе со служащими, потому что тебя наказали или потому что ты сирота. Только здесь Максу никто не попадался навстречу. Ему показалось, что он различает вдали жужжание пылесоса или шуршание швабры по ковру, но, поскольку никто не показывался, это, возможно, были просто слуховые галлюцинации, вызванные тишиной. Ну и ладно.
Найти лифт было нетрудно, и как только двери закрылись, Макс оказался заключен в пространство еще более непроницаемой тишины. Механизм лифта безжизненно молчал, и это молчание было тишиной в тишине, тишиной в кубе, которая не предвещала ничего хорошего. Неуверенно нацелившись указательным пальцем, он нажал кнопку первого этажа. Последовал спуск, достаточно долгий, чтобы Макс успел снова погрузиться в созерцание событий своей жизни, пока лифт не издал звуковой сигнал, заставивший его слегка вздрогнуть.
Выйдя из лифта, он, как и накануне, попал в тот же лабиринт коридоров, менее монотонных, чем те, которые располагались на его этаже. Перед ним открывались те же помещения, только опустевшие, и Макс мог заглядывать в двери, рассматривая, что из себя представляют рабочие кабинеты, демонстрационные залы и комнаты для совещаний, оборудованные кофеварками. Один зал явно предназначался для торжественных церемоний - обширное помещение с убранством в советском духе: мраморные панели, лепнина, тяжелые портьеры из узорчатой ткани, ковер с невнятным рисунком и массивная безвкусная мебель, покрытая чехлами. И в самой глубине - рояль. Большой концертный рояль. Скажите на милость!
При виде его Макс вдруг осознал, что за прошедшие несколько дней он почти совсем забыл о музыке. А ведь музыка - это его жизнь или, точнее, она была его жизнью. Если он и упоминал о ней в разговорах с Бельяром, тот всякий раз давал ему понять, что теперь придется от нее отказаться. Еще Макс вспомнил, что тогда эта новость почти не произвела на него впечатления, но теперь… вот он, рояль… Рояль. Очень медленно и осторожно, словно подходя к дикому животному, которое при малейшем резком движении может сорваться с места и убежать, издавая пронзительные звуки, Макс приблизился к инструменту. Он подумал, что было бы неплохо, воспользовавшись воскресным отсутствием Бельяра, посмотреть, что таит в своем корпусе этот инструмент, и заставить его зазвучать. Почтительно остановившись в метре от него, он попытался определить его марку. Ни Гаво, ни Стейнвей, ни Бехштейн, ни Бёзендорфер, никто. Никакой надписи золотыми буквами на обычном месте. Огромная, черная, неподвижная, лакированная машина, одинокая и безымянная. Подойдя к ней на цыпочках, Макс круговым движением размял запястья, но когда он кончиками пальцев взялся за крышку, то обнаружил, что она заперта на ключ, закрывая доступ к клавиатуре. Макс потянул сильнее, но бесполезно - заперто. Берни, который, среди прочих многочисленных талантов, обладал умением отпирать замки подручными средствами, открыл бы ее в два счета. Но нет больше Берни. А ведь и Берни тоже был частью его жизни.
Макс несколько раз обошел вокруг запертого инструмента - ему пришлось этим удовольствоваться. Не очень-то надеясь на успех, он попробовал приподнять верхнюю крышку, чтобы осмотреть раму, деку и кончиками ногтей, подобно арфисту, ласково пройтись по струнам. Заперто, как и все остальное. Пока Макс ходил вокруг рояля, маленькая задняя мысль, с которой он вышел, росла и зрела в его голове.
Эта мысль заставила его быстро и без труда вспомнить дорогу, ведущую в холл. Он шел в гнетущей тишине; она не только усиливала звук его шагов, но рождала и другие звуки, смутные и отдаленные - шелест, гул, стоны, скрежет, прекращавшиеся сразу, едва он отдавал себе отчет в том, что их источником является он сам, его собственная голова, образующая внутренний резонатор.
