С тех пор они никогда больше не спорили. Даже когда под сатанинским влиянием Самаэля произошел разрыв, перед расставанием не было никаких ссор.
Любил или нет Гамлиэль свою профессию, душа его и плоть жили только ею. Он был навсегда зачарован речью, словами, обитающим в них безмолвием, которое обретает смысл только благодаря им. Даже не работая над своей "Тайной книгой", он иногда часами перелистывал словари. Без всякой надобности. Просто для удовольствия. Если бы ему пришлось провести десять лет на необитаемом острове с одной-единственной книгой, он взял бы с собой словарь. Он был убежден, что прочесть два слова - самых обыкновенных слова - деяние столь же важное, как соединение двух людских судеб. Ибо дистанция, отделяющая одно слово от другого, порой более велика, чем та, что отделяет звезды от земли.
Сверх того, слова имеют собственную судьбу. Часто они появляются на свет по недосмотру, растут и умирают полностью обескровленными, но возрождаются столетие спустя, в ином месте, к лучшему или к худшему, одним внушая надежду, другим печаль.
В зависимости от фразы слово может менять значение и размах. Кадуш, кадош, кэдеш в Библии - только один пример среди многих других. Одинаковые буквы есть в словах "проститутка", "святая" и "святость". Порой одними и теми же словами пользуются, чтобы восславить все чистое и обличить то, что чистым не является. Ныне, как никогда прежде, слова несут в себе насилие, ибо описывают его. Манипулируя словами, Сатана всемогущ.
Рабби Зусья часто рассуждал об Изгнании слова или Галут хадибур: если слова сбиваются с пути, занимают не свое место, теряют свое значение и становятся лживыми, говорил он, люди, которые их пишут или произносят, уподобляются самым жалким из неприкаянных. И конечно, именно они заслуживают наибольшего сострадания.
Была ли Ева неприкаянной? Нет. Несмотря на гибель мужа и дочери, она сохранила цельный характер. Непреклонная Ева - противница любого компромисса. Непримиримая Ева: она раз и навсегда возвела нравственные ценности, правила жизни в обществе и ответственность по отношению к другим в ранг нерушимых принципов. Никто не мог заставить ее спуститься с этих недосягаемых высот. Часто правота была на ее стороне. И Гамлиэль признавал, что ее требования - отнюдь не мелочные, отнюдь не злобные - делают ей честь. Даже когда из-за этих требований приходилось идти на жертвы.
Однажды некий конгрессмен предложил чрезвычайно выгодный договор на создание своей философско-политической автобиографии. Гамлиэль согласился, поскольку работа такого рода была не слишком сложной. Интересный сюжет, необычный персонаж: бедное детство, блестящая учеба на юридическом факультете, многообещающий дебют в команде мэра сравнительно крупного города, успешная карьера без каких бы то ни было происшествий. Через несколько недель Гамлиэль мог бы отдать рукопись и получить гонорар за вычетом задатка. Именно тогда Ева и спросила его:
- Ты уверен, ты полностью уверен, что у этого типа безупречное прошлое?
- Полностью уверен? Нет. Я просто не знаю. Не могу гарантировать тебе, что он никогда не пачкал рук. Не будем забывать, он политик.
- А что ты станешь делать, если после выхода лестной книги, которую он от тебя ожидает, всплывут мало приятные для него истины? Разве не почувствуешь ты себя морально обязанным публично выразить свои сожаления? Но сделать этого ты не сможешь, поскольку в договоре есть пункт, запрещающий тебе открывать свое авторство!
Гамлиэль попытался отразить этот выпад:
- Интеллектуальное мужество далеко не всегда совпадает с мужеством нравственным. Знаешь ли ты, что после осуждения Галилея великий Декарт был так напуган, что отсрочил публикацию своего "Трактата о мире"?
- Ты не Декарт. И ты знаешь его историю, поэтому тебя нельзя оправдать.
- Ладно. Позволь мне объяснить иначе. Представь, что я сапожник. Я продаю ботинки хорошему клиенту. Разве моя вина, если он перепродаст свою пару злоумышленнику, который в этих самых ботинках отправится ночью грабить банк?
На лице Евы появилось столь недоверчивое выражение, что он мгновенно пошел на попятный:
- Прости меня. Этот пример недостоин тебя, недостоин нас.
И он отказался от двадцати тысяч долларов, обещанных политиком.
Гамлиэлю представился еще один случай отвергнуть соблазнительное предложение. Один раввин, "духовный вождь" общины в пригороде Манхэттена хотел нанять его, чтобы он написал опровержение на брошюру своего собрата, некоего "рабби Артура". Тот опубликовал небольшое и будто бы подрывное сочинение о еврейской коммунистической секте на Украине. Гамлиэль попросил разрешения подумать.
- С одной стороны, - объяснил он Еве, - к чему мне влезать в свару двух раввинов? С другой стороны, я мог бы на полгода забыть о плате за жилье.
Так что же? Он решил, что в данном случае необходимо тщательно изучить все обстоятельства дела.
И отправился в маленький городок в Мичигане, где жил раввин. В результате краткого расследования обнаружилось, что Артур, мягко говоря, не пользуется здесь популярностью. Одни упрекали его за высокомерие, другие выставляли на смех его амбиции. Но стоит ли доверять злобным слухам? То, что раввин вынужден был оставить свой пост, еще ничего не доказывало. Это происходит повсеместно. Найти религиозную общину, свободную от внутренних разногласий, почти невозможно. Знаменитый рабби Израиль Салантер говорил: "Раввин, у которого нет противников, недостоин своего поста. Но он достоин своего поста еще меньше, если позволяет им взять над собой верх". Чтобы принять решение с легким сердцем, Гамлиэль отправился на собрание общины, где должен был выступать раввин Артур.
Оратор не произвел на него большого впечатления, разве что поразил своей ординарностью. Среднего роста, одутловатое лицо недоразвитого подростка, дряблый подбородок, бесцветные глаза за очками в серебряной оправе. Пронзительный крикливый голос, театральная жестикуляция: комедиант. Впрочем, его и называли "Раввином среди актеров" или "Актером среди раввинов". Эгоцентричный, тщеславный, несомненно, имеет кое-что за душой, но только не мысли: в этой сфере предпочитает плагиат. Он остался холостяком, так как считал, что ни одна женщина его не стоит - в некотором роде он женился на самом себе. В речи его, состоявшей из удручающих банальностей, проскальзывала какая-то скрытая горечь. Он был обозлен на весь мир и, прежде всего, на своих собратьев, которые не признают его заслуг, превосходства, авторитета, будто бы приобретенного в еврейских и нееврейских интеллектуальных кругах. Он обрушился на общину, в которой прежде хотел играть роль духовного лидера. Аудитория, видимо привычная к его самомнению, слушала невнимательно.
Когда собрание завершилось, Гамлиэль подошел к нему и представился журналистом одного крупного европейского журнала.
- Вы хотите взять у меня интервью? - сказал раввин. - Я согласен. Не важно когда, не важно где. Вы придете с фотографом?
Беседа продолжилась на следующий день в его офисе. Много книг на этажерках, но не меньше и фотографий раввина, позирующего рядом с известными израильскими артистами и политиками.
Фактически интервью превратилось в монолог самовосхваления. Раввину явно очень нравилось слушать себя. Однако, подумал Гамлиэль, достаточный ли это повод для того, чтобы помочь противнику подмочить его репутацию, тем более что он прекрасно справлялся с этим сам? Ощутив смутное чувство жалости, он решил отвергнуть предложение раввина из Манхэттена.
Откинув голову назад, Ева со смехом зааплодировала ему.
- Я богаче, чем твой раввин. Я возмещу тебе сумму, которой лишил нас твой отказ. Взамен ты напишешь книгу только для меня одной.
Юмор Евы, ее чувствительность, в которой печаль смешивалась со страстным стремлением к нежности и безмятежности. Книга для нее одной? Но она уже существовала - это была Песнь песней.
- Когда-нибудь я покажу тебе свою рукопись, - сказал ей Гамлиэль. - Эта книга будет моим подарком. Ты ее прочтешь, поймешь и, надеюсь, полюбишь. Это книга, которую никто не мог бы написать или даже представить мысленно. Книга, где слова заставляют мечтать.
Гамлиэль рассказывал в ней о последних словах своего отца, ласках матери и духовном величии Илонки.
Он вспоминал первую женщину, которая научила его любви, свой первый взгляд на тело, открытое для радости.
Он повествовал о великом и ужасном приключении Благословенного Безумца, предшественника рабби Зусья, "Вестника".
В книге выражалось то, что Гамлиэль слышал вокруг себя и в самом себе: "В Божественном творении, говоря словами рабби Нахмана из Вроцлава, величайшего из хасидских рассказчиков, все существующее в этом мире имеет сердце, а само сердце имеет свое сердце, которое является сердцем мира… Этот Учитель полагал, что шум преображается в голос, голос в песню, песня в историю. Нужно лишь прислушаться, чтобы понять все, что нас окружает. Листья деревьев разговаривают с травой, облака подают друг другу сигналы, ветер переносит секреты из одного края в другой: следует научиться слушать, в этом ключ к тайне".
И Гамлиэль найдет этот ключ, так он обещал Еве. Он сумеет внять голосу и даст ей возможность услышать его.
- Ключ, о котором ты так хорошо говоришь, - сказала Ева, - это, возможно, я.
Да, это была она.
Он воспользуется этим ключом, чтобы открыть ночные врата в ее теле и в своей душе.
Тогда они обретут счастье, какое только доступно человеку - счастье, достигшее вечного расцвета.
Гамлиэлю приснился сон.
Я бегу, как безумный, по странному городу, где все люди наслаждаются миром. Дети разговаривают, как мудрые старцы, женщины блистают красотой, торговцы с улыбкой раздают самые редкие товары и излучают щедрость. Все бесплатно. Как я попал сюда и зачем? Я не понимаю, что происходит. Несомненно, кто-то привел меня сюда. Чтобы покарать или вознаградить? Я останавливаю бородатого прохожего и спрашиваю у него: "Что мне делать у вас?" Он с силой пожимает мне руку и начинает смеяться. "Вы такой забавный". Он зовет других прохожих и тычет в меня пальцем: "Наш гость такой забавный, правда? Давайте отблагодарим его за то, что он такой забавный!" Я подхожу к молодому человеку и спрашиваю у него: "Что ты думаешь о моем присутствии у вас?" Он запускает руку в карман, достает монету и протягивает мне: "Это подарок тебе, чужестранец, потому что для нас подарок - ты. Правда, пока ты не сможешь воспользоваться им, здесь у него нет никакой ценности". Женщина, одетая с обезоруживающей скромностью, знаком показывает, что хочет поговорить со мной. Мне она кажется знакомой. Я видел эти веки, эти губы, эти плавные жесты. Но кто же она? "Уже давно я тебя поджидаю, - говорит она томным грудным голосом. - Да, уже давно я мечтаю оказаться в твоих объятиях. А ты?" - "А я, - отвечаю я в своем сне, - уже давно перестал мечтать". Тогда она, рассмеявшись, клонится ко мне, чтобы поцеловать в губы. "Ничего не говори, просто слушай: меня зовут Ева, я первая и…"
Гамлиэль вздрогнул и проснулся от переполнявшего его счастья.
Ева спала неспокойно, время от времени постанывая от боли или страха - как узнать? Потрясти ее за плечо? Лучше подождать, быть может, она успокоится. Она что-то невнятно бормотала. Внезапно она испустила крик, открыла глаза, стала шарить руками в темноте. Взгляд ее встретился со взглядом Гамлиэля. Казалось, она удивилась, увидев его рядом с собой.
- Тебе приснился кошмар, - сказал он.
- Со мной это бывает, - ответила она усталым голосом.
- Хочешь, я зажгу свет?
- Нет. В темноте мне лучше.
Тогда он рассказал ей свой сон. Она притворилась удивленной:
- Город, где все живут в мире?
- Такое возможно лишь во сне, - заметил он.
И он процитировал строчку поэта Паперникова, писавшего на идише:
"Во сне все прекраснее и лучше; во сне небо синее, чем сама синева".
- Да, - сказала она. - Во сне.
- И ты, ожидающая меня с начала времен. Мне понравился такой конец.
Она не ответила. Но через мгновение шепнула:
- А я видела во сне мужа и дочку…
Наступил рассвет, но им так и не удалось заснуть вновь.
Ева прекрасно ладила с соратниками Гамлиэля. Она сразу же прониклась их хлопотами за беженцев - до такой степени, что предложила свою помощь. Прежде всего финансовую, но не только: она была знакома со многими адвокатами, журналистами и, когда возникала нужда, знала, к кому обратиться.
Особенно ей понравился Диего. Бесстрашный маленький литовец-еврей-испанец развлекал ее гривуазными историями, воспоминаниями о войне в Испании, рассказами о своем анархистском прошлом и приключениях в Иностранном легионе.
- Ах, - восклицала она, - я бы многое отдала, чтобы увидеть все это своими глазами.
- В Испании, - подхватывал Диего, - ты бы воевала танцовщицей у нас, шпионкой у них. Но только там: в Легион женщин не допускают.
- Я бы переоделась мужчиной, - парировала Ева.
У Диего был своеобразный юмор. Хотя он старался не раскрывать рот слишком широко и не показывать зубы, сильно пострадавшие от франкистской полиции, смешливости его это не мешало: бывало, он хохотал до слез, даже когда яростно поносил фашистов и сталинистов.
- Порой, - признавался он, - я сам не мог понять, кого следует больше опасаться. Фашисты убивали своих врагов открыто, в уличных схватках, сталинисты казнили своих союзников тайно, в подвалах, стреляя в затылок. Вот умора, помереть со смеху.
Однажды он рассказал им историю Хуана:
- У меня был приятель Хуан, антифашист, как и я. Но выше меня ростом. Настоящий великан. Вообще-то мы оба были скорее анархистами. Что вы хотите, нам претила власть, какой бы она ни была, - нас от нее воротило. Своими учителями мы считали Нечаева и Бакунина. Мы перед ними преклонялись, нам хотелось жить и умирать, сражаться и любить на пределе. Угрюмых рож в своих рядах мы не терпели. Этого и не могли простить нам сталинские коммунисты, напрочь лишенные чувства юмора. Стоило лишь поглядеть на них: убийственно серьезные с утра до вечера, тупо и бездарно серьезные. Безмолвные, тоскливые, они испытывали отвращение к жизни - даже если пели и плясали, провозглашая вечную славу великой советской отчизне. Прямо не знаю, как они занимались любовью. Когда франкисты нас схватили, мы сумели сбежать в первую же ночь. Охранник услышал, как мы смеемся, и захотел узнать, что это на нас нашло. А мы сразу присмирели. Он подошел поближе и сам начал смеяться. И так хохотал, что уже ничего не замечал. Тут мы и набросились. Разоружили, связали, сунули в рот кляп. И все это смеясь. Но он уже не смеялся.
Ева поцеловала его в щеку.
- Браво, Диего! Мне опять захотелось быть там, больше, чем когда-либо. - Затем, став серьезной, она добавила: - Я спрашиваю себя, что бы я делала, но ответа не знаю.
- Зато я знаю, - объявил Диего. - Ты бы смеялась вместе с нами.
Ева повернулась к нему:
- А Хуан, что с ним стало?
Лицо Диего окаменело.
- Я не хочу говорить об этом, - сказал он сквозь зубы, хриплым голосом.
- Ну же, Диего, - не отступала Ева.
- Хуан, - сказал Диего.
И повторил: "Хуан". Потом произнес:
- Хуан умер.
- Когда?
- Не в тот раз, - ответил Диего. - Позже.
Взгляд Евы стал пронизывающим.
- Хуана пытали и убили, - сказал Диего свистящим шепотом. - Казнили. Не франкисты. С ним расправились наши тупые боевые товарищи. Коммунисты. По приказу из Москвы.
Ева взяла его за руку и долго не отпускала.
- Мне так больно за тебя, Диего.
Маленький испанец передернулся:
- Я же тебе говорил: помереть со смеху можно.
Ева проводила много времени в маленькой группе апатридов. Она находила атмосферу в ней живительной, а бывших беженцев считала интересными людьми, отвергающими низкие условности общественной жизни. Неисправимый шутник Яша потешал ее забавными историями о ГУЛАГе, а Болек, которого она знала давно, стал ее другом - с ним она делилась всем. С Яшей ее сближала также любовь к кошкам. Яшиного кота звали Миша: этот умный проворный зверек играл так, что казалось, будто у него с хозяином совершенно одинаковое чувство юмора. Нужно было видеть сияющее лицо Яши, когда Миша с урчанием вылизывал ему щеки.
- Знаешь, Яша, - сказала однажды Ева полушутливым, полусерьезным тоном, - если бы ты любил женщин так же, как этого котика, они все были бы твои.
- Они и так мои, - ответил Яша. - Благодаря кошкам.
Он был убежден, что в Мише обрел новое воплощение средневековый шут, карлик по прозвищу Шрулик-Великан, который обладал даром возвеселять печальные сердца.
С некоторых пор Ева уделяла особое внимание Болеку. Она угадывала в нем какую-то тайну, и это ее очень интриговало.
- Он чист, - объяснила она Гамлиэлю, - но его что-то гложет.
- Он из тех, кто ищет самого себя, - ответил Гамлиэль, - только не самом себе, а в других.
Однако Болек удивлял их своим спокойствием в безмятежном состоянии духа и унынием в часы депрессии. Часто он воодушевлялся, и энергия била в нем через край. Гамлиэль напомнил, как счастливо он живет с Ноэми и с какой горделивой радостью говорит о Лие, их единственной дочери.
- Это верно, - признала Ева. - Но все же… Может быть, у него есть любовница?
Гамлиэль засмеялся:
- Нет. Только не у него. Он очень влюбчив, но никогда не заходит далеко.
- Проблемы со здоровьем?
- Нет. Во всяком случае, я так не думаю.
- Денежные затруднения?
- Тоже нет.
- И все же, - настойчиво повторила Ева, - интуиция редко меня обманывает. Я умею читать лица, разгадывать их. Если у кого-то есть на сердце тайна, я это чувствую.
Но Болек сам поведал ей о своей драме в тот день, когда она пригласила его пообедать в ресторане. Он зашел за ней в ее квартиру, где каждая вещь свидетельствовала о роскоши и вместе с тем о строгом утонченном вкусе. Гамлиэля не было. Она предложила ему выпить. Сидя в гостиной перед шахматной доской, где были расставлены фигуры незаконченной партии, они непринужденно болтали о пустяках. Внезапно Ева наклонилась вперед и пристально взглянула ему в лицо.
- У нас есть полчаса перед выходом, когда поговорим, до или после?
- Почему бы и не сейчас, - ответил ничего не подозревающий Болек.
- Прекрасно.
Ева глубоко вздохнула, словно собираясь с силами.
- Слушай, Болек, и не перебивай, - начала она тоном, которому умела придавать убедительность, приводившую в смятение, - позволь мне высказать то, что тебя, возможно, обидит. У тебя есть верные друзья, и ты им очень дорог. Что до меня, я думаю, мы близки с тобой, как никогда. Ведь я люблю тебя, ты сам знаешь. Наш разговор лишний раз это доказывает. - Она сделала паузу. - Ты можешь ломать комедию с другими, но не со мной.
- Почему ты говоришь…
- Я просила тебя помолчать. Ты будешь задавать вопросы потом. Я кое-что подозреваю, хотя точно не знаю. Подобно всем, ты носишь маску, и я хочу сорвать ее. Тебе больно? Полагаю, да. Но почему ты скрываешь свою боль от тех, кто окружает тебя? Не пытайся уверить меня, что я ошибаюсь. Боль мне хорошо знакома. Как и потребность утаить ее.