Я не успел продвинуться дальше в своих размышлениях, потому что он неожиданно заговорил. Признаюсь, его слова поразили меня.
- Простите, - сказал он, - но если вы не возражаете, то, возможно, пора бы нам поговорить.
Я ответил не сразу, а чуть погодя:
- Возможно. Важно, чтобы это стоило произносить вслух.
- Вы не уверены, что это стоит того?
- Видимо, я старше вас.
- Не исключено.
Больше я ничего не сказал. Я чувствовал тоскливое беспокойство из-за того, что мы поменялись ролями. Это он начал беседу, причем практически моими словами, а я ответил ему то, что ожидал услышать от него. То есть я оказался на его месте, а он - на моем. Весьма неприятное чувство. Мне захотелось уйти. Но так как я был, можно сказать, вынужден отождествлять себя с ним, то опасался обидеть или ранить его.
Прошла, наверно, минута, и он сказал:
- Мне восемьдесят три.
- Значит, вы правы.
Прошла еще минута.
- Вы играете в шахматы? - спросил он.
- Когда-то играл.
- Теперь почти никто не играет в шахматы. Все, с кем я играл, уже умерли.
- Я не играл лет пятнадцать.
- Последний мой партнер умер зимой. Это как раз была небольшая потеря, он уже ничего не соображал. Я расправлялся с ним самое большее за двадцать ходов. Но ему игра доставляла радость, возможно, это была его последняя отрада в жизни. Может, вы знали его?
- Нет, - ответил я быстро.
- Как вы можете говорить… впрочем, вам виднее.
Я тоже полагал, что мне виднее, и готов был сообщить ему это, но принял во внимание, что он оборвал себя на полуслове. Я заметил, что он повернул голову в мою сторону. Он долго сидел так и смотрел на меня, это было неприятно, поэтому я вытащил из кармана очки и надел их. Все передо мной - деревья, дома, скамейки - расплылось в тумане.
- Вы близоруки? - спросил он через некоторое время.
- Нет, как раз наоборот.
- Мне кажется, вы надели очки для дали.
- Нет, плохо я вижу вблизи.
- Вот как.
Больше я ничего не сказал. Когда он отвернулся, я снял очки и положил их в карман. Он тоже молчал, и, когда прошло достаточно времени, я встал и вежливо произнес:
- Спасибо за беседу. До свидания.
- До свидания.
Я покинул парк уверенной походкой, а придя домой и успокоившись, взялся продумывать завтрашнюю беседу. Меряя шагами комнату, я забраковал множество неудачных реплик, в том числе пару колкостей; каюсь, я не отказал себе в ехидстве, надеясь, что он не даст мне спуску.
Ночью я спал плохо. Такое случалось давным-давно, когда я по молодости все ждал от жизни сюрпризов, потом-то мне стало ясно, я хочу сказать, совершенно ясно, что, когда ты умрешь, тебе будет безразлично, какую жизнь ты прожил. Поэтому то, что я не мог заснуть, удивило и насторожило меня. На еду грешить я не мог, я съел только пару вареных картофелин и баночку сардин - прежде я тысячу раз прекрасно засыпал после такого ужина.
На следующий день он появился только через четверть часа, я уже стал терять надежду. Это так странно: иметь надежду, бояться ее потерять. Но спустя время он пришел.
- День добрый, - сказал он.
- Добрый день.
Мы помолчали. Я знал, что сказать, если пауза затянется, но предпочитал, чтобы он заговорил первым, так и вышло.
- А ваша жена… она еще жива?
- Нет, она умерла много лет назад, я ее почти забыл. А ваша?
- Умерла два года назад. В этот день.
- Значит, у вас сегодня день памяти.
- Получается. Мне ее не хватает, но с этим ничего не поделаешь. А на могилу, если вы это имеете в виду, я не хожу. Черт бы эти могилы побрал. Простите за грубость.
Я не ответил.
- Простите, пожалуйста, - сказал он. - Возможно, я обидел вас, я не хотел.
- Вы меня не обидели.
- Хорошо. Просто я подумал: а вдруг вы верующий? Моя родная сестра верила в загробную жизнь. Представляете, какая сила воображения?
И вновь меня поразило, что он одну за одной произносил мои реплики, в какой-то миг мне даже почудилось, что все это мне привиделось, что его не существует, а я просто разговариваю сам с собой. И это смятение заставило меня задать совершенно необдуманный вопрос:
- Кто вы такой?
По счастью, он замешкался с ответом, и я сумел совладать с собой.
- Не поймите меня неправильно. Я не хотел вас расспрашивать, просто размышлял вслух.
Я почувствовал, что он смотрит на меня, но не стал надевать очки. И сказал:
- Не думаю, чтобы вы держали меня за человека, который задает вопросы, на которые нет ответа.
Мы помолчали. Тишина давила, меня подмывало уйти. Если он две минуты ничего не скажет, я уйду, решил я. И стал про себя отсчитывать секунды. Он молчал, ровно через две минуты я поднялся. Одновременно со мной встал он.
- Спасибо за беседу, - поблагодарил я.
- Спасибо вам. Остается только сыграть в шахматы.
- Моя игра не доставит вам удовольствия. К тому же ваши партнеры имеют привычку играть в ящик.
- Что верно, то верно, - ответил он, вдруг о чем-то задумавшись.
- До свидания, - сказал я.
- До свидания.
Добравшись домой, я почувствовал себя уставшим больше обычного и прилег ненадолго. Спустя какое-то время я заявил вслух: "Я старик. А жизнь длинна".
Когда я проснулся на другое утро, лил дождь. Я был мало сказать разочарован. Но по мере того, как время шло, а дождь не переставал, мне становилось все очевиднее, что все равно я в парк пойду. У меня не было другого выхода. А то, явится ли он, не играло ни малейшей роли. Просто если он придет, я должен и хочу там оказаться. Сидя на мокрой скамейке под дождем, я тешил себя надеждой, что он не придет; в этом сидении в одиночестве в растерзанном водой парке было что-то бесстыдное, чересчур откровенное.
Но он пришел - я так и знал! В отличие от меня, он почти до пят был закутан в темный дождевик. Он сел со словами:
- Вы не поддаетесь погоде.
Без сомнения, он хотел просто констатировать факт, но под влиянием того, о чем я думал прямо перед его приходом, я усмотрел в этом замечании излишнюю доверительность и не ответил. Зато почувствовал, что у меня испортилось настроение и что я жалею о том, что пришел. К тому же я начал промокать, отсыревшее пальто давило на плечи, и сидеть так дальше казалось глупостью, поэтому я сказал:
- Я вышел подышать, но вдруг устал. Мне уже много лет. - И добавил, чтобы он не мучил себя домыслами: - У всех свои привычки.
Он ничего не ответил, и это необъяснимым образом раззадорило меня. А то, что он после долгой паузы произнес, подлило масла в огонь:
- Вы не особенно любите людей, я прав?
- Люблю людей? Что вы хотите сказать?
- Так принято говорить. Извините мою настырность.
- Естественно, я не люблю людей. И конечно, я их люблю. Если б вы спросили меня, люблю ли я кошек, коз-стрекоз… но людей? К тому же я почти никого из них не знаю.
О последней фразе я немедленно пожалел, но, по счастью, он зацепился за другую.
- Здорово вы! Коз-стрекоз.
Я понял, что он улыбнулся. И поскольку до этого я говорил резковато, то теперь сказал:
- Если вас устроит неконкретный ответ на неконкретный вопрос, я бы сказал, что в целом моя любовь как к козам, так и к стрекозам является более безусловной, чем к людям.
- Благодарю, это я успел понять. Впредь, собираясь задать вам вопрос, я буду следить за точностью формулировок.
Он разговаривал дружелюбно, и я устыдился, хотя в моей вздорности следовало винить мое плохое настроение. И потому, что я чувствовал раскаяние, я сказал, тотчас же об этом пожалев:
- Простите, у меня остались только слова. Простите.
- Не стоит. Тут моя вина. Мне следовало помнить, кто вы.
Это сразило меня - он знает, кто я? И потому приходит сюда каждый день? Сердце екнуло, я почувствовал себя неуверенно, неловко - и полез за очками.
- Что вы имеете в виду? - спросил я. - Вы знаете, кто я?
- Конечно, знаю. Мы встречались прежде. Я не подозревал этого, когда подсел к вам в первый раз. Но мало-помалу понял, что видел вас где-то раньше, хотя не мог вспомнить где. А вчера вы что-то такое сказали, и я все понял. Вы меня не узнаете?
Я встал:
- Нет.
Я смотрел прямо на него. Нет, я никогда не видел его.
- Я ваш… я был вашим судьей.
- Вы, вы…
Больше я ничего не мог выдавить.
- Пожалуйста, сядьте.
- Я промок. Так вот что. Вы были… это были вы. Так. Ну, хорошо. До свидания, мне пора идти.
Я ушел, наверное, не с высоко поднятой головой, но был на взводе и шагал так быстро, как не ходил уже несколько лет, а дома едва успел стянуть с себя мокрое насквозь пальто и рухнул на кровать. Сердце бешено колотилось, и я твердо решил никогда больше не ходить в парк.
Но постепенно пульс пришел в норму, мысли тоже. Моя реакция была оправданной, думал я: вдруг всплыла моя тайна, я не был к этому готов. Все нормально.
Я выбрался из постели, вновь ощущая себя, это я утверждаю с понятным чувством удовлетворения, целиком и полностью самим собой. Встав под окном, я пообещал вслух: "Он меня еще увидит!"
На другой день погода, к счастью, выправилась, и пальто почти высохло. Во всегдашнее время я отправился в парк; не хватало еще, чтобы он заметил во мне что-то необычное и почувствовал себя хозяином положения.
Но когда я приблизился к скамейке, он уже сидел там - другими словами, это он повел себя странно.
- День добрый, - сказал он.
- Добрый день, - ответил я, садясь, и тут же взял быка за рога: - Я думал, что, возможно, вы сегодня не придете.
- Браво! Один-ноль в вашу пользу.
Его ответ меня обрадовал: партнер мне достался достойный.
- Вы часто ощущали себя виновным? - спросил я.
- Не понимаю.
- В бытность судьей часто ли вы чувствовали вину за собой? Ведь вашим делом было отмерить каждому должную мерку грехов.
- Моей профессией было применять закон. А что считать недозволенным, определяют другие.
- Вы оправдываетесь? В этом нет нужды.
- Я не чувствовал себя виноватым. Напротив, сплошь и рядом я ощущал себя воплощением неотвратимости закона, как в вашем случае.
- Да, поскольку вы не суеверны.
Он стрельнул в меня глазами:
- Что вы имеете в виду?
- Только простодушно суеверные люди считают задачей врача бесконечное продление мучений смертельно больных людей.
- Вот оно что. Понятно. А вы не боитесь, что в случае легализации эвтаназии ею начнут злоупотреблять?
- Совершенно очевидно, что ею злоупотребить нельзя. В противном случае это уже не убийство из гуманности, но обыкновенное убийство.
Он не ответил, и я искоса взглянул на него, у него было странное, мрачное и замкнутое выражение лица. Мне не чуждое. Понять, вызвана ли эта угрюмость моими словами, или это его всегдашнее выражение, я не мог, поскольку никогда прежде его толком не рассматривал. Теперь мне захотелось восполнить этот пробел и тщательно его изучить, и я сделал это не таясь: повернул голову и прошелся взглядом по его профилю; это самое малое из того, что я считал себя вправе совершить в отношении человека, приговорившего меня к нескольким годам тюрьмы. Более того, я вынул из кармана очки и нацепил их на нос, нужды в этом не было, я прекрасно видел его и так, но мне вдруг захотелось устроить провокацию. Это настолько не похоже на меня - во все глаза таращиться на другого человека, - что на миг я сам себе показался чужим: странное ощущение, но не сказать, чтоб неприятное. То, что я так грубо изменил свою обычную манеру поведения, повлекло за собой другие неожиданности. Вдруг я засмеялся, впервые за много лет; это был нехороший смех. И он тоже сказал, не глядя на меня, но с вызовом:
- Меня не интересует, над чем вы смеетесь, но не похоже, чтобы это доставляло вам удовольствие. Жаль. Вы ведь разумный человек.
Я немедленно смягчился и смутился, отвел взгляд от профиля рассерженного человека и сказал:
- Вы правы. Смеяться тут не над чем.
А другого извинения он не заслужил.
Мы помолчали; я подумал о своей бедности и впал в меланхолию. Потом представил себе дом судьи, с удобными стульями и вместительными книжными полками.
- Наверно, у вас и домработница есть?
- Есть. А почему вы спрашиваете?
- Просто пытаюсь представить себе, как живут судьи на пенсии.
- Завидного мало. Ничегонеделанье, сами знаете. И невыносимо долгие дни.
- Да, время не желает идти.
- А осталось только оно.
- Удлинившееся время, возможно заполненное болезнью, что делает его куда более продолжительным, потом конец. А зайдя так далеко, мы думаем: что за бессмысленная жизнь.
- Ну уж, бессмысленная…
- Бессмысленная.
Он не ответил. Никто из нас больше ничего не сказал. Вскоре я встал, хотя чувствовал себя очень одиноко; но я не хотел делить с ним мою хандру.
- Прощайте, - сказал я.
- Прощайте, доктор.
Меланхолия рождает сентиментальность, и слово "доктор", сказанное без тени иронии, обдало меня жаром; я резко отвернулся и поспешил прочь. И, не дойдя еще до выхода из парка, там и тогда, я понял, что хочу умереть. Это не удивило меня; поразило как раз отсутствие у меня всякого изумления. И в ту же секунду меланхолия и сентиментальность улетучились. Я убавил шаг; внутри меня разлился покой, который требовал неторопливости.
Придя домой, все с тем же чувством незамутненного покоя я достал бумагу и конверт. На нем я вывел: "Судье, осудившему меня". Потом я сел к маленькому столику, за которым обычно ем, и принялся за эти записи.
Сегодня я в последний раз ходил в парк. Я был в прекрасном, восхитительном расположении духа; возможно, дело в наслаждении, которое доставило мне описание наших с судьей встреч; но, скорей всего, причина в том, что я ни разу не усомнился в своем решении.
И в этот день он ждал на скамейке. Мне показалось, что вид у него измученный. Я поздоровался приветливее, чем обычно, это вышло само собой. Он оглянулся на меня - проверить, не издеваюсь ли я.
- Сегодня день получше? - спросил он.
- У меня сегодня прекрасный день. А у вас?
- Спасибо, вроде неплохой. И вы больше не считаете жизнь бессмысленной?
- Нет, я считаю ее полностью лишенной смысла.
- Гм. С такой установкой я бы жить не смог.
- Вы забываете об инстинкте самосохранения, этой неистребимой жажде жизни, погубившей многие разумные начинания.
Он не ответил. Я не собирался тут засиживаться, поэтому сказал после короткой паузы:
- Мы больше не увидимся. Я пришел проститься.
- Да? Жаль. Вы уезжаете?
- Уезжаю.
- И не вернетесь?
- Нет.
- Вот оно что. Я надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым, если я скажу, что мне будет не хватать наших встреч.
- Спасибо на добром слове.
- Время растянется еще больше.
- Тут на многих скамейках сидят одинокие люди.
- Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Могу я спросить, куда вы едете?
Говорят, когда человек знает, что жить ему осталось меньше суток, он чувствует себя настолько свободным, что ведет себя так, как хочет; это неверное утверждение: даже тогда человек не в силах противиться своей натуре, своему "я". Да, если бы я искренне и честно ответил на его вопрос, это не противоречило бы моим привычкам, но я заранее решил не говорить ему, куда я отправляюсь, чтобы не смущать его, тем более никого ближе него у меня не оставалось. Но что ответить на его вопрос?
- Вы узнаете, - сказал я наконец.
Он помялся, но ничего не сказал. Вместо этого сунул руку во внутренний карман и вытащил портмоне. Порылся в нем и протянул мне визитную карточку.
- Спасибо, - сказал я, засовывая ее в карман. Я чувствовал, что мне пора. Я поднялся. Он тоже встал. Он протянул мне руку. Я пожал ее.
- Всего наилучшего, - пожелал он.
- И вам тоже. Прощайте.
- Прощайте.
Я ушел. Мне показалось, он не стал садиться обратно, но я не оглянулся посмотреть. Я спокойно дошел до дома, ни о чем особенно не думая. Внутри меня все пело от радости. Придя в свой подвал, я постоял немного под окном, глядя на пустую улицу, а потом присел к столу закончить эти записи. Поверх конверта я положу визитку судьи.
Готово. Сейчас я сложу листки и запечатаю их в конверт. И теперь, за секунду до того, как я совершу тот единственный в жизни осмысленный поступок, который человек в состоянии совершить, одна мысль заслоняет собой все остальные: почему я не сделал этого раньше?
Мы не такие
Я спускался по лестнице пятиэтажного муниципального дома уже практически на восточной окраине Осло; я навещал старшую сестру, что всегда неприятно: у нее слишком много проблем, в основном надуманных, но от этого не легче. Я ее никогда особенно не любил, она меня сроду в грош не ставила. Так что мой визит объяснялся наличием у нее в том числе одной подлинной проблемы - сестра упала и сломала шейку левого бедра.
Я уходил в растрепанных чувствах, довольный, конечно, тем, что визит окончен, но в то же время, раздосадованный, потому что она вынудила меня пообещать зайти завтра снова.
Так вот, спускаюсь я по лестнице, и вдруг между третьим и вторым этажом на моем пути возникает помеха в виде рассевшегося на ступеньке старика. Свою набитую авоську он втиснул между собой и перилами, а я, когда приходится спускаться по лестнице, вынужден держаться за что-нибудь, поэтому я встал у него за спиной. Он как будто не слышал моего приближения, поэтому, немного выждав, я спросил:
- Могу я вам чем-нибудь помочь?
Так как он не ответил и не шелохнулся, то я понял, что он глух или в лучшем случае туговат на ухо, и повторил свой вопрос громче.
- Нет, благодарствую, вряд ли вы мне поможете.
Я вздрогнул, пораженный не столько ответом, сколько звуком его голоса - он показался мне знакомым; превыразительный: глубокий и вместе с тем резкий, такой не спутаешь. И этот голос никак не вязался с теми обтрюханными лохмотьям, которые были на старике.
Следствием того, что я по голосу принял этого мужчину за знакомого, стал неожиданный приступ тщеславия. Вместо того чтобы попросить его убрать сумку, я, не желая выдать, как плохо слушаются меня ноги, отпустил перила и обошел его по стеночке. Все сошло благополучно, но когда я вновь добрался до перил и оглянулся, оказалось, что я обознался. Этого старика я видел впервые в жизни.
Похоже, на моем лице отразилось недоумение, а поскольку он не догадывался о его причине, а к тому же выглядел спереди еще грязнее, чем со спины, и, должно быть, пообвыкся с тем, что производит не самое благоприятное впечатление и возбуждает любопытство, - поэтому, наверно, он сказал, то ли извиняясь, то ли с вызовом:
- Я здесь живу.
- Понятно.
- Силы кончились вот.
Как бывший фотограф я немного разбираюсь в лицах, и, когда я стоял и рассматривал старика, мне пришло в голову, что и внешность его тоже не сочетается с этими жалкими обносками. Она была не менее запоминающейся, чем голос.
- Вам точно не нужна помощь? - сказал я то, что чувствовал себя обязанным сказать, потому что мне показалось, что я разглядывал его слишком долго.
- Совершенно точно. Но большое спасибо.
- Тогда до свидания.