Когда он добрался до холла, тот тоже оказался пуст, как и стеклянная будка консьержа. Макс все же притворился, что осматривает здание с беззаботным и рассеянным видом потерявшегося туриста, праздно и без видимой цели слоняющегося по замку в день, отведенный для экскурсий. Однако его бесцельными, на посторонний взгляд, перемещениями управлял сложившийся замысел: описывая круги как ни в чем ни бывало, постепенно приблизиться к тамбуру, затем слегка толкнуть дверь, чтобы убедиться в том, что она не заперта, а удостоверившись в этом, толкнуть посильнее, зайти в тамбур и выйти наружу самым естественным образом. Оказавшись на несколько секунд внутри вращающегося тамбура, он испытал краткий приступ клаустрофобии, и за это время задняя мысль, пульсировавшая на периферии сознания, выросла и захватила его целиком: "Да я просто смоюсь отсюда! Боже мой, я просто удеру!"
Куда идти? Ни малейшего понятия. Очутившись снаружи, самое главное - уйти как можно дальше, а там будет видно. Пейзаж, расстилавшийся перед ним, был довольно бедным. От посыпанной гравием эспланады, примыкавшей к зданию Центра, вела плохо заасфальтированная дорога. По мере удаления ее покрытие все больше и больше превращалось в разрозненные куски асфальта, между которыми пробивались пучки сорной травы. Вскоре она превратилась в мало пригодный для езды каменистый проселок с сухим клочковатым кустарником по обочинам. И насколько хватало глаз - ничего, кроме голых бесплодных холмов.
Этот пейзаж ничем не походил ни на один из тех двух, что Макс видел из окон Центра: переходная зона, нейтральная территория, серая и безжизненная по природе. Содрогнувшись, Макс продолжил путь, поскольку у него не было ни выбора, ни малейшего представления о цели. Метров через пятьсот он обернулся и посмотрел на Центр. Как он и ожидал, в соответствии со своими ощущениями от поездки в лифте, это оказалось очень высокое строение, практически башня этажей в сорок, серого цвета, с пристроенными по бокам крыльями и длинными низкими помещениями. Должно быть, там, внутри, помещалось много людей.
Он прошел два или три километра по этой пустынной дороге, в чистом поле, прежде чем услышал позади себя слабый шум мотора, если судить по звуку, двухтактного, и звук этот постепенно усиливался. Как ни в чем не бывало, Макс шагал не оборачиваясь, пока стрекотание мотора не раздалось прямо у него за спиной и не стало стихать на холостом ходу. Пришлось все-таки обернуться. Это оказался миниатюрный внедорожник неизвестной марки с откинутой крышей, - нечто среднее между небольшим джипом и машинками, разъезжающими по полю для гольфа, - сразу было видно, что, несмотря на свою кажущуюся простоту, это шикарная машина. Как и в случае с роялем, на нем не было ни надписи, ни логотипа, указывающих на производителя. Макс сразу узнал сидящего за рулем Дино, хотя тот сменил свою униформу коридорного на отлично скроенный костюм цвета электрик. На голове у него была шляпа, которую он, не произнеся ни слова и сверкнув ослепительной улыбкой, слегка приподнял, пока другой рукой открывал дверцу со стороны пассажирского сиденья.
Очевидно, никакие возражения были неуместны, и Максу ничего не оставалось, кроме как без возражений сесть в машину. Дино развернулся, и они поехали обратно по направлению к Центру. Сначала они ехали молча, затем, когда Дино почувствовал, что молчание становится угнетающим, он стал тихонько мурлыкать мелодию, которую Макс сразу же узнал: The Night Is Young And You’re So Beautiful, - затем вполголоса запел по-настоящему, со словами, выстукивая кончиками пальцев ритм на руле. Макс не только узнал песню, но ему показалось, что он узнает голос Дино и безыскусную, непринужденную манеру шансонье, который, казалось, сам готов посмеяться над своей безыскусностью: Дин Мартин, вне всякого сомнения. Это было неоспоримо и внушало Максу робость, и все-таки это был Дин Мартин.
У Макса появилась возможность поближе познакомиться с Дино, но не подавая вида, что он узнал артиста, поскольку тот ясно дал понять, что дорожит своим инкогнито. Если Дино не хотел, чтобы его узнавали, это, в конце концов, было его дело, и Макс не собирался донимать его расспросами. Тем не менее можно было бы немного поговорить и на другие темы, ну, не знаю, на какие угодно.
- Дино, - обратился к нему Макс, как только тот закончил петь, - может, выпьем как-нибудь на днях по стаканчику, мне было бы приятно с вами поговорить и вообще познакомиться поближе.
Улыбка исчезла с лица Дино, который до этого был сама непринужденность и любезность. Он повернулся к Максу и вежливо, без враждебности ответил:
- Никто не может со мной познакомиться поближе, мсье.
И снова ослепительная улыбка. Макс не решился настаивать: Дино был человеком спокойным и скрытным, и, как сказал Бельяр, следовало уважать его право на тайну личности.
Тем временем, пока они ехали по дороге к Центру под небом почти таким же белым, как улыбка Дино, воображению Макса стали представляться страшные неприятности, которые, видимо, ожидали его по возвращении. Трудно было вообразить дисциплинарные меры, которые могли бы последовать за его самовольной отлучкой или попыткой бегства, природу проступка еще предстояло уточнить, - но было ясно, что подобное поведение неизбежно должно было повлечь за собой наказание. Какое наказание? Штраф, лишение свободы, выговор, принудительные работы, дисциплинарный совет с последующей высылкой, хотя, спрашивается, куда теперь его можно выслать? Однако, если судить по поведению Дино, который по-прежнему беззаботно выстукивал ритм на руле, в настоящий момент ничего подобного не следовало опасаться, впрочем, у него был вид человека не столько снисходительного, сколько того, кому решительно на все наплевать. И, возможно, это был не только вид.
В Центре Макса не ждали ни бесстрастные вооруженные стражи, ни медсестры со шприцем в руке. Его не бросили в темницу, и ему не пришлось предстать перед судом людей в черном. Дино просто отвел его в номер, где, сидя на кровати и время от времени поглядывая на часы, его терпеливо дожидался Бельяр. Макс, вообразив, что в довершение ко всему он испортил единственный выходной Бельяра, приготовился услышать выговор или даже угрозы, но тот показался таким же благожелательным и равнодушным, как и Дино, и даже еще более предупредительным, чем обычно. Макс пустился было в путаные объяснения, но Бельяр жестом остановил его.
- Не переживайте, - сказал он, - рано или поздно все пытаются сбежать. Или, - уточнил он, - почти все. В принципе мы не имеем ничего против такого рода инициативы, напротив, это здоровая реакция и свидетельство того, что вы полностью поправились. А теперь, пожалуйста, соберите ваши вещи, - добавил он, сопроводив свои слова взмахом руки.
- У меня нет вещей, - встревоженно напомнил Макс.
- Извините, это только так говорится, - сказал Бельяр, - мы вас поселим в другом номере.
Макс снова приготовился к худшему: темный карцер, одиночная камера, стены с толстой обивкой или еще что-нибудь в этом роде, но, как выяснилось, его решили переселить в более комфортабельное, более просторное и лучше освещенное помещение. Его новый номер находился на том же этаже, кроме того, в нем была двустворчатая стеклянная дверь, выходящая на террасу, откуда открывался вид на парк. Этим вечером Максу пока что пришлось поужинать в номере, но Бельяр сказал, что завтра приглашает его обедать в ресторан, и снабдил биноклем, в который Макс мог разглядывать парк, пока не стемнело.
Появился с подносом Дино, снова облаченный в униформу, и выразил восхищение новой комнатой Макса. Он без устали расхваливал меблировку, удобство помещения и цвет стен.
- Это намного лучше, чем у меня, - заметил он, - и к тому же у вас из окна такой вид, вау!
Издав это восклицание, он до такой степени стал похож на того, кем в действительности являлся, что Макс не удержался.
- Послушайте, Дино, - воскликнул он, - прошу вас, признайтесь, что это вы!
- Кто - "вы"? - Лицо коридорного потемнело.
- Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, - заторопился Макс, - я уверен, что это вы. Я ведь знаю вас, я часто видел вас в кино и не далее как месяц назад видел вас по телевизору в фильме Тэшлина. У меня и диски ваши есть. Признайтесь, это останется между нами.
- Мсье, - строго ответил Дино, - вы мне очень симпатичны, но все же я был бы вам очень признателен, если бы вы не стали больше возвращаться к этому вопросу. Хорошо?
17
На другой день в половине первого Бельяр зашел за Максом, чтобы, как он выразился, "ввести его в общество". ("Для вас не слишком-то полезно оставаться в своем углу, отрезанным от остальных, наоборот, вам следует как можно больше общаться".) Итак, Максу в первый раз предстояло пообедать за пределами номера. В коридоре они снова встретили Дорис. Казалось, она слоняется без дела, не зная, чем себя занять, и даже складывалось впечатление, что она специально поджидает Макса, который, как мы уже говорили, никогда не был тем, кого называют дамским угодником, и не принимал на свой счет более или менее осознанные женские призывы, так как был не очень-то уверен в себе и не предполагал, что эти призывы могли быть адресованы ему. В этот раз ему все же показалось, что Дорис смотрит на него более пристально и улыбается более приветливо, чем обычно. Изменились даже ее макияж и походка, ставшая более гибкой, более танцующей, чем прежде, как если бы… ну я не знаю, о чем ты, что ты еще себе вообразил.
- Разумеется, это не единственный ресторан Центра, - объяснял Бельяр, ведя Макса по другим коридорам, не тем, что вели к лифту. - Один ресторан просто не смог бы всех обслужить, поэтому они есть на каждом этаже. Центр разделен на секторы, соответствующие географическим зонам, те, кого вы увидите, жили неподалеку от вас, так что не исключено, что вы встретите кого-нибудь из ваших знакомых, хотя они, как и вы, здесь тоже всего лишь на неделю.
- Знакомых? - переспросил Макс.
- Ну да, я имею в виду - знакомых мужского пола. Я вам еще не сказал, что проживание в Центре раздельное. Женское отделение находится в другом месте. Знаю, это может показаться уж слишком консервативным, согласен. По этому поводу в дирекции сейчас идут дискуссии, но в настоящий момент все так, как есть, а там посмотрим, нам некуда спешить, у нас есть время, точнее, у нас есть ВСЕ время. Ну, вот мы и пришли. Нет-нет, входите, прошу, после вас.
Ресторан представлял собой зал, способный вместить две или три сотни человек, сидящих за четырьмя десятками столов, каждый на шесть персон. По большей части это были пожилые люди, которые ели медленно и мало, не глядя по сторонам. Но попадались и более молодые, некоторые в возрасте Макса, снова и снова весело требовавшие вина. Значительную их часть составляли попавшие в аварии, жертвы убийств и самоубийцы, выставлявшие на всеобщее обозрение следы тяжелых увечий - колотые и резаные раны, нанесенные холодным оружием, пулевые отверстия, странгуляционные борозды и проломленные черепа. Несомненно, как и в случае с Максом, хирурги Центра, должно быть, поработали над этими повреждениями, сделав шрамы менее заметными, но все же у некоторых отметины просматривались достаточно отчетливо, и, принимая во внимание особенности поведения каждого из присутствующих, можно было бы сыграть в интересную игру, отгадывая, что с каждым из них произошло. Как бы то ни было, эти следы прошлого, казалось, никому не портили аппетита.
- Я вас покидаю, - сказал Бельяр, - вами сейчас займутся, а после я за вами зайду.
В самом деле, подоспевший метрдотель проводил Макса к столу, где имелось свободное место. Поскольку все сидящие за столом были Максу незнакомы, а из них никто не взял на себя инициативу заговорить с ним, он принялся изучать обслуживающий персонал и помещение. Этот зал очень больших размеров, монументальные углы которого образовывали широкую перспективу, не был похож ни на офицерскую столовую, ни на столовую в школе или на фабрике, ни вообще на какую-либо другую общественную столовую. Напротив, все здесь имело вид большого и шикарного ресторана: тяжелые портьеры, массивные люстры, спускающаяся сверху зелень, белоснежные салфетки и скатерти с богатой вышивкой, старинное столовое серебро, подставки для ножей в форме призмы, тонкий фарфор с причудливой, нечитаемой монограммой, сверкающий хрусталь, графины, оправленные в резную бронзу, маленькие медные светильники и букеты цветов на каждом столе